За каменными стенами

«Ты не можешь быть монстром, Брюс. Ты им никогда не станешь.» Беллатриса повторяла, будто пророчество, глядя напрямую, навыворот, на истязание собственной души глазами обезумевши-алебастровыми, а они горели так, что становилось доисторически страшно на каком-то животном уровне — огни взрывов изумрудных отражались в глубине чернильных зрачков канонадой смертей, что женские руки приняли любовно в свои объятия. Лестрейндж мужчину обугленного, избитого, круциатусом покореженного нещадно — чтобы сущность истинную на белый новоявленный свет вытащить — держит ласково за руки в безмолвной тишине малфоевских подвалов и любуется им, как лучшим творением всего маггловского мирка за века. — Брюс, — поет она скрипящим голоском, — Мой милый Брюс. Мой малахитовый авгурей. Её слова — низкий переливчатый крик, предвещающий погибель скорую вместе с острием грецкого ореха на впалой щеке; лик судьбы на потрескавшихся грубых губах. Беллатриса находит его при осаде: Темный лорд победил, и змеиная метка красуется в небесах над Нью-Йорком зловещим предзнаменованием — в обличье зверя, по силе лишь великанам равного; он кричит, и плачет, и в бой рьяно бросается с головой, от боли душевной воя — идя по трупам своих смертных друзей. А Лестрейндж останавливается мгновенно, и ее осеняет — чудо; богоподобный образ любви всей никчемной жизни волшебницы; прекрасная тимьяновая пташка. — Невероятный Халк, — тянет женщина, перекатывая звуки на языке, как кости, — Покажись же мне, мое дитя. Баннер только не помнит ничего, кроме ярких лучей и длиннополых старинных мантий, появившихся за секунды из черноты — из нутра неизведанной реальности, обвалившейся на крыши кровавыми дождями и стонами. Мстители пали по щелчку чьих-то пальцев, после появился Халк. И насилия стало еще больше. Белла говорит, ты не виноват, сладкий, ты изумителен, и поит прокисшей водой, с одержимой нежностью омывая исполосованное шрамами тело. Мужчина стонет в кандалах, с замиранием вторя то самое сквозящее «монстр» на репите — то ли ей, то ли той части себя, что неподвластна; кудри волос щекочут нос от близости миллиметровой, и мир стремительно меркнет осознанием его собственной неизведанности. — Мой дивный Брюс, ты никогда не станешь чудовищем, — щебечет волшебница, изгибаясь тонко в ухмылке-оскале, — Я не позволю никому тебе навредить. А потом совсем шепотом, с безумием упоенным на обратной стороне расширенного — влюбленного дико — зрачка добавляет: — Предскажи мне дождь. Предскажи им смерть, мой ирландский феникс. И целует жёстко черствыми губами.