За каменными стенами

      Мальчики Панси Элоизы Паркинсон.       Ха, сейчас это звучит так горько-смешно, выстрадано, исковеркано-жалко, что хочется счесать каждую букву с выбеленной прахом кожи, будто те — перманент; пигмент змеиный, серебристо-изумрудный налёт. Но вместо слов — алые росчерки от обломанных ногтей вперемешку с бороздами, оставшимися от фамильных (когда-то слишком много значащих) колец. А у Панси синдром — она любит повторять, перекатывать нежное «мои мальчики» на языке, давиться тем, что из этого выходит, потому что их, ее единственных, больше нет как местоимения; будто игра жутких воспоминаний в дурной башке выжившей.       Пачка вновь уходит целая к ряду бесчисленных часов, проведённых Панси в захудалой Кабаньей голове, не в ресторанчике «мишлен» на Уппер Брук, Лондон. Здесь обычно сидит кто-то такой же мутный, недомешанный, как и сама Паркинсон, пахнет грязью и грязью же сальной здесь заляпано абсолютно все: от стаканов — лучше приноси свой — до репутации (даже у звездных девчонок-задир все летит к херам после войны). Потому что тебя там не было, любит повторять Джинни-разве-не-Поттер-ещё-Уизли, какая к Мерлину «выжившая», если тебя там даже не было; ты сбежала, как трусиха, Паркинсон, поэтому заткни свою собачью пасть и дай другим горевать по-правильному. А правильно в понятии маленькой магглолюбки — это стоять плечом к плечу, тихонечко проливая слёзы, вспоминать только хорошее, называя героем, мы тебя не забудем, ты навсегда останешься в наших сердцах; не падать с тонюсеньких каблуков на очередной ровной поверхности и точно не ругательствами бросаться, кулаками стуча по — пустому, мать вашу — гробу.       В котором его не было вообще-то.       Его ведь так и не нашли (не сильно по правде и искали; только Панси ноги стирала в кровь, по лесам бегая, и мальчики-ее-минус-один тоже).       Просто Блейз был этого достоин. Бедный Блейз с похеренной жизнью и внутренним ощущением собственной ничтожности, грызущим внутренности чернильными ночами, спасибо мамаше. Панси же прекрасно знает все его секреты: радости единственные в жизни — отличные оценки, за которые мамочка неописуемо ласково говорит, хороший мальчик, гладя по коротким волосам, но затем все равно уходит с очередным практически-дохлым-мужем, сына оставляя задыхаться от апатии в огромной одиноком доме. Травмированный слишком он не рукой, а словом, вечно усталый, загадка для окружающих, Забини глядел на однокурсницу и существовал для неё, нет, совсем другим: полуденным летним воздухом в надвигающейся грозе и надежным тылом. Он говорил действиями, он украдкой сжимал Панси пальцы, отвечая на ее вопросом вскинутую бровь: «я рядом, кроха».       А сейчас вокруг дерьмо, расшатанная система координат, где ты, девочка, не нужна более никому — даже самой себе — и самого близкого твоего мальчика, блять, так и не нашли; пропал, как кости оголодавшей шавке бросали в Аврорате и скусывали: «пожирателям место в земле». У ее, Паркинсон, Блейза никогда ведь не было этой сраной чёрной метки — только глухое молчание, так внезапно ставшее тишиной.       Впервые Панси не досчиталась кого-то двумя неделями позднее конца.       Мальчики Панси Элоизы Паркинсон. В мыслях туманных звучит так же херово, как если произносить это вслух — потом сглатывать вместе с огневиски, на другом конце шатающегося столика выискивая по-новой горбатого Тео.       — Когда ты последний раз спал? — обычно спрашивала Панси, под столом его ногу пиная носком фальшивых лабутенов, словно противная заедающая пластинка, опять-опять-опять. Нотт же выгоревший, усталый, с тенями лилово-желтыми под красивыми глазами-льдышками; он по обыкновению подпирал ладонью бледное лицо, будто дементором поцелованное, высохшее, а кожа на длинных аристократичных пальцах в тот момент скрипела, исцарапанная вновь, сбитая, в алых засечках-царапинках.       — А ты по-прежнему ищешь зацепки в деле малыша-Блейзи? — и Паркинсон била сильнее.       Но не злилась, больше нет. Тео же запирал себя сам, ему не нужны были ее похожие как один разговоры, снисходительный взгляд а-ля брошенный щеночек и тупая злость, маячившая на кончике волшебной палочки. У Теодора всегда все под контролем, ясно? Он улыбается сконфуженно немного смеющимся мракоборцам: «а парнишка-то молодец; отца сразу взяли, прямо из министерского кресла в Азкабан, а этот все ходит, навещает, бедолага». Но они лишь кривятся, подсовывают в улыбочки желчь, и это бурая смесь после остаётся гнить на старом чёрном пальто — я семью не выбирал, идиоты; а нутро раздето, зачем же вы там ковыряете?       Это фирменная фишка Нотта, кто бы мог думать — держать все в себе, силиться починить то, что давно сломано, и на каждое паркинсонское «Тео» отвечать отсутствием во взгляде; будто его давно потеряли, ещё до войны, сказали спать и теперь бедный мальчик-альбинос никак не может очнуться. А Панси, наверное, просто устала пытаться; «чем же ты там занимаешься» больше не соскакивает с языка в перерыве между третьей и скулящим «что с нами стало?». Обычно слизеринец только раздражительно опрокидывался на спинку своего стула, взмахивал сальными волосами цветом в пепел и стеклянно так глядел в ответ — на ней мятое платье, секущиеся вороньи концы из-под капюшона да внезапно появившиеся на лбу морщины; куда делась та дерзкая девчонка, а, Панс?       Ее душа погребена в пустом гробу в Годриковой впадине.       Ее стержень валяется за ненадобностью среди шестеренок в твоем, Нотт, доме, потому что она не круглая имбицилка — работа на износ не сделает из них чертов Маховик.       А ее сердце — где-то в подвалах Малфой-мэнора, весело же, правда?       Только Панси совсем не смеётся, в ней обитает истерика, крошатся атрофированные нервы, которые не восстановить ни в одной жалкой Мунго после истязаний души ее загаженной любимыми мальчиками. И Тео ее также не вылечить, он и не просит лечить его, только: «прекрати, Панс. пожалуйста, блять, прекрати!».       Так они и давятся молчанием, деленным на двоих, без претензий и провокаций, загнивающие изнутри: у Паркинсон обгрызанные страшные ногти и прохеренные шансы на счастливую, например, жизнь с Драко Малфоем, который не выходит из Мэнора вовсе — там стены давят, вопли исходят из каждого угла с витиеватыми слухами, будто наследный слизеринский принц совсем свихнулся, пытаясь содрать ту черную метку живьем. С кровавыми разводами на малахитовом семейном гобелене, с обезумевшей от страха истощенной Нарциссой, со всей той дебильной пустотой, куда входа нет посторонним — теперь уже Тео и Панси; вот так, девочка, даже самому горькому своему мальчику ты нахрен не сдалась.       — Реветь здесь не смей, — ноттовский голос по-прежнему хриплый, словно держащийся из последних сил, как виниловая пластинка из маггловского секонд-хэнда; Паркинсон лишь подтирает рукавом мантии вишневую свою помаду, оправляет капюшон, будто он совершенно не прав, и что ей плакать в таком свинарнике, она еще не до конца ополоумела, как рыжие колхозники-Уизли, но пальцы у Тео ледяные, стоит ему лишь коснуться женской руки: — Мы не сломанные игрушки, милая. Тебе не удастся спасти нас всех.       А всех и не надо.       Троих любимых мальчиков Панси Элоизы Паркинсон       будет       достаточно.