За каменными стенами

      — Что ты делал после того, как забыл меня?       — Прочёл каждое твоё чертово письмо.       …И им обоим снова около двадцати — ночь чернее и жёстче, чем когда-либо существовала; тучи поедают чьи-то скелеты.       Сириус напротив, сжавшаяся вся, как обугленный нерв, руки трясутся, сжимая палочку до белизны; ещё немного да треснет — и Блэк, и кусок этой бесполезной древесины, которая против столпа зелёных искр не дала ее лучшему другу совершенно ничего. Ни шанса. Ни секунды. Ни единого — последнего — взгляда на ее, Сириус, любимого маленького крестника.       Она приползает к Римусу по запаху, инерции; каблуки сбиты, бешенство подкожно. Как полумертвая шавка, скулит, или воет, Люпин не знает, но чувствует, что рвётся связь, будто собственные жилы. Они вместе так и оседают по злосчастным стенам. А Сириус слезами выжита уже, задыхается через каждое рваное слово.       Бродяга вторит, словно обречённую молитву:       «Сохатый…       …Лили…       …Гарри…»       И у Римуса тоже в крошево сердце.       Теперь у всех кошмаров и демонов его — вид иступлено-испуганной Сириус Блэк.       Метроному подобно она раскачивается, затылком что ли пытаясь пробить кирпичную кладку — волосы спутаны, ладони ободраны, одежда в клочья. Лунатик хочет спросить, мол, кто это сделал, но его самого трусит, горечь стягивает гортань, похлеще цепей и жестяных веригов.       — Они придут за мной, — шепчут ее рваные бледные губы, — Лунатик… Римус, они придут за мной!..       На ней лица нет, лишь отзвук безумия; острота ногтей на плечах мальчишки-волчонка, когда Блэк соскакивает, получаясь совсем близко. Бродяга запоминает ведь каждую румяную веснушку на его лице.       — Это была не я, Лунатик! Просто знай, я бы их не предала!..       Тогда он даже не успел что-либо ответить — Сириус поцеловала сильно, солено, щека ещё долго помнила напор ее горячих губ, и исчезла…       — Я никогда бы не смог тебя позабыть, Бродяга.       — А письма тебе помогли сохранить мне рассудок… Римус.