Родными глазами

      — Встава-ай, вставай скорей, утро уже, — басит в самое ухо брат, но Марта и не думает открывать глаза — только в подушку хихикает: не то притворяется, не то и правда сон смешной снится.       — Слышишь, Мартль… Тьфу ты! Ей там жених такое выдумал, а она спит!       — Тиан выдумал? Мне?!       Всё, Мартин сон ушёл, и теперь уже Конрад хохочет так, что с потолка штукатурка сыпется: сестра так и повисла на его шее, точно маленькая, и не отпускает, — и он сам не замечает, как начинает кружить её по комнате, пока оба не падают на козетку у окна. А за ним…       А за ним, почти у самой ограды, — маленькое, ростом Марте едва до плеча, вишнёвое деревце в цвету. Это сейчас-то, когда во всём Нюрнберге ещё нигде ни листика! И где только Христиан его достал — не в оранжереях же у господина Ретиума…       — Целиком сам сделал, с него станется, — отзывается Конрад. — Смотри, на нём даже сердце вон какое. Другой бы кто из картона или из дерева вырезал…       Только теперь Марта замечает этот венок-сердце в середине кроны деревца, а на венке — пять больших бутонов. Под едва слышный нежный звон один за другим раскрываются бело-розоватые цветы, каждый — с буквой посередине: «М-А-Р-Т-А».       — Даже берёзку пожалел: не стал рубить, а сделал вишню, — вроде как про себя, а вроде и нет, говорит Конрад. — Мне вот отец рассказывал — у них берёзки под окна девушкам ставили. А тут всё сам. Вот это повезло тебе, Мартль, — вот это любит. Да ты пойди, посмотри поближе.       — А ты, Курти?       — А я пойду письмо писать. Раз уж я у нас за родителей, — с усмешкой разводит руками Конрад. — С него деревце, с меня ужин. Хоть наворкуетесь, голубки.