Гореть; не сгорать

Врать, оказывается, в разы проще, когда врут все кругом. Они тут все сублимируют. И губы Тони на вкус совершенно не те, что должны быть. Только Шерил продолжает их упорно целовать снова и снова. Позволяет проводить три из семи ночей в неделю с Тони; секс не спасает и не особо помогает. Это как электрический разряд — не больше. Тони ее плечи целует, остается с ней до самого утра; а Шерил все понять не может, что с ней не так. Где она дала сбой, где выдала пробоину, что ничто заполнить не может. Обнимает Тони за шею, а сама летит. Вылетает на трассу из потерянности и отчаяния на полном ходу, совершенно не боится разбиться. В переполненных коридорах тихий смех Вероники звучит хуже крика сирен. Шерил жмется к Тони, пальцы ее крепче своими сжимает. Шерил горит хуже, чем проклятый Торнхилл. — Что случилось? — спрашивает Тони мягко, в глаза заглядывает. А она взгляд в сторону отводит, улыбается уголками губ несколько нервно, далеко до искренности. И снова уверяет, что она просто подавленная какая-то из-за ситуации с матерью. Из-за того, что та снова ведет себя неадекватно. В глотку почему-то вцепиться Эндрюсу хочется, когда он целует ее Веронику в щеку, а та взгляд на него скашивает, глоток из картонной чашки делает. Шерил просит почти в самое ухо: — Поцелуй меня, Тони. И у той взгляд заботливый, улыбка мягкая. От нее пахнет вкусно духами, а губы ласковые. Но все равно что-то не так; и Шерил своими губами ответно впивается в чужие. Руками вокруг шеи обвивает и сама ближе тянется. — Эй, полегче, влюбленные, — одергивает Кевин, останавливаясь рядом. Он прав; Шерил не просто думает так, Шерил знает. И когда отстраняется от Тони, тоже знает это. А еще знает, что ничем этим все равно не сделает Веронике больно. Знает, а все равно почему-то продолжает делать. Еще хуже — она смотрит Тони в глаза и иногда будто бы видит полное понимание, полное осознание происходящего. А Тони бесконечно хорошая, потрясающая и преданная такая. Верная как собака. Шерил херово чувствует от того, что пользуется ей вот так. Боль свою заглушить пытается. Все, чтобы выкинуть из головы то, как просыпалась и смеялась от того, что Вероника прижимает ее к себе, дуя прямо в ухо, смеясь и дурачась. Они тогда почти счастливы были. Нет, не почти. Счастливы. Определенно точно. А теперь сублимируют. Теперь у нее Арчи, который настолько весь из себя правильный, что Шерил тошнит, когда она думает о том, как сама с ним целовалась. Это почти что хренова «Сплетница»; они тут практически все и со всеми. Тони не спрашивает пока, не задает вопроса в лоб. Шерил знает, что это все временно. Что ее рано или поздно просто спросят, а соврать она уже не сможет. Не сможет и не станет. Тони пальцы ее в своих сжимает, переплетая их. И получается почти что дышать. Получается почти что дышать, хотя это и не совсем настоящее дыхание. Но лучше, наверное, так, чем не дышать совсем. Совершенно и абсолютно задохнуться и просто умереть. Шерил умирать не хочет. Ей просто страшно. Страшно настолько, насколько можно. Вероника улыбается ей точно так же, как и другим. И в ней все настолько уверенно-идеально-стабильное, что порой начинает казаться, что ничего у них и не было. Ничего особенного, ничего значительного. Она будто бы просто утешала подругу, а не метила засосами бедра своей девушке. Тони целуется не так, Тони двигается не так. Говорит не так, не так смотрит. В ней все будто бы не то, но сама она до ужаса хорошая, и Шерил просто не хочет ранить ее правдой. Лишь просит, когда та бедра ее поцелуями покрывает несистематичными, меток своих не оставлять. Не хочет она, не нужно ей. (Это место для меток другой предназначено, пойми.) И справиться с этим никак не получается. Выгнать Веронику из своей головы. Убедить себя, что Тони во всем лучше. Потому что не лучше. Потому что оно так не работает. Потому что кто вообще сказал, что кто-то бывает лучше? Ненавистью к Эдрюсу пропитывается с головой. Настолько, что стыдно бы должно стать. Он ведь ничего не заслужил это; он ничего ей — Шерил — не сделал. Он просто своей жизнью живет, встречается с любимой девушкой. А Шерил хочется повторять, что это ее. Ее-ее-ее. А чужое брать нельзя. Чужое брать нельзя, неужели мамочка ничему тебя не научила, Эндрюс? Но это вроде как эгоизм. Эгоизм и полная непроходимая дурость. Потому что нельзя встречаться с одной, а права свои заявлять на другую; почему-то это так не работает. Тони обнимает за плечи, когда они сидят до трех часов ночи в «Попсе». Шерил голову на плечо ей кладет; иногда кажется, что она может ей всю себя открыть. Просто выдать, как на духу. С Вероникой такого не было, с Вероникой она себя так не ощущала. И все же. Блядское «и все же». Что ей не так? Она сублимирует. Снова и снова. Изо дня в день. Вероника говорит, что рада за них. Правда, на самом деле очень рада. И Шерил хочется эти слова ей обратно в глотку затолкать. Подавись ими. Подавись ими, блядь. Не смей их даже произносить при мне. Но вместо этого улыбается своей кукольно-широкой улыбкой, за руку Тони хватает. Говорит: — Мы — самая лучшая пара. И Тони смеется, уходя за ней, ногами быстро перебирая, оборачиваясь через плечо на Веронику, одними губами извиняется. А Шерил вид делает, что этого не заметила. Потому что за грудиной дерет-дерет, раздирает. Она, кажется, не может просто рядом с Вероникой находиться просто. У нее же такая потрясающая девушка, у нее все просто замечательно. Тони спрашивает: — Куда ты меня тащишь? Шерил заводит ее в женскую раздевалку, дверь мыском туфля толкает и за шею к себе тянет, губами к губам приникая, язык запуская в чужой рот. Странная у нее терапия; должна сработать, говорят.