Гореть; не сгорать

Вероника не вписывается. Слишком стержневая. Слишком непробиваемая. Слишком девушка-большого-города, что бы это ни значило. Она говорит: в Нью-Йорке было иначе. Она говорит: а в Нью-Йорке. Она повторяет: когда мы жили в Нью-Йорке. Заткнись, хочет сказать Шерил. Заткнись-заткнись-замолчи-уже-блядь. — Здесь не Нью-Йорк, и пора бы к этому привыкнуть. У Вероники ни один мускул не дрожит. Шерил продолжает. — А ты, видимо, недостаточно хороша, раз оказалась в этом осином гнезде, а не в своем любимом Нью-Йорке. Вероника молчит. Шерил знает, что бьет под дых и выбивает в нокаут. Удар против правил, но ей в целом все равно. Ровно до того момента, пока Вероника на сгиб локтя сумку не вешает и не уходит, оставляя после себя удаляющийся цокот каблуков. Это не попытка отыграться на другой за себя; просто она так очевидно не вписывается в окружающую обстановку, что аж глаза режет. (Почему-то тот факт, что она смотрит теперь практически только на одну Веронику, несколько ускользает от Шерил.) Она говорит не так, как говорят в Ривердейле. У нее интонации несколько иные, паузы. В ней слишком много превосходства, и это бесит до черта просто. Порой Шерил кажется, что любая фраза, сказанная Лодж звучит неуместно, совсем не в тон и далеко не по ситуации. Или же ей просто хочется, чтобы так было. Вероника явно выделяется на остальном фоне. Ярким таким черным пятном. Хотелось бы сказать на белом листе города, но Шерил прекрасно знает, что если и приписывает Ривердейлу цвет, то он будет ровно таким же, как ее губы, ногти и любимые лаковые туфли, которые она надевала в тот день, когда в последний раз видела Джейсона. (Жаль, что Веронике ума не хватает ткнуть ее носом в вечные воспоминания о брате; был бы лишний повод ее ненавидеть.) Проблема лишь в том, что черный на красном не выделяется. Черный с красным гармонирует. Причем, слишком даже хорошо. Шерил соврет, если скажет, что ей не нравится это сочетание. Потому она предпочитает молчать. Строить недовольное выражение лица и молчать. Шерил слишком сильно вписывается. Она — будто тот самый готический призрак, который нужен каждому городку с тайнами, коим Ривердейл как раз и является. Со своими длинными рыжими волосами, с этой извечной семейной драмой, которая насчитывает поколения уже, в крови. С губами, будто бы лаком нарисованными поверх настоящей кожи. С фарфоровой своей кожей. Ее можно одеть в платье-футляр и просто выставить на витрину, как рекламный образец. В ней слишком много духа этого самого города. Она не помнит, чтобы вообще когда-то выезжала отсюда. Была где-то кроме. И потому она, кажется, сращиваться с образом самого города начинает. Просто становиться неотъемлемой его частью. Шерил не хочет иметь так много общего с этим городом. Ей бы бежать, бежать-бежать-не-оглядываться. Да так далеко, как она только может. Жаль только, что каблук по дороге сломается и отлетит. Что она сотрет подошву стоп в кровь, рассечет руки, лицо, разорвет одежду. Ривердейл настолько въелся ей под кожу, в саму суть уже, что ей никогда его не вытравить из себя. Просто не вытащить. Ей хочется прошипеть Веронике прямо в лицо, что та пустышка. Что та ничего не стоит. Вместо этого она лишь губами тянется за чужими губами и пытается разгадать очередную загаданную самой же себе загадку: чем отличаются поцелуи в Ривердейле от поцелуев в Нью-Йорке? Вкус-то, должно быть, все равно один и тот же.