Гореть; не сгорать

У Шерил на влажных от слез ресницах тушь комками собирается. Вероника молчит и салфетку, которую еще секунду назад в пальцах комкала, ей протягивает. Просто, слишком легко как-то. И не понимает, почему презрения и ненависти к ней никакой совершенно не испытывает. Это было бы логично; Шерил хорошего отношения к себе не запоминает, предпочитает жить в этом коконе из «я самая ужасная, мне так плохо», а Вероника устает, не может вытягивать раз за разом. На язвительные комментарии язвительно отвечает. И не ревнует совсем, когда видит, как та потом улыбается широченной улыбкой, обращенной совсем не к ней, а к Тони. Вероника не плачет, о помощи не взывает. Она зубы стискивает и терпит, бурей разносит собственную жизнь. Теряется между «привычно» и «правильно». Видит зато хорошо, как ее — она по сути ее-то и никогда не была — бывшая девушка за чужие пальцы держится, чужие губы целует и в чужие глаза заглядывает. Ей бы уйти и насовсем, разобраться в том, что с самой собой происходит. А вместо этого она в сумку лезет и вытаскивает оттуда целую пачку салфеток. Те, что носит на случай осенних простуд. Те, что вообще-то для себя носит. Отдает их все Шерил, не задумываясь. Та не говорит спасибо, лишь смотрит на нее этим уязвимо-преданным взглядом. Вероника напоминает себе, что закончатся слезы, закончится эта минутная слабость, Шерил снова станет играть в стерву. А играет она уже так давно, что это уже суть, что и не играет вовсе. Лживыми обещаниями Вероника себя не кормит. Достаточно того, что ее родной отец ими кормил столько лет. Ими и фальшивыми убеждениями, которые совсем никак с реальным миром не связаны. Она Шерил-то нужна лишь тогда, когда той максимально плохо. И хочется прямо в лицо спросить, встряхнув как следует. Задать мучающий ее вопрос. Почему у нее надо на плече вечно рыдать? Почему не у любимой Тони, а у нее? Вероника себя оправдывает, скрывается за ложью про то, что изменилась, про то, что совсем не похожа на себя шестнадцатилетнюю — ту суку из Нью-Йорка, которая затыкала всех и указывала другим на их место. Знает где-то подсознательно, что врет, потому что слова ощущаются неправильными какими-то на языке. Но продолжает их себе повторять. И в этот раз Шерил тоже не говорит спасибо. Обнимает ее, в плечо ее рыдает, но слов никаких не произносит. Вероника мысленно отсчитывает с восьми до нуля и удивляется тому, что все же не задает мучающий ее вопрос. Улыбается, чуть глазами хлопает и говорит: — Все наладится, Черри. Обязательно. Лишь когда с пола женского туалета встает, сумку на руку, на сгиб локтя вешает и выходит, закрыв за собой дверь, понимает, что совсем непроизвольно сказала. Такое простое сокращение, которое почему-то за грудиной отдается. Она себе повторяет, что роль жилетки не играет, а потом проглатывает очередную колкость в свою сторону, натягивая не особо натуральную улыбку даже. А Шерил не играет, кажется, Шерил уже живет этой своей натурой. Или и правда не понимает, что это ненормально — сегодня слезами захлебываться за чужое тело цепляясь, а завтра уже язвить и помоями обливать. Вероника вопрос все никак не задает, хотя открывает иногда старый, давно опустившийся в перечне контактов вниз диалог. Но пальцы по сенсорному экрану не набирают никакой текст, а в момент очередного срыва не хватает той старой сучьей натуры, чтобы подпихнуть это прямо в лицо. Ее за руку никто не держит. В глаза не заглядывает и не собирается проводить с ней каждый свободный час своего времени. Быть девушкой Шерил — это нечто другое; и оно совсем не подразумевает вытирать из-под ее глаз подтеки туши и в очередной раз говорить, что все рано или поздно наладится. Уж это-то Вероника понимает просто замечательно.