Гореть; не сгорать

На все вопросы шерифа Вероника отвечать отказывается. И понимает, что все так же стоит, засунув руки в карманы, что Бетти держит ее под руку, а Арчи, по сути, за них всех отдувается, периодически перебиваемый Джагхедом. А у нее каша в голове, она не хочет отвечать, не хочет даже слушать все это, ей бы сбежать. Но у Бетти хватка на удивление крепкая; ей даже кажется, что подруга не столько держит ее, сколько сама за нее держится. Она других держать не особо готова. Лишь головой отрицательно мотает на очередной вопрос шерифа Келлера, не уверенная даже в том, что вообще слышала, о чем он именно там спрашивает. У нее все равно ответов нет. Показывать свой мобильник она не станет. Ни то последнее сообщение, ни все предшествующие ему. Если они не успели, то уже ничего не изменить и не поправить. А раскрывать всю душу Шерил и выкладывать ее на всеобщее обозрение она не станет. (Там лишь крупицы, по которым целую ее никогда не собрать. Те крупицы, что совсем не нужны для дела; те самые, которые отправлять в газету равносильно предательству.) Посмертно предавать Блоссом она не хочет. А еще не хочет находиться сейчас в окружении всех этих людей. Лишь дергается, когда Джагхед касается ее плеча. — Чего? — спрашивает будто бы потеряно, взгляд на него переводит с задержкой. — Я за кофе, принести? И она кивает тупо, фоново слышит звук голоса Бетти. Почему-то ощущает благодарность по отношению к ней. Почему-то все то, что она говорит — что бы ни говорила, — кажется сейчас весомо-важным, спасительно-ценным. Вопросов у шерифа всего несколько, но у нее такое чувство, что все это складывается в бесконечный допрос, в вереницу звуков. Вероника руку бы из кармана вытащила, потому что ладони уже жарко становится. Бетти держит крепко и на улицу с ней точно так же в обнимку выходит; Вероника где-то почти уже у самого поворота умудряется сплавить ее Арчи под предлогом того, что те двое рядом живут. — Ты в порядке? — спрашивает Арчи, а она лишь бумажный стакан с кофе сжимает, который ей еще в участке Джагхед впихнул, и думает, что это, блядь, самый тупой вопрос, который вообще можно задать сегодня любому из них. — Буду, — отвечает коротко. Глоток делает остывшего уже напитка — такого же остывшего, как уже и тело Шерил — и уходит, лишь бы не было этой тупой надобности продолжать диалог, который никому из них сейчас не нужен. Они вроде как должны держаться все вместе сейчас, так бы любой психоаналитик сказал, но Вероника не психоаналитик, она не хочет даже притворяться, что разбирается в этом. У нее какая-то тяжесть на спине и плечах, когда она снимает тяжелое пальто дома. Когда вылезает из сапог и несколько неровной походкой в сторону кухни идет. Каблуки были не такие высокие вроде, но ее все равно как будто ведет; в кофе из кофе-машины в два раза больше положенного вливается отцовский ликер. Она наливает ванну, туда же пены из какого-то вкусно пахнущего флакончика. И как только залезает под воду, влив в себя почти полчашки за раз, думает, что это все пиздец как иронично. Пиздец как иронично, а она сама — лицемерная мразь. На слезы пробивает как-то резко, а количество пены вокруг будто душит ее, будто бы мешается, Вероника руками ее разгребает и не понимает, откуда вообще эти рыдания, почему они на грудную клетку изнутри так давят. Их же быть не должно. Это просто шок. Ничего особенного, ничего из того, чего не может быть. Слезы по щекам, запах пены больше раздражает, чем успокаивает. Она допивает всю чашку, успокаивается через несколько минут; под воду уходит с головой, чтобы задержать дыхание ненадолго и вынырнуть. Чтобы непроизвольно пустить в свою голову мысли о том, что Шерил вынырнуть не успела. И не хотела выныривать, видимо. Она думает о том, что там, на ледяной корке реки, все еще следы крови Арчи. А у него руки разбитые, он и правда пытался успеть. Пытался, чуть сам под воду не уйдя. Если бы Джагхед не вцепился в его куртку, то трупа могло быть уже два. Ей в горячей ванной холодно, она возвращается мысленно на берег Свитуотер. Она снова там; и приходится горячую воду включить, чтобы согреться. Приходится потом залезть в пижаме под одеяло, несмотря на то, что на часах и семи вечера нет. Вероника думает, что она совсем не героиня какого-то драматичного кино. Ее не тянет пить, ее и рыдать больше не тянет. Лишь свернуться комком под одеялом и лежать на боку, то закрывая глаза, то снова открывая. У них у всех травма, вроде так говорит шериф Келлер, у них у всех травма, и это совершенно нормально. А она ловит себя на мысли, что, если кто и героиня подобного кино, так это точно Шерил. Ей подходит. С ее длинными рыжими волосами, с ненормальными родителями и убийством брата-близнеца. Ей настолько подходит, что это пугает почему-то. Вероника вину свою чувствует и совсем не задает вопросом, нормально ли это. Она не знает, чувствуют ли вину другие, да и знать совсем не хочет. В любом случае, это все равно совсем другая вина. В любом случае это совсем не то же самое, что испытывает она. У нее в телефоне так много сообщений, так много этих ночных переписок, что впору их распечатать и собрать в книгу с говорящим названием. Вероника перелистывает эти переписки, сама не знает, почему снова и снова их читает, а не может просто удалить. Та, кто писала ей эти сообщения, все равно мертва уже; ей хочется верить, что та и правда сейчас со своим братом. Ей хочется верить в существование жизни после смерти и в лучший финал для Шерил Блоссом. Ей хочется поверить, что где-то по ту сторону она и правда воссоединилась с Джейсоном. Что две потерянные души, когда-то так много делившие друг с другом, наконец нашли себя. Друг друга. Что-то большее, чем тиранов-родителей. Дни проходят, а ее все так же не тянет рыдать навзрыд. Порой — за что даже стыдно бывает — она совсем забывает о смерти. О том, что никто больше не будет язвить до зубного скрежета, стараясь защититься от всей той боли, что внутри накопилась. Проходит неделя, а может и больше, прежде, чем Вероника все же снова вспоминает про все те переписки, открывает давно — всего каких-то дней девять, если верить календарю — не обновляющийся диалог и смотрит на все те отрывки предложений, что так мало общего имеют с некогда живой Шерил Блоссом. «Она ударила меня. Снова». Пенелопа. Кто же еще. «Что задали по биологии? Знаешь, мне плевать, я просто хотела тебе написать». У них переписки всегда крайне странно начинались. «Не ту ты себе компанию выбрала, Лодж». Иногда в два часа ночи, иногда прямо в середине урока. Шерил никогда не начинала с банального «привет»; слишком тривиально для нее, слишком ни о чем. Сейчас Вероника была бы рада даже этому тривиальному «привет», внезапно мигнувшему на экране телефона. Она закрывает диалог, уговаривает себя мысленно, что нужно его просто удалить. Так будет проще двигаться дальше. (Чего уж там — можно и всю Блоссом из своей памяти удалить; списать ее в утиль, соврать самой себе и всем вокруг, что не было ее никогда, а если и была, то где-то далеко и совсем никакого значения не имела.) Несколько раз даже заносит палец, но в итоге так ничего и не удаляет. Просто блокирует экран и телефон кладет рядом с собой, экраном вниз, чтобы хоть как-то избавиться от соблазна перечитывать. Это цинично, но лет через пять, она ее и не вспомнит. Это цинично, но лет через пять Веронике Лодж будет совсем не больно и никак от мыслей, что когда-то там, в старшей школе, ее одноклассница покончила с собой, потому что не смогла справиться с убийством брата, с тиранией родителей, с целым-здоровым-списком. На кухне она снова вливает в свежесваренный кофе-машиной кофе отцовский коньяк; все же мысли ходят по кругу и возвращают ее в тот день, когда они совсем немного не успели, чтобы дать Шерил второй шанс на нормальную жизнь. От коньяка внутри становится тепло. Только тепло это не может перебить холод от смерти.