Печаль отчалила

Красная помада, которая должна была сделать из неё ещё более прекрасную зрелую женщину, которая взглядом просто сражает, ей не шла. Красный оттенял кожу и она казалась синей и обвисшей, концентрация всех взглядов уходила с бледного лица, волос, бровей и пусть даже ярких зелёных глаз, на губы. Как у шлюхи. Елена посмотрела на себя в зеркало и скривилась. Рука сама потянулась к губам, на минуту закрывая их от зеркала, и мазнула, оставляя бордовый цвет на матово-белой коже лица и ладони. Мир — подводная лодка, иногда казалось Елене, ведь когда она переставала следить за дыханием, уши закладывало и на глаза наплывала белесая пелена мыслей, беспокоющая по ночам. Пусть катятся к черту. Елена похоронила мать в прошлом месяце и разрывающее осознание приходило только сейчас — она одна. Совсем. Изящное черно-золотое крыло ощутимо жгло шею под светлыми лёгкими волосами. Елене надоело улыбаться. Её не беспокоили ничьи смерти, но... ведь, это же не конец, верно? Нет, отвечала она себе сама, какой ещё конец, мотала она головой, до конца ещё далеко. Елена чуть опускала голову и улыбалась, слегка — почти никак — приподнимая уголки розовых губ. Дура. Гребанная идиотка. «Елена, у меня дочь». Елена-у-меня-дочь. Фариэллу развезло по всему Астрограду на целых сорок девять недель. Сорок девять недель она предпочитала не видеть её. Они больше не подруги, так, всего лишь старые знакомые, может даже товарищи, но не подруги, нет. У её подруги был свинцовый стержень в позвоночнике, а не ребёнок на руках и муж-ремесленник. Нортон Огнев смотрит на неё, как на лакомый кусочек. Она ему улыбнётся, отвернет голову и закатит глаза. Рыжая Лисса все также смотрит на него с необъяснимым обожанием. Как предсказуемо, думает Елена. Через полгода — уже? — пелена все не спадает, а считать вдохи все сложнее, листья желтеют и осыпаются, её кожа трескается, будто скучает по лету (она скучает по нормальному питанию, сказала бы её почти любимая бабушка). Ну и пусть. Силы кончаются на четыре тысячи триста пятьдесят третьем вдохе и пятом выдохе. Она сбивалась тысячи или миллионы раз, кто знает, и считать вдохи и выдохи раздельно вовсе не было хорошей идеей, которая должна была собирать её мысли. В последнее время её идеи вообще никуда не годятся. Беспокойная, тупая боль осела где-то в затылке — там, где она завязывала низкий хвост последние… последние. Волосы слились в грязные маслянистые сосульки — в душе было невозможно поднять руки и вымыть их как положено, не было сил поворачивать железную ручку на высокий градус и простуда поселилась где-то между хрипящим горлом и заложенным носом. Боль била в лёгкие, в часолисте скопилось больше трехсот писем, а тусклый пейзаж за окном становился все более огненным, а потом — спустя секунду, пару разбитых чашек, день, а может, месяц, сменился на грязно-бурый ком из грязи и тёмных, намокших от постоянного дождя веток. Слёзы наконец полились только тогда, когда за окном вырос ком уже не из грязи, а из снега и радостных и вымокших от бесконечной игры детей. Которые вновь осыпались ледяным дождём вскоре. Слёзы полились в душе, когда размытый взгляд зацепился за сползнувшую с руки стрелу, упавшую на железный мокрый пол с ужасным звуком. Елена, непривыкшая к чему-то громкому в своей старой, как её молодость квартире, резко опустила голову вниз, тут же чувствуя боль, брызнувшую в затылок плавленным оловом; растресканные пальцы ухватились за стенки душа, пытаясь перекрыть чёрные пятна в глазах от резкого движения. Но нет. Колени стали медленно подгибаться, а ладони скользить по грязному стеклу душа со скрипящим звуком. Упасть на колени все же было очень больно. Её запястья превратились в спички, а ребра, казалось, сейчас прорвут обтянувшую их кожу. Нос заложило горячей жидкостью так, что не вдохнуть, не выдохнуть. Первые слёзы текли тяжело — даже скрывая привычную пелену, разрывая трещинки вокруг глаз солью и скопленной в груди грязью. Губы искривились и Елена издала сдавленный выдох. Почти горячая вода лилась на голову с сумасшедшей скоростью. Отросшие за много месяцев без стрижки волосы вместе с водой частично утекали в канализационный слив, но Елену это не волновало. Острые колени упирались в железный пол, а взгляд уткнулся в дыру слива, прикрытого незаметной крышкой с дырочками. В какой-то момент на лицо начало жечь сильнее и пелену смыло потоком горячих слез. Они своей температурой перекрывали даже обдигающую воду, хлеставшую по спине, было больно. Нет. Не так. Б о л ь н о. Елена заскребла огрызками ногтей по железу, чувствуя дрожь по телу от противного звука, и уткнулась лицом в колени. Пора жить, говорил голос в голове голосом почти любимой бабушки.

***

Её пальто висело на плечах мешком, а платок закрывал то, что осталось от её волос на голове: золото цвета потухло, а часть всей густоты можно было найти на каждом предмете дома. Холод нового сезона щипал за нос и обдавал свежестью глаза. Город окутывала непонятная голубая дымка, стелившаяся по разбитой дорожке. Поздние зимние птицы ещё кричали, хлопали крыльями и цеплялись когтями за ветки редких деревьев, ломая их со звонким хрустом. Небо было темного, какого-то то ли голубого, то ли серого цвета — солнце давно зашло и остатки фиолетово-красного заката рваным полотном стелились где-то на западе. Вдалеке, далеко за чертой часовой цивилизации, там, где время отматывали только в будильниках и измозоленными руками, лаяли собаки — пару часов назад одна, принявшая большое покрасневшее солнце над своей головой за чужака, начала свою песнь, которая якобы должна пугать и наводить ужас на всех проходящих мимо, но увы — старая бродяжка, посаженная на цепь, не была способна на что-то большее, чем рваный скулеж вперемешку с надрывным воем. Старая булочная прямо под окнами её квартиры давно закрылась, и теперь на её месте возник ужасный магазин для загородных домов. Зелёные грабли точали из приоткрытого окна магазина, между наоконными решетками. Елена понятия не имела, куда ей идти, только ноги уже несли её во все такой же шумный, яркий и уже по-новогоднему сверкающий центр Астрограда. Невысокие каблуки выстукивали по старой брусчатке свой особый ритм, позволяя не погружатся вновь в свои мысли, а оглядывать улицу, замершую в предзимних сумерках. Тепло светящиеся в полумраке закоулка окна кофейни почему-то манили, и она даже знала почему. Сладкий запах сдобы, который Елена, казалось, давно забыла, вел её между редкими лавочками и ветками безлистных ограждающих кустов прямо к свежеокрашеной зелёной двери с золочёной надписью поверх. «Всегда рады», гласила она, только вот Елена сомневалась, что её ждали сейчас, после заката и наверняка трудного дня. Но, толкая дверь от себя, задумываться о таком надолго было бесполезно. Девушка в нелепом колпаке изумрудного цвета недовольно зыркнула, на секунду отрываясь от прртирания деревянного стола у оконного подоконника. — Девушка, — буркнула она, продолжая натирать поверхность, иногда касаясь рукой зелёного фартука поверх белой формы, — мы закрываемся через полчаса. Она тяжело вздохнула, разгибая спину и поправляя колпак, отмахивая волосы, собранные в низкий хвост назад неловким движением. — Новый год ск… Через, — она глянула на часы на стене, — через три часа, идите домой, готовьте детей к Новозиму. Девушка была зла, раз говорила странные вещи в лицо незнакомки, и отошла от стола, поправив занавески на окне. «Новый год через три часа», мазнула Елена по вытянутой из контекста фразе, «новый год». Что-то зима, думала она, захлопывая за собой дверь в тёплое помещение и снова выходя на холод, сама на себя не похожа. Руки потянулись к влажному от дождя кирпичу стены. Странно. Уже в квартире сил хватило даже на то, чтобы достать из морозильной камеры замороженные котлеты и поджарить их на сковороде. В желудок, правда, влезло слишком мало, чтобы наесться. Открывая старые полки стеллажей, натыкаясь на старые вещи бабушки или матери, Елена даже не помнила, держала ли она их хотя раз в жизни. Но… «Никакая швея не сошьет тебе платье лучше, чем ты сама». Заржавевшие местами портновские ножницы скользнули в руку тяжёлым металлическим куском. Шить она не собиралась, нет, зато колтун у затылка, перехваченный лентой, легко (сложно, обессиленными руками) обрезался и упал на пол, цепляясь за одежду. Худое лицо с остро проступавшими скулами, посеревшие тусклые пряди, падающие вдоль. Красная помада смотрелась намного лучше.