Россыпь драбблов по Гоголю

Александр Христофорович ходит вокруг Тесака кругами почти что с того момента, как в Диканьку приехал и обустроился маленько: что, разумеется, в себя включало и тихую безнадежную истерику, мол, все, конец, ты на краю света, в глуши, в дали от нормального мира, Александр Христофорович. Переживал эту истерику Бинх стоически, держался героем, порявкивал на Тесака, как единственного человека, который вокруг него ошивался в это время по долгу службы, но получал так - будто по личному неуемному рвению. Теперь вот Александр Христофорович приспособился, это видно — отвечает спокойнее, начал улыбаться потихоньку, жмуриться на солнышко, не гонять козу Машку, живущую при доме, как комара. Начал обращать внимание на внешний мир. — Тесак, — спрашивает Александр Христофорович как-то, глядя на кляксу на чистом листе бумаги. Этих клякс Александр Христофорович ставит много, то ли перья местные ему не нравятся, то ли настроение такое. Клякс Александр Христофорович, немецкая душа, не терпит — откладывает лист, покрякивает недовольно. Не выкидывает — казенное. Потом хоть в печку, хоть на черновики какие пустить можно. — Тесак, — спрашивает Александр Христофорович, смотрит так, словно душу вынуть хочет, хотя видно, что забавляется. — А отчего ты Тесак, а? Что ж за мать тебя так назвала? — Так известно какая, — отмахнулся тогда было Тесак, заставив Александра Христофоровича даже улыбнуться. Потом говорит, конечно: — Да я добрых годов десять Тесак, само как-то, прижилось, ну, знаете — как оно бывает такое-то. Александр Христофорович кивает, и Тесаку приходится рассказывать: как он только в село-то вернулся, после войны-то, по ранению, а так бы служил бы и служил, Александр Христофорыч, вот вам крест-то, а, чего ж не служить, если можно служить. А в селе прошлый — не полицмейстер, правда. Ну и беглые какие-то, или нечисть — Тесак тогда не разбирался. Тесак себе по улице шел, с тесаком, значит, веревкой какой, дом еще себе отстраивал, какой после бабки-то мертвой остался, а в его отсутствие — поветшал. Хотел мужиков помощи просить. А тут вишь — бежит, да только пятки сверкают. Тесак тогда пуганный был (он даже усами шевелит неловко), нервный немного, с войны-то, не разобрался, рубанул: раз убегает, значит — виноватый в чем-то. — Ну и кинул, в общем, тесаком в него, как понял. Шапку вот с головы рубанул, считай, а тот испугался — да упал. Тут его казаки-то наши и того. Поймали. Александр Христофорович смеется, бьет себя по коленке. Хорошая история, говорит, не верю, да хорошая. Тесак улыбается смущенно в усы, не переубеждает, что правда. Потом оно как-нибудь, само придет, если махаться с кем придется. А Александр Христофорович все ходит вокруг, на пятки наступает, обхаживает. — А шапка твоя, — говорит, — откуда такая модная? Вот за шапку Тесаку обидно: шапка у Тесака по последней моде, может, такими и цилиндры петербуржские бывают, а он - «модная», с издевкой такой. — Грешневик етоть, — бурчит Тесак. У него грешневиков штуки три, ну нравятся ему, форма красивая, высокая еще такая шапка. Не то что в Диканьке носят, конечно. Первые две он с собой с войны забрал: там подбирал то с мертвого, то просто с ворюги какого-то попавшегося. Третья досталась случайно — уже на селе подарили, за заслуги, за помощь. Тесак бы пошутил, перед отечеством, что ли? Но правда помогал: дивчину украли, в село соседнее повезли свататься, ни воли батьки не спросили, ни мамки, ни самой девки. Тесак не казак, конечно, сам не полез. Организовал, по мелочи помог — направление, детали. Вернули в ту же ночь вот. А шапку вручил батька неудавшегося жениха: на радостях, что дуры такой в невестках ходить не будет. Тесаку нравится. Александр Христофорович вот не понимает, издевается. — От слова «грех», что ли, грешневик-то? За какие такие, за кидание тесаками? Тесак двигает усами, вздыхает обиженно. — Вот вы бы с треуголкой-то своей молчали, Александр Христофорыч, — отвечает, наконец. — От «гречи». Ну и не рассказывать же Александру Христофорычу — что это крупа магическая, решительности вот придает, силы, удачи — Тесак не то чтобы верит, что шапка, которая от нее идет названием сильно помогает, как сама-то крупа, но носить ее с особым удовольствием это не мешает. И пусть Александр Христофорыч что хочет, то и думает. А Александр Христофорыч все не унимается, хорошо к усам или тулупу не придрался еще. — А бабка-то твоя, — говорит он в очередной день, — давно померла хоть? Тесак креститься, прежде чем отвечать: этак и подумать сподручнее, что сказать. Что ведьмой была? Так то Александру Христофорычу не надобно знать, новый еще человек. Что лечила всех в деревне — тоже, в общем-то. — Давно, — говорит Тесак, — мне еще и восьми не минуло. Умру, говорит, этой ночью, ты не серчай, батюшка, коровку нашу, значит, не забудь со двора вывести. А там и священника можно приглашать, коли захочет. Ну а я что… — А ты что? — с интересом спрашивает Александр Христофорыч, снова ставя кляксу, сейчас, правда, от невнимательности да интереса к разговору. — Ну я проснулся ночью — тихо, слышу. Проверил — правда померла. Утром корову вывел, прибрался дома да отца Варфоломея пошел звать. Александр Христофорович качает головой, пока Тесак вспоминает бабку — хорошая была, ладная, коли надо — такой молодухой оборачивалась, когда за село выбирались. А по селу все старухой ходила, чтоб не подумал никто ничего. Говорила, вот триста лет минет — и помирать можно. Ну и померла, значит, как хотела. Любил Тесак бабку, но об этом Александр Христофорович не спрашивал. Очередной листок отправляется к черновикам, и Александр Христофорович смотрит на Тесака, словно еще что-то спросить хочет. — Страшный ты человек, Тесак, — говорит он наконец, и этим как бы подводит черту вопросам. Бабки, что ли, испугался, почуял, что про ведьму речь? Тесак долго еще ломает голову, да что толку — Александр Христофорович человек городской, сложный, тонкой натуры. В таких лучше не лезть без лишней надобности. Да и за что сослали ведь — так и не скажет. Ходи Тесаку, вызнавай вокруг.