I hope they remember you

— Давай, девочка, стреляй, чего медлишь? — бархатистый проникновенный шепот закрадывается тихо на задворки ее сознания, и обосновывается там моментально, баррикадируется, готовится осаду держать, чтобы никогда больше не покинуть ее память, отравить собой мысли, стереть ее личность, уничтожить, подчинить себе.       У него получается практически сразу — в девичьей хрупкой ладони с тонкими пальчиками, схожими с паучьими лапками, неестественная тяжесть пистолета ощущается так органично, словно он — смертоносное продолжение ее руки, часть ее тела, часть новой нее — убийственной и беспощадной.       Металлическое прикосновение Зимнего приятно холодит пылающую кожу лба, закрывает ей глаза, прячет ее ото всех, от целого мира, от света, окрашивает все вокруг нее мраком, и Наташа слепо следует за ним, верит ему, поддается, впускает глубже в себя — в еще чистое, почти невинное сердце, будто преподносит его на блюде для жертвоприношения, пусть берет, пусть что угодно с ним делает: хоть топчет, хоть сувениром хранит, ей все равно… Только бы оставаться в его объятиях дольше, только бы не покидать их никогда — там не надо думать о последствиях, погибать, расчлененной угрызениями совести, нужно лишь действовать на пределе своей жестокости и после принимать похвалы. Скупые и жадные — на них Зимний едва может расщедриться, но у нее получится, она добьется этого, своего добьется, добьется его.       Тишина без шепота становится звенящей, пугающей, пропитанной сбитым дыханием, — нужно немедленно избавиться от нее. Выстрел эхом гремит, отталкивается от бетонных стен, вонзается в барабанные перепонки раскатом грома, следующий дается полегче, затем еще один, еще и еще, пока хватает патронов в забитой под завязку обойме.       Пульс в висках зашкаливает, кажется, вот-вот разорвет своим бешеным темпом вены-капилляры изнутри, а желанный, такой жизненно необходимый шепот все не возвращается к ней — может, она просто оглохла от собственной канонады, и то было бы лучше, чем разочарование Зимнего, чем презрение в его голубых глазах, наполненных безразличием и страданиями, больше ничем. — Хорошая девочка. Моя лучшая, — в его голосе сквозит гордость, откровенная, оголенная, того и гляди током ударит, если коснешься ее ненароком, такая интимная, что у Наташи голова идет кругом, и ей надо бы еще немного прохлады, чтобы не свалиться без чувств, но как назло он разжимает объятия так, словно спрут вдруг решил добровольно расстаться с жертвой, и выталкивает ее на поверхность из непроглядной океанской пучины.       Первое, с чем Наташа встречается взглядом — кровавое месиво развороченной ее выстрелами грудины мужчины, обмякшего на шатком стуле, вот-вот рискующем развалиться под тяжестью его бездыханного тела. Но жалости нет, и совесть не покусывает ее изнутри даже нежно, не говоря уже о том, чтобы вырывать куски из ее плоти своей клыкастой пастью без какой-либо анестезии, включая алкогольную. Есть только чувство превосходства над остальными, над всем миром, над вселенной: она — лучшая девочка Зимнего Солдата, и ничего больше она знать не желает.