I hope they remember you

      Кости снова в хлам, а на губах стальной привкус крови, пепла и смерти. Костюм костюмом, но внутри железного панциря простой человек, для титана из космоса хрупкий, хрустальный почти, для всех землян — сдаваться не умеющий, всегда идущий напролом, от принципов своих не отступающий ни на шаг: до противостояния с символом всея Америки, до изнурительной бессонницы, потому что сны его уже давно кошмарами стали. Еще с Афганистана, еще с той первой мясорубки… Тони помнит ее до сих пор. Казалось бы, должен забыть — столько битв позади: и проигранных, и завершенных с триумфом, а он все возвращается к пустому взгляду Инсена и последней фразе, произнесенной им в хриплой агонии.       Тони столько раз прокручивал ее в голове — не сосчитать и не упомнить; все думал, примерялся, гадал — достойно ли он живет? Не просрал ли он полученный тогда в аду второй шанс?       Всегда казалось, что он делает мало. Слишком мало. Этого не хватит, чтобы в полной мере искупить принесенную ради него жертву. Первая любовь не забывается, первая жизнь за жизнь — ценнее всего. У Тони перед глазами они все — умершие ради него и из-за него, и по его вине тоже: имя каждого выгравировано на его сердце, отданном Пеппер на хранение навечно, потому что только она еще верит, что оно у него имеется.       Он бы с этим поспорил — вокруг него слишком много смерти, чтобы верить в хорошее, чтобы не готовиться к худшему, чтобы даже в домике, построенном в забытом Богом месте, вдали от посторонних глаз, не вздрагивать от каждого шороха. Ему давно уже кажется, что он обратился в цельный кусок металла — на оболочке меняются лишь примочки, становится больше оружия, и броня все крепче и крепче, а внутри все та же кровоточащая рана, открытая, воспаленная, ноющая-нарывающая вселенской болью, тревогой, не отпускающей ни на миг, паническими атаками, и сковывающим когтистыми лапами страхом. Он толкает Тони вперед, пинком под зад гонит в самую гущу битвы; он, и, пожалуй, его врожденное безрассудство. Убойная смесь. Роковая.       Стрэндж молчит, хоть пытай его, хоть клещами из него вытягивай подробности того самого единственного счастливого исхода. Будто Тони идиот, хотя Пеппер сказала бы, что это именно так; будто он не гений, будто не соображает быстрее всех. Видимо, мистер Доктор боится, что Тони струсит, что Тони откажется возвращать полученный когда-то заочно билет на жизнь. Он давно уже готов, он всегда платит по счетам, пусть и привык торговаться, юлить, лукавить и язвить по поводу и без.       Пальцы сводит от нервного напряжения — оно разливается по тем самым венам, по которым вот-вот потечет жидкое пламя, что человеку выдержать не под силу. Голова не варит совсем — в такой момент гений растратил свою гениальность, мыслей хватает только на:       «Я — Железный Человек».       Напоследок Тони думает, что с этой фразой он заново родился, и пыжился-старался изо всех сил быть лучше предыдущей версии себя; с этой фразой он и умирает. В иные времена он бы нашел эту параллель ироничной.       Говорят, в последние минуты перед глазами пролетает вся жизнь. Он ждет, отчаянно ждет, что вновь увидит, как его дочь пришла в этот мир и первый ее неуклюжий шаг, услышит вдали неуверенно произнесенное ею звонко словечко, но в ушах снова хрипит затихающий голос Инсена: «Не потрать свою жизнь зря».       Тони скалится очаровательно-едко — эта усмешка редко сходит с его губ, и морщит нос — пепел противно скрипит на зубах: — Скажи мне, старина Инсен, за вселенную этой жизни достаточно? Больше мне нечего дать. Я пожертвовал всем, что имел. Потерял все.       Пеппер сказала бы, что это слишком дорогая цена. Но она всегда знала, что ради спасения других Тони торговаться не будет — ее вера в его необъятное сердце непоколебимой остается и после его смерти, разница лишь в том, что теперь в это верит не только она.