I hope they remember you

      Всю ночь снежило, и Наташа снова косится на обезболивающее — без костылей или трости сложно. Она помнит: не больше двух таблеток в день, и то, если будет сильная боль, и дозу эту превышать нельзя ни в коем случае. Но от желания всыпать в себя все содержимое пузырька и запить джином никак не отделаться.       — Вы сильная духом, мисс Романофф, и привыкли к нагрузкам. Это ускорит реабилитацию. Но вы же понимаете, что в балет не вернетесь?       Пусть на лодыжке уже крепкая костная мозоль, но что ей делать с открытым переломом, поделившим ее жизнь на до и после, Наташа не понимает. Убеждена: так будет до старости, до самой смерти. Нерастраченный потенциал, амбиции, смелые мечты о лучших сценах — все пропало, со всем покончено, с ней покончено. Русская прима вышла на пенсию, и о ней позабудут вот-вот, все позабудут, да уже, наверное, позабыли. Мир, в котором она выросла, в котором карабкалась наверх, не гнушаясь царапаться, кусаться и ставить подножки, закрыл перед ней свои двери. Ее вышвырнули оттуда пинком. Ей больше нигде нет места. И как дальше жить, ради чего — она не знает.       Лаки на это плевать. Лаки, по правде сказать, плевать абсолютно на все, кроме миски с кормом и долгих прогулок на свежем воздухе. Ради них Бартон его компанию Наташе и навязал. Чтобы не грызла себя в одиночестве, сбежав в загородный дом — подальше ото всех, — чтобы рядом хоть кто-нибудь был, раз людей Наташа сторонится уже третий месяц.       Пес рвется во двор. Наташа неохотно хромает за ним. Реабилитолог настаивает — она может шагать нормально, но она по-прежнему еле переставляет ноги — ничего у нее не получается. Она пыталась, она даже у станка перед зеркалом провела целое утро, она принципиально хотела всем доказать, что не зря она первой столько считалась, не зря носила звание лучшей; только глупо это, после бессонной, наполненной болью ночи, глупо и безрассудно. Но Наташа не знает, чем ей еще заняться.       От большущей чашки на морозе растекается ароматный кофейный пар, Наташа дышит им, игнорируя все попытки Лаки окатить ее снегом, в который тот беззаботно ныряет.       — Сколько тебе нужно? Минут пять хватит? — ворчит она. — Десять? Ох, если бы ты еще мог мне ответить. А это что?       Под припорошенной лапой ели, растущей впритык к покосившемуся забору, в снегу лежит алая коробка, перевязанная бантом. Наташа хмурится — ее там быть не должно, — но не торопится узнать, что внутри. Гадает, не разнюхал ли кто о ее местоположении, например, журналисты, охотящиеся за свежими снимками. Ну правда, кто бы стал дарить ей подарки, еще и добровольно? Таких нет. Даже Бартон много лет назад оставил попытки как-то спонтанно порадовать подругу. Она не любит сюрпризов, она считает, что их приносят только данайцы.       — Не бойтесь, там просто печенье.       От незнакомого голоса Наташа, вздрогнув, едва не выпускает чашку из рук — мало кому удавалось застать ее врасплох, она всегда готова к ножам в спину или к стеклу в пуантах — в театре она повидала всякое.       За деревянным забором с кое-где облупившейся краской стоит новая соседка: на кончиках длинных рыжеватых волос красные подпалины, на шее намотан шарф на пару оттенков темнее, а пальцы опоясаны массивными кольцами. Наташа видела, как она перевозила вещи, Наташа не из тех, кто ходит знакомится с яблочным пирогом и лазаньей.       — Зачем?       — Рождество скоро, хотела подружиться. Мало ли, может, мне понадобится сахар или паприка.       — У меня нет паприки.       — Тогда с паприкашем на вас полагаться не стоит. Я Ванда.       Наташа не спрашивала ее имени, Наташе вообще-то все равно, как зовут эту девушку, но иногда приходится делать то, что не хочется, и она представляется в ответ. Всю грязную работу за нее проделывает Лаки — мчится к Ванде с высунутым из пасти языком и окатывает ее снегом. Подпрыгивает на месте, фыркает и бросается обратно, теперь нацелившись на Наташу.       — Лаки, не смей. Не смей, — шипит она. Но все без толку. И уже через мгновение в кофе, едва хранящее тепло, плюхается комок снега.       Не хватало только скандала. Сейчас эта Ванда затребует компенсацию или еще черт знает что, и Наташе придется защищаться. Она, напрягшись, скалится даже — она сразу показывает зубы, когда пахнет жареным. Но огрызаться повода нет, а вот причина недоумевать железная — вместо брани Наташа слышит смех.       Заливистый смех, кажущийся настоящим. Так и есть — Ванда хохочет. Наташа смотрит на нее, как на неизвестную науке букашку, и до конца не понимает, как поступить — она привыкла вариться в закулисных интригах, она все еще оплетена паутиной фальши, она и забыла уже, что такое подлинные эмоции, а не лживые улыбки, которые острее лезвий. Ей пора бы вливаться обратно в реальный мир, но она продолжает жить театром, пусть даже все они там, как паучихи в банке.       — Еще не слишком рано для выпивки? — вопрос неожиданно срывается с языка, а следом в небо летит безмолвная молитва, чтобы соседке хватило ума отказаться.       — Почему нет? — пожимает плечами Ванда. — Разве здесь есть кто-то, кто может нас осудить?       Она странная. Словно не с этой планеты. Вдобавок обладает какой-то магией, иначе как объяснить, что Наташа зовет ее выпить? У нее гостей, кроме Бартона, не было уже миллион лет точно. Нет, она, конечно, жалеет, жалеет неистово о своем необдуманном поступке, но поздно уже что-то менять — Ванда открывает калитку, ловко хватает коробку с печеньем и направляется к ней, перепрыгивая из сугроба в сугроб подобно Лаки, который бежит рядом, как зачарованный.       Ванде хватает всего двух бокалов фирменного коктейля Наташи, чтобы у нее развязался язык, чтобы она поделилась, что год назад похоронила брата, а родителей — еще раньше, — чтобы призналась, что приехала сюда начать новую жизнь, как посоветовал ей психотерапевт: свежий воздух, новые знакомства, тишина и уют, говорят, это все исцеляет. И Ванде кажется, что порой она чувствует это.       — Например, как сегодня.       Она застенчиво хихикает — щеки ее разрумянились от выпитого, — и прикрывает ладошкой рот. Спрашивает, где уборная, пока Наташа смешивает третью порцию, а через минуту вскрикивает:       — Так ты что, балерина?       Наташа готова поклясться, в этот момент ее словно ударяют кувалдой по голове. Словно теперь она сломала не ногу, а все кости сразу. Подхватив бокалы, она плетется в студию. Хотела бы помчаться туда как можно скорее, но не может — вновь сказывается хромота. Наташа ненавидит себя за вынужденную медлительность, за то, что пригласила эту девчонку, за неспособность отпустить прошлое и попытаться наладить новую жизнь. Вон соседка же бросила все, у нее получилось. Но Наташа не такая легкомысленная, как она.       — Была. Теперь эту комнату придется переоборудовать, — не глядя произносит она.       — Почему? Например, здесь можно делать так. Черт, я такая пьянющая… Прости, я так давно не пила — в последний раз на поминках.       Наташа бы протерла глаза, чтобы убедиться, что ей не снится это, да руки заняты коктейлем. А Ванда висит на станке вниз головой, и раскачивающиеся волосы напоминают алые молнии, вспыхивающие в воздухе. Лаки пританцовывает рядом, припадает к полу, тычется в них носом, отскакивает назад, и сразу же бросается обратно. Лаки окончательно пропал.       Наташе бы разозлиться, выгнать соседку к чертовой матери — и пса сплавить обратно Бартону, — но все это так абсурдно, что даже забавно, и она невольно поднимает уголки губ в улыбке. Сначала чуть-чуть, затем шире, еще шире, и, в конце концов, удивляется, когда слышит смех. Собственный смех. Неумелый и неуверенный. Но тоже, кажется, неподдельный. Никто еще так не осквернял ее святилище, но Ванда делает это так очаровательно, что Наташа ей тут же прощает.       Соседка собирается к себе, когда за окном растекаются сумерки. Лаки не хочет ее отпускать — преграждает путь и рычит угрожающе, и Наташе даже приходится на него прикрикнуть.       Напоследок Ванда заглядывает ей в глаза и шепчет тихое:       — Спасибо.       За что — не уточняет, но Наташа и так знает: сама уже давно так не веселилась, не болтала с кем-то легко и непринужденно, она тоже испытывает благодарность, но молчит. Лишь кивает в ответ и желает доброй ночи и утра без головной боли.       Потом вспоминает, что так и не попробовала печенье. Открывает коробку, съедает сначала один песочный коржик с клюквой и миндалем, затем второй, третий, четвертым делится с псом. Вздыхает и набирает Бартона. Знает, что тот рухнет в обморок от ее вопроса, но самой ей не справиться.       — Ты там еще жива? — с привычным сарказмом интересуется он, фоном болтает Натаниэль.       Наташа ловит себя на мысли, что сегодня она, кажется, жива, как никогда прежде.       — Слушай, что можно подарить соседке на Рождество?       Бартон ожидаемо переспрашивает, сколько она выпила, и не растворила ли в джине обезболивающее. Наташа осознает, что даже не помнит, где оставила пузырек, к которому примерялась с утра.       На следующий день с корзинкой, набитой снедью и разными безделушками из интернет-магазина, заказанными наспех, она наносит соседке ответный визит. У Ванды домик меньше, но насквозь пропитанный запахами корицы и апельсиновой цедры. Наташа обходит его взад-вперед за пятнадцать шагов — Лаки уже нарезал кругов десять, столько же раз чуть не сбил ее с ног, — и Наташа совсем не хромает.       — Твое печенье меня исцелило, — будто невзначай бросает она.       Ее соседка, накрывая на стол, расплывается в улыбке и заявляет:       — А какой эффект будет от паприкаша!       Наташа пока слабо представляет, но готова узнать. И мысленно делает пометку, что надо заказать еще и паприку. В том, что Ванда нагрянет за ней, она ни на секунду не сомневается.