Какассыма

Солнце слабо мазнуло землю под ногами и сползло за горизонт. Алек зябко поежился — вторая ночь Самайна всегда была суетной. Ему ли не знать — он бродил по мирам живых и мертвых второй год, многое узнал, многому научился. Изменился даже телесно: теперь Алек чувствовал гудящую вибрацию почвы под босыми ногами, читал путь по крикам пролетающих над головой птиц, дышал не только воздухом, но и всем распростертым перед ним миром. Иззи все еще была где-то там — далеко и одновременно с тем близко. Иногда Алеку казалось, что он слышит ее дыхание, видит подол темного платья, скрывающегося за скальным отвесом. Магнус останавливал его одним касанием и качал головой — не обманывайся, не она это — но поискам не препятствовал, терпеливо дожидаясь, пока Алек не преподнесет чашу скотской крови и не расспросит очередного духа о сестре. Великое облегчение было уже знать, что Иззи жива — Магнус никогда не приглашал его в круг для общения с почившими и не ставил рядом в дар третью миску с едой. Не молчал, повторяя, что также чувствует ее на границе, что шагнуть через порог миров Иззи не успела, и Алек выдыхал, расправляя плечи и разжимая сведенные нервной судорогой пальцы. Странно было вспоминать, как чурался он раньше Самайна. Нынче он был его спасением, а Магнус — проводником. В ночи, подобные этой, все проходы открывались и были податливее воска. И бесконечные дороги, которые обычно они преодолевали неделями, в ином мире оборачивались короткими тропами. И было это чистой воды наслаждением, потому как путь их был долог и труден. Шли постоянно — Магнус не сидел на месте, постоянно посещал места, которые Алек некогда назвал бы злачными; справлялся с делами, интуитивно зная, где и для чего необходим. Алек изумлялся порой — спустя месяц дороги они оказывались в нужном месте и в самую нужную секунду, которую и не предугадаешь заранее — но в целом, привык. Магнус знакомил его с миром при любом удобном случае, и было это делом времени, когда мир Алека захватит, утянет в самую червоточину. Первый суеверный страх остался далеко позади, и Алек уже не шарахался от духов, как от проказы, знал многие уловки нечисти и не нарушал законов некогда чуждого мира. Но в природе своей ни он, ни Магнус не обманывались. Дух его, быть может, и слился со здешними потоками, но плоть оставалась человеческой, а потому каждый шаг с тропы живых и каждую ночь Самайна они встречали привычным уже ритуалом. — Так, придержи-ка здесь, — Магнус деловито провел углем у внешнего уголка глаза и довольно кивнул, оглядывая плоды своих трудов. — Славно вышло. Переодевайся. Алек сморгнул ощущение жжения и поборол в себе желание почесать внешнее веко. Знал он, что сейчас глаза его густо обведены черным, и острый хвост полос уходит к вискам — и вид такой ему был привычнее чистого умытого лица. Краска сулила безопасность и принятие, а яркая небрежная одежда была лучше любого охотничьего балахона. Все же ничерта люди не знают о нечистых, раз прячутся от них за темными священными рясами и строго сплетенными косами. Магнус же прятал его искусно, как некогда делали предки — на виду, но так, чтоб ни один нос не учуял в нем людского отрока, ни один глаз не углядел живое еще сердце. Натянув поверх тонкой рубахи куцый, чуть рваный плащ, Алек заправил за ворот тот самый крестик, что дала ему в последнюю их встречу мать. Холодное серебро легло на оголенную кожу и уже привычно ее нагрело. Алеку было интересно, когда крест начнет оставлять ожоги и начнет ли. Обвязав лук и колчан тряпьем, закинул их за спину, кинжалы распихал за ремень и в сапоги, посмотрел на Магнуса, раскинув руки, мол, все ли как надо, ни в чем не запамятовал? Тот кивнул коротко и тут же отвел взгляд, кусая налитые кровью губы. Вчера они были на шабаше, и Алека никто не трогал даже — видать, видели, чьим спутником он приходился. Магнус же совсем не сдерживался — быстро опьянел от первой, самой сильной ночи, хереса и разрывающих душу предсмертных свинячьих визгов. Везде было рассыпано обугленное сухое зерно, земля горела откуда-то изнутри, дым костров и запах подпаленного мясо забивался в ноздри. Алек, не в силах взгляд отвести, глядел лишь на Магнуса. Шального от свободы и огненной воды, гибкого и резкого, словно тетива его собственного лука, дарящего, как оказалось, самые сладкие поцелуи. Эту ночь они так и провели — вдвоем подле костра, окруженные бесящейся толпой. Кровь и глаза Магнуса горели, низким грудным голосом он пел Алеку о сидах, кормил с рук яблоками и орехами, учил подносить Богине-вдове искрящееся во всполохах огней пиво и просить о милости Бога Возмездия. Алек, казалось, тоже был пьян отчего-то, но по-воински наблюдателен. Кем бы ни был Магнус, Алек видел вереницу нечисти, стоящей за его спиной, смиренно ждущей своей очереди, чтобы оставить подле него дары. Магнус же смотрел лишь на Алека, объяснив происходящее одним небрежным словом — «долг». Но он чувствовал, что за ним скрывается что-то могущественное, тяжело оседающее на корне языка. С криками петухов с поляны пропали почти все, они с Магнусом уходили в числе последних, подгоняемые холодным утренним ветром и горькими струйками дыма, истончающимися от истлевших бревен. С рассветом Магнус на него почти не смотрел, стремительно шел вперед, ловко огибая толстые ветки и глубокие прогалины. Алек за ним еле поспевал, и только к вечеру вдруг мысль поскреблась — а не жалеет ли? — Не жалею, — выдохнули совсем рядом, и в голове засвербело от магии. Алек мотнул головой, сбрасывая задумчивость, глядя на уже собранного, готового к переходу Магнуса. В руках у него была лишь холщовая торба, большую часть подношений они укрыли в одном из многочисленных тайников, разбросанных по всем мирам. — А что же тогда? — Алек опустил взгляд на пальцы с намертво въевшейся в кожу блестящей пылью. Магнус оставлял ее повсюду, будто повторяя звериные тропы. — Когда найдешь сестру — незачем тебе будет оставаться. Я ведь читаю тоску в тебе, Александр, не здешних мест ты, чужое всё. Алек упрямо сжал губы. Пальцы Магнуса сильнее впились в холстину. — Ты не чужой. — И что с того? Я — не весь мир. — Мне не нужен мир, — Алек оглянулся на рябь, скрывающую неземную тропу и протянул Магнусу руку. Договаривать не стал — да и для чего. Пальцы переплелись с пальцами крепко, не расцепишь — только рубить если. То, что меж ними, оно ведь сильнее любого проклятья, любой крови. Сильнее любого приворота.