Администратор

Гертруда Станиславовна, по ее словам, гуляла в саду и божилась, что не было там ни дождинки. Слава, при всем своем доброжелательном к ней отношении, готов был все списать на старческий маразм или старичка Альцгеймера, лишь бы не добавлять загадок в творящееся вокруг безумие. С этим можно было разобраться и потом, сейчас его волновал Охра и оскал, который Слава увидел на его еблете, ведь именно с этого и началось всё, что теперь сводило его с ума. — Мы на минутку, — буркнул Охра своим дружкам и ушел на кухню. Слава отправился за ним, оставив Фаллена и Мирона с Мамаем выяснять, где же всё-таки так удачно погуляла Гертруда Станиславовна. — Не пизди мне только, ладно? — Слава плотно закрыл за собой дверь. — Я видел. И хочу знать, что именно. В доме чертовщина творится, блядство какое-то. Я хочу знать. Мне ничего не показалось. Охра молча пересек кухню, открыл нараспашку окно. Шум дождя стал громче, капли били по подоконнику, разлетались мелкими брызгами. Стало свежо, и свежесть эта немного охладила Славе голову, ноющую тупой болью от роящихся в ней тяжелых мыслей. Охра щелкнул зажигалкой. Закурил. Медленно выдохнул дым. — Тебе не показалось, — слова Охры прозвучали как приговор разумному и понятному. У Славы чаще заколотилось сердце. За что это ему? А Охра продолжил. — Но это не я и… не тот, кого ты видел. Мы не виноваты. Я тебе клянусь, чем хочешь. Слава хотел, чтобы Охра заржал, сказал что-то вроде “поверил, дебил” и ушел восвояси. Но Охра был серьезен. Он курил и хмурил брови. Слава закрыл лицо ладонями и помотал головой. Разум отказывался вмещать подобное. Этого не могло, просто не могло быть. Он что, сходит с ума? Может, ему все кажется? Трип затянулся, а сам он уже лежит в больничке под капельницей? Слава зажмурился, а когда снова открыл глаза и посмотрел на Охру, тот протягивал ему пачку сигарет и зажигалку. — “Купи себе свою, уебок”, — прочитал Слава вслух. В другой ситуации он бы отпустил про это пару остроумных панчей. В другой ситуации, поправил себя Слава, он бы не болтал с Охрой, и Охра не предлагал бы так просто ему закурить. И Слава закурил. Присел на один из столов, Охра — на другой. С тяжким вздохом он принялся говорить, мучительно подбирая слова. — Короче, Слав. Ты не должен был его видеть. Никто не видит, пока он сам не захочет. Я не ебу, что произошло. Что меня настораживает — он тоже. Я… — Погоди, — перебил Слава. — Он — кто он-то? — Охра. — Ты — Охра, — диалог стремительно укатывался куда-то в чистой воды безумие. — Нет, — Охра… нет, Ваня. Ваня запустил пальцы в ярко-красные остатки волос. — Не знаю, слышал-нет, есть у нас с Мироном трек, “Больше Бэна”. — Слава возмущенно хмыкнул — разумеется, слышал. — Короче, там все правда. Охра — самостоятельный монстр. И дитя Хаоса. У него не было тела и он… одолжил мое. Ваня волновался. Слава заметил, что он часто облизывает губы, пальцы его с зажатой — третьей? — сигаретой подрагивают, а в глаза он глядеть избегает. Славе вообще всегда казалось, что Рудбой какой-то странный, в жизни это был совершенно другой чувак, нежели на сцене. Но он всегда предполагал, что мироновский бэк-МЦ просто перманентно угашен на концертах. — В смысле “одолжил”? — Представь хату, которую снимают двое чуваков. Разные по характерам, по привычкам, только разъехаться без вариантов вообще. Приходится друг к другу прилаживаться. Как-то так. — Рудбой нервно затянулся сигаретой, выдохнул дым в сторону. — Или машину с двумя рулями. Иногда ведет один, иногда второй. Охра… Он чаще всего ведет на концертах, он этим питается, эмоциями. — Эмоциями? То есть, он безобидный? — у жида биполярочка, у этого раздвоение личности. Заебись. А у самого Славы, получается, галлюцинации. Сюда не полицию, сюда “Скорую психиатрическую помощь” вызывать надо для щедрой раздачи галоперидола всем присутствующим. Рудбой поперхнулся и надрывно закашлялся, так, что Славе пришлось дотянуться и похлопать ему по спине. Рудбой в благодарность кивнул, когда пришел в себя. Вытащил из пачки новую сигарету дрожащими пальцами. — Тебе это кажется бредом, я понимаю. Я сам охуевал первое время. Долгое, долгое время. Боролся с ним, искал способы прогнать. Не вышло. Теперь притерлись. И я знаю точно — это не он убил. Это не мы. Славе вдруг показалось, что Рудбой в отчаянии. Что ему необходимо доказать, что на его — на их — руках крови Эраста Петровича нет. Возможно, доказать в первую очередь самому себе. В столовую царственно вплыла Гертруда Станиславовна, и разговор пришлось резко свернуть. Слава только потом уже сообразил, что Рудбой так ему и не ответил, безопасен ли Охра. — Славочка, дружочек мой, — Гертруда Станиславовна вопросительно подняла брови. — Мальчики сказали мне, что пропала Алевтина Петровна. И Юленька. И Эраста Петровича — нелепица какая! — кто-то убил. — Убили, — у Славы как-то резко голос сел, он даже удивился тому, как слабо и хрипло это прозвучало. Словно то, что этот факт озвучили, делало его еще более реальным. Гертруда Станиславовна схватилась за сердце и Слава поспешил усадить ее на стул. — Славочка, как же так! Это вы так шутите? Скажите, что шутите! Убили! Быть такого не может, такой хороший человек! С семьдесят пятого года я его знаю, и тут… Ох! — Я понимаю, понимаю, - беспомощно развел руками Слава, а потом поспешил налить вытирающей слезы Гертруде Станиславовне воды. — Сорок три года человека знать — шутка ли, но я… — Да какие же сорок три года! С семьдесят пятого по нынешний, восемьдесят седьмой, Славочка! Это тринадцать получается, какие же сорок! Славе показалось, что он ослышался. Потом, что Гертруда Станиславовна решила так глупо над ним пошутить. Только вот не водилось за ней такого, а со слухом у Славы все было в полном порядке. Он посмотрел за Рудбоя, столкнулся с его охуевшим взглядом и понял, что на одну загадку стало больше. — Гертруда Станиславовна, не удивляйтесь и не думайте, будто я шучу над вами, просто ответьте сейчас, ладно? Какой сейчас год? Это важно. — Какие-то вы, молодые люди, все странные сегодня! — заявила старушка. — Нынче одиннадцатое июля одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. *** — Восемьдесят седьмой, значит... — бормотал Слава, идя по коридору, к двери художника, — Перестройка, демократия, гласность-хуясность... Что, тут, блядь, происходит?! Он постучал в знакомую дверь. Еще раз. Прислушался. Ни единого звука. Слава осторожно толкнул дверь — незапертую. В комнате было пусто. Та же картина, что Слава видел в крыле персонала — пыль, ни единого следа, что тут совсем недавно жил человек, полнейшее ощущение, что в комнату давным-давно никто не заходил. — И меня это, даже, блядь, не удивляет, — сообщил Слава невесть кому. — Сла-а-авочка, — укоризненно пророкотали за спиной, — дружочек, вы нахватались гадких словечек у этих ужасных молодых людей в татуировках! Слава обернулся, посмотрев на Гертруду Станиславовну, которую явно единственно, что беспокоило — так это проблемы воспитания молодого поколения. — Скажите, пожалуйста, а где ваш супруг? Гертруда Станиславовна махнула рукой куда-то вперед: — Так Кешенька только что мимо вас, Славочка, прошел к себе. Устал после прогулки. не мальчик, чай, на два года меня старше! — она заглянула в комнату, неодобрительно покачала головой, — Надо же, какой неаккуратный мальчик... — А вы разрешите к вам в комнату заглянуть, чтобы с Ке… вашим мужем поговорить? В номере супружеской четы никого не было. Та же картина, что Слава уже видел в остальных: пыль, минимум мебели… Но Гертруду Станиславовну это совершенно не смутило, как и то, что супруг ее ну никак не мог в узком коридоре незаметно пройти мимо них. У Славы вообще было странное ощущение, что женщина видит комнату другой. Хотя… Это даже не страннее ситуации, когда человек возвращается после прогулки под ливнем и утверждает, что там, дескать, светило солнышко. — Слав, — сзади кто-то кашлянул. Рудбой. — Слушай, ты же тут работаешь… Где тут поесть можно? А то поварихи нет, и… — Я совершенно не могу понять, молодые люди, кто вас воспитывает! Поварихи нет, печаль какая! А руки вам на что, комсомольцы?! — Мы не комсомольцы, — растерянно сказал Рудбой. — Вот не удивляюсь, — Гертруда Станиславовна пренебрежительно фыркнула и направилась к столовой. В столовой она немедленно раскритиковала Фаллена, который нарезал бутерброды из подсохшего хлеба — криво, ужаснулась отвратительно заваренному чаю и немедленно распределила работу между всей компанией. Никто и слова против не сказал — то ли окситабор был подавлен таким напором и энергией, то ли и вправду оголодали, бедняжки... — Я хочу эту женщину, — Ваня, стоявший со свеклой и теркой, то и дело останавливался и с умилением наблюдал, как Гертруда Станиславовна громогласно критикует Мирона за то, как он чистит картошку. Слава чуть палец себе не оттяпал. — Иван!!! — На кулинарное шоу бы ее к нам! “Как Гертруда Станиславовна низводит и курощает великих рэперов”, просмотры до небес бы взлетели! — Берите пример со Славы, вот Славочка чудесно режет морковку, — донеслось до них. Борщ общими усилиями получился отличный, после такого раннего ужина, или позднего обеда все чуть повеселели. Гертруда Станиславовна, невзирая на их уговоры, ушла к себе “Сон, сон и режим, молодые люди!”. Они упросили ее хотя бы не закрывать дверь номера, а сами переместились в холл, чтобы, если что, быстро прийти на помощь. — Ну что, — бодро начал Мирон, и оглядел всех взглядом “устрою-ка я совещание”. — Какие будут предложения, ребзя? — С утра надо будет ехать — ну или идти за помощью, какие еще, — пожал плечами Слава. — Самим играть в Шерлоков Холмсов… Ну такое. — Да? — скептически спросил Илья. — Для начала нам бы разобраться, кто мог убить. Кому мы доверять можем. — Окси, разумеется, — Фаллен невозмутимо встретил возмущенные взгляды окситабора. — И какие у тебя доказательства?! — Да полно! Вот мои улики, — Фаллен выставил средний палец в сторону Мирона, — вот доказательства, — помахал вторым выставленным средним пальцем. — Вань, — немедленно перебил Фаллена Слава, совершенно не желающий наблюдать еще одну ссору. — Я думаю так — это кто-то из тех, что сбежал из “Лукоморья”. Потому что ну зачем-то же они сбежали? — Гений сыска, — прокомментировал себе Славины слова под нос Рудбой, доставая сигареты. — Я еще чудесно чищу морковку, чтоб ты знал! Мирон уставился на Славу, а потом начал хохотать. Смеялся он замечательно и совершенно искренне, будто сам устал от злости и больше не мог негодовать. Слава тоже улыбался. Фаллен, под неусыпным контролем Гертруды Станиславовны, к счастью, держал язык за зубами и конфликты больше не провоцировал. Между всеми ними наконец установился хрупкий мир. Дождь за окном потихоньку стихал. — Предлагаю всем пойти спать. — сказал Слава, — либо улечься всем в одной комнате, либо я с Фалленом в одной комнате, вы втроем в другой. Поодиночке все-таки стремно… Глаза, видать, не у него одного слипались, несмотря на совсем детское время — Ванька зевал с риском вывихнуть челюсти, Рудбой уже почти клевал носом, уровнив на колени руку с тлеющей сигаретой. Мирон с Мамаем еле утащили свое татуированное чудо в номер. Слава добрел с Ванькой до своей комнаты, поделили узкую кровать и отключились. На следующее утро Слава проснулся один — Фаллена рядом не было, и у Славы даже холодок по коже прошел при одной мысли, что с ним что-то могло случиться. Он вскочил с кровати, рывком распахнул дверь и врезался, выбегая из комнаты, в Эраста Петровича. Тот широко улыбнулся Славе, потирая рукой плечо, куда пришелся удар. — Доброе утро, Славочка! Как спалось?