Это странно — чувствовать чьи-то эмоции, как свои. Поворачивать голову и натыкаться взглядом на угловатую фигуру, улыбку, россыпь быстро исчезающих синяков, встрепанные волосы, не поддающиеся законам логики и здравого смысла, и их обладателя, имеющего с логикой и смыслом такие же сложные отношения.
Наруто везде, куда ни глянь. Смотрит, улыбается, перешучивается с Сакурой и огрызается на Какаши. Чешет в затылке всей пятерней, когда Цунаде экономными движениями перебинтовывает культю правой руки. У Наруто она заживает гораздо быстрее. Саске до сих пор стискивает зубы и заставляет дышать себя ровно и медленно, когда Сакура размачивает присохшие бинты и аккуратно накладывает новые. Как будто раздирает свежую рану когтями: голова кружится от боли, а Наруто тут как тут. Сидит напротив, смотрит, улыбается.
Прямая спина, сосредоточенный взгляд, и губы кусает так, будто это ему больно.
Саске хочет сбежать от его глаз и присутствия. Особенно от его ощущений: пугающих, непривычных, они с трудом отделяются от собственных эмоций и раздражают до зубовного скрежета. Саске даже может: рука не помеха, надзор четырех отрядов АНБУ вокруг госпиталя смешон и бесполезен.
Хочет, может, но не бежит.
Наруто слишком много улыбается. Это царапает, будто скребется кто-то изнутри в грудную клетку, и горло стискивает временами так сильно, что едва получается сидеть неподвижно. А улыбки широкие. Люди лыбятся Узумаки в ответ, будто срабатывает какая-то волшебная кнопка, выключающая бдительность и умение думать. Саске наблюдает, анализирует и
не понимает.
Они верят. Этим насквозь фальшивым маскам.
Саске пытается отстраниться. Его, по сути, это не касается, но раздражение все равно медленно крепнет внутри. Ему есть с чего беситься. Впереди ошеломляющая пустота и неизвестность, у Саске нет ни цели, ни смысла. Вся его жизнь стремительно замкнулась на взбалмошном придурке, который сияет во все тридцать два зуба, а по ночам скукоживается на кровати и тихо, с присвистом, дышит. Не спит. Всю чертову ночь, до рассвета и новой улыбки.
— Прекрати! — почти в бешенстве шипит Саске, когда Наруто во второй раз адресует ему успокаивающую маску «все-хорошо».
— Чего? — не понимает Узумаки, хлопая глазами. Уголки губ вздрагивают, но вниз не опускаются. — Ты чего, даттебае?
Саске все еще лежит в индивидуальной палате. После войны переполнены даже полевые госпитали, раскинутые на всех тренировочных площадках Конохи. Медики сбиваются с ног, у Сакуры волосы потускнели, и в движениях появилась механическая скованность, а две соседние палаты от Учихи пустуют. Вокруг гудят неслышно охранные дзюцу, дежурят четыре отряда АНБУ, отряд специальных дзенинов, а на этаж, где лежит Саске, войти можно только по спец пропускам, но Узумаки все равно умудряется ошиваться здесь каждую свободную минуту.
Читает какие-то свитки, болтает, жует яблоки, терпит перевязки и таблетки, не уходит. И улыбается.
— Прекрати, — повторяет Саске. Наруто хмурится, сползает с лица лживое выражение, и вот теперь видно, какие у него на самом деле глубокие синяки под глазами, и вид изможденный до крайности. Даже радужка кажется светло-серой. — В чем дело?
Это все еще странно: понимать, что не все эмоции принадлежат тебе. Саске чувствует тягучую, как патока, тоску, но она чуждая, неправильная. Учиха не умеет испытывать такую боль: он злится, бесится, выплескивает эмоции в действии. Не умеет… тихо скорбеть.
Наруто умеет.
Узумаки смотрит прямо в глаза, ничуть не стесняясь, а потом его плечи едва заметно вздрагивают, он ссутулится, и Саске внезапно осознает, о чем будет просьба. И «в чем дело» тоже понимает мгновенно.
Учиха Саске болван, совершенно точно. Абсолютный идиот.
— Теме, — начинает уссуратонкачи, устало потирая переносицу. Прячется. Горло перехватывает тугим кольцом. Саске пытается сглотнуть его вместе с горечью и дышать пытается ровно. И сохранять на лице скучающее выражение, хотя, кажется, оно не обманывает Наруто так же, как не обманывают Саске его лживые улыбки. — Я хотел попросить…
— Хорошо, — соглашается Учиха до того, как фраза прозвучит до конца. Наруто вскидывает на него настороженный взгляд, и едва получается кивнуть, ворочая сухим языком: — Хорошо.
Все еще странно — чувствовать так. Но Саске не уверен, что плохо.
***
Саске бездумно останавливается, когда Наруто опускается на колени.
Лес тих. Шуршит листва, чувствуется неподалеку тяжелый барьер, окружающий Коноху. Воздух влажный, терпкий, пахнет мхом и старой бумагой.
Наруто протягивает руку, неловко смахивает с кандзи капельки влаги. «Учитель» — читает Саске, а потом отстраненно рассматривает яркую обложку Ича-Ича. Бумага влажная, но не размокла под дождями. Защитное дзюцу над могилой слишком топорное, привлекает внимание, но чакра, вложенная в него — морозная, бесконечная, изморосью чувствуется на кончиках пальцев.
— Это Конан… — слышит Саске сбоку и осознает, что уже несколько секунд как опустился перед могилой на колени и теперь аккуратно разглаживает листочек на бумажном букете. А Наруто смотрит ему прямо в висок, так, будто от Саске сейчас зависит жизнь. — Конан дала. Никогда не умирающие цветы надежды. Глупо?
Саске качает головой. Наруто сидит совсем рядом. Плечо, которым он касается плеча Учихи, едва ощутимо подрагивает, но лицо у Узумаки удивленно-растерянное, будто он не понимает, как так вышло, что от человека остался только камень под деревом в конохском лесу, бессмысленная книга и не умирающие цветы давно скончавшейся надежды.
— Его убил Пейн, — говорит Наруто. — Он был его учеником, ты знал?
Саске снова качает головой. Ветер треплет искусственные листы на букете.
— Я тоже. И тело не нашли. Слишком глубокое море, Курама сказал, что даже он не сможет. А я так хотел…
Голос прерывается. Шелестит листва. Капли росы катятся по камню, огибая кандзи. Плечо Наруто вздрагивает, спина сгибается, словно под невыносимым грузом, дышать тяжело и глаза жжет, будто активирован шаринган. Саске внимательно следит за медленно ползущими каплями, и дышит ровно — за двоих.
Все еще странно. Очень.
Учиха вскидывает голову, глотая влажный воздух, и думает, что разделенная на двоих боль становится гораздо легче.
***
Всю обратную дорогу Наруто прячет заплаканные глаза. Граница Конохи совсем близко; они сбежали из госпиталя всего несколько часов назад, и иллюзия Саске уже должна была развеяться. Наверняка, по тревоге подняты не только упустившие их исчезновение отряды, но и вся боеспособная часть Конохи.
Вернуться без боя будет непросто, а даже если и получится: привилегии Саске завершатся тут же. Никакой палаты, перевязок и Узумаки рядом; его будут ждать дознаватели Ибики и тюрьма до Трибунала.
Самое время сбежать. Саске и хочет, и может, но…
— Теме, — хрипло окликает Наруто у самой границы, когда в воздухе уже чувствуется чакра приближающихся шиноби. — Спасибо, что пошел. Я не уверен, что справился бы без тебя.
Может. Никто его не догонит.
У Наруто глаза серо-голубые, но ясные. Упрямый, прямой, благодарный взгляд.
Саске смотрит на него, слышит торопливые шаги, переговоры в рациях, встревоженные крики. Агрессию и опасение — за героя войны, который не умеет улыбаться, но умеет скорбеть.
Саске, вот, не умеет.
У Итачи даже нет камня. Ни кандзи, ни глупых цветов, ни защитного дзюцу вокруг, ничего, совсем ничего…
— Теме. Когда все закончится, можно я пойду с тобой к могиле Итачи? — спрашивает Наруто, подходя совсем близко. Саске чувствует его дыхание на щеке и закрывает глаза. — Поставим монумент в родовом склепе Учиха, или… или, знаешь, извращенный старик не будет против еще одного камня рядом. Он, конечно надоедливый и много болтает, но зато они с Итачи смогут сплетничать и перемывать нам кости, да? Если хочешь, конечно. Хочешь?..
Саске выдыхает и открывает глаза. Шиноби Конохи совсем рядом, они злы, встревожены, и надо бежать прямо сейчас.
Саске не умеет скорбеть и не умеет просить. И, как выяснилось, сбегать от Наруто он тоже не умеет. И не хочет. Совсем.
— Никогда не умирающие цветы надежды?..
— Конан назвала их так.
Наруто неловко поводит плечом. Саске кивает, задевая влажной челкой скулу Узумаки, и тот улыбается.
Настоящей, широкой улыбкой.
Это все еще очень странно — чувствовать его, как себя. Но Саске привыкнет. Обязательно привыкнет. У них вся жизнь впереди.
