***
Николай Васильевич зябко плечами поводит — стыло в комнате, холод мурашками по коже разбегается. Чувство неприятное внутри гложет — будто нехорошее что-то случиться должно. Царапает сердце, тихим шёпотом в голове отзывается: и не разгадать предупреждение настоящее то или лишь морок, которым Купище проклятое окутано. Всё труднее становится понять, где грань тонкая между предчувствием беды и напряжением постоянным, с которым Николай Васильевич почти успел свыкнуться. Засыпает с ним поздно ночью и просыпается с лучами утренними. Нет покоя нигде, и неизвестно, насколько ещё сил хватит. «Какая же большая библиотека». Князь Лев Иванович Мещерский с радушием гостя в доме своём принял, пожалуй, даже с излишним радушием. Полный, благообразный, с роскошными русыми усами и копной такого же цвета волос, он отражал в себе всю суть простого мужика русского и гостеприимства, которым он славится. На вид достигший уже пол векового рубежа, он выглядел молодо, силой был переполнен и походил чем-то на медведя. С готовностью проводил в личную библиотеку и всё норовил напоить чаем, от которого Николай Васильевич вежливо отказался. Гоголь приближается к полкам, проводит рукой по тиснённым золотом корешкам, листает мягко шелестящие страницы, пальцами водит по строчкам и не находит ничего, что было бы связано с волками. Ни отрывка, ни заметки, ни даже слова одного — ничего. Секунды сливаются в минуты, те — в час, но бесцельно время проходит, не дают поиски результатов. Разочарование больно колет, руки в кулаках сжимать заставляя. Неудача. Снова. Словно что-то специально уводит прочь, дорогу запутывает, с тропы заставляя сворачивать. Шаг вперёд и два назад сразу же, а сила нечистая скалится, победу свою празднуя. Пора бы откланяться, покинуть дом князя, признать поражение, вернуться в номер свой и думать, думать, думать, не спать ночь, ждать прихода волка… «Но что это?» Будто что-то на стене противоположной виднеется, внизу, у пола самого, там, где сперва и не заметить. Николай Васильевич наклоняется ближе, дыхание затаив и взгляд напрягая. Знак какой-то на стене деревянной вырезан неровно. Гоголь свечу подносит, освещает неведомый символ и тут же отшатывается резко, чуть огонь из рук задрожавших не выронив. Колотится сердце, безумное, оглушающе громко в наступившей тиши библиотеки. Волк дикий со стены на Гоголя смотрит. Нацарапан неизвестным художником, высечен по дереву штрихами несколькими, но лик зверя хищного легко узнаётся, в оскале злобном запечатлён. Кем? Когда? Зачем? Пламя свечи отблески красные неровно на рисунок бросает, и кажется, будто взгляд звериный жёлтым вспыхивает торжествующе. Николай Васильевич моргает, пелену с глаз пытаясь убрать. Что-то давит на грудь, тошноту вызывает, хочется галстук, удавкой возле шеи завязанный, ослабить. Тяжело дышать. Комната ощутимо плывёт, и приходится в стену руками упираться, чтобы не упасть со стула и в хищника пасти ощеренной не оказаться. Крик громкий по ушам бьёт, внутри всё переворачивает, морозом внутренности сковывает. Рык озлобленный сзади слышится, вот-вот настигнет зверь, вопьётся в плоть зубами острыми, разгрызёт кости да разорвёт мышцы. Бежит путник несчастный, себя не помня, спотыкается, в лужи ледяные ботинками попадает, оборачиваться не смеет. Мчится тварь по пятам, клыками клацает, но ускользает добыча, рывком вперёд бросается и в доме прячется, руками трясущимися дверь захлопывает, на засов запирает. Вой разочарованный до слуха доносится, беглец обессиленно на стену телом наваливается, дышит шумно, задыхается, пот рукавом со лба вытирает. «Властители этих земель — Те, в ком есть сила зверей». Шипит, шепчет, бормочет, окружает со всех сторон, словно тысячи голосов в унисон молвят. И закрывай уши — всё равно не скроешься, не спрячешься, везде достанут, всюду найдут. Николай Васильевич оборачивается и видит рядом с собой человека кровавого. Губы запёкшиеся движутся, в улыбке зловещей обнажаясь. Алое стекает со лба, по лицу, с рук безвольно свисающих капает, на пол падая. Нет ног у мертвеца — одни обрубки костей торчат, в воздухе тело болтается, словно призрак. Хрип булькающий из горла вырывается, пена красная возле рта собирается, плывёт покойник прямо к Николаю Васильевичу, руки вперёд вытягивает, вот-вот пальцами в струпьях достанет, вот-вот смрадом зловонным из глотки мёртвой дохнёт. «Тёмный…» Вонью земли могильной ударяет в нос. Гоголь кашляет, воздух толчками рваными втягивает, сгибается пополам. Глину тяжелую лопата невидимая в яму погребальную бросает, засыпает Гоголя вместе с покойником. Забивается земля мёрзлая в уши, нос, рот, заставляя давиться ей, задыхаться, в судорогах агонии корчиться. Царапайте, Николай Васильевич, глину, ногти сдирайте, заходитесь криком, срывайте голос — никто не обнаружит вас здесь. Крест на могиле одинокой установлен, гроб заколочен. Почил безвременно дознаватель столичный, убит тварью страшной, не довёл дело своё до конца. Закончил путь в Купище далёком. «Купище». Знак от времени потемневший, перекошенный. Пахнет землёй сырой, бредёт путник по мокрой после дождя траве, кутается в пальто, по сторонам опасливо озирается. Заходит в библиотеку местную, ворошит книги старинные, выписывает что-то, рисует в книжечке записной, то и дело назад оборачиваясь, будто ожидая кого-то. Торопится, кляксы уродливые ставит, но не отвлекается, некогда. Шаги. Громкие, величественные, набатом в голове звучат, оглушая. Путник вздрагивает, затравленно смотрит на дверь: попался! Руками трясущимися книжку за шкаф заталкивает, единственное место, что на ум пришло. Нож достаёт из кармана и царапает знак на стене, в месте, где найти нелегко, где не обнаружат твари проклятые. Инструмент из пальцев дрожащих выскальзывает, но успевает путник дело своё завершить. Но не успевает жизнь сохранить свою. Распахивается дверь от удара страшного, врывается человек тёмный. Горят дикой злобой глаза, клыки обнажаются, вой из груди звериной рвётся. В прыжок один возле жертвы оказывается, пронзает грудь лапой когтистой, достаёт сердце и в пасть закидывает, чавкает, давится, кровью во все стороны брызжет. И вдруг замирает. Затихает мир вокруг, ни звука не доносится, будто умерло всё. Втягивает оборотень носом воздух, прижимает уши, тело убитого на весу держит, болтается тот тряпкой безвольной. Оборачивается волк, скалится и рокочет низко, ухмыляясь: — Николай Васильевич… — Николай Васильевич! Гоголь глаза открывает, видит перед собой лицо мужское, широкое, красное, с усами пышными, низко склонившееся. Требуется время, чтобы понять, что князь Мещерский это, что лежит Гоголь на полу, рядом со стулом, и что дьявольски болит голова. — Что это с вами такое, Николай Васильевич? Я грохот услышал, сразу к вам бросился, а тут вы лежите без сознания. Напугали вы меня. Лев Иванович говорит громко, слишком, отчего лоб Николая Васильевича обручем боли всё больше стягивает. Морщится Николай Васильевич, руку к виску прикладывает. Мокро. Пальцы красные, плохо дело, знамо, при падении ушибся. От вида крови желудок болезненно сжимается — и когда же день этот бесконечный завершится? Кажется, будто вечность целую длится, и конца не видно его. — Я… в порядке. Дышите, Николай Васильевич, дышите, негоже дознавателю столичному слабость проявлять да в княжеских усадьбах разлёживаться. Сейчас, стены двигаться перестанут перед глазами, и можно подниматься потихоньку. Не в первый раз и не в последний обмороки окаянные преследуют, не привыкать в себя приходить в обстоятельствах разных. Гоголь с благодарностью руку, Мещерским протянутую, принимает, вцепляется в неё и встаёт резко. Дурнота было снова подступает, но Гоголь о стену плечом опирается, чтобы не упасть. Главное — виду не подать, что узрел что-то, иначе лечебницы для душевнобольных точно не избежать. Но мелькают в голове образы разрозненные: человек от зверя убегающий, труп кровавый, могила и… записи неизвестного, которые перед смертью своей схоронил. В библиотеке они спрятаны, и если только никто не обнаружил их… — Николай Васильевич? Может, воды вам принести? Или доктора позвать, кровь у вас нехорошо течёт, осмотреть бы надобно. — Я в порядке, — Николай Васильевич отвечает растерянно, невпопад, совсем другими мыслями мозги заняты. «Кровь… какая кровь? Право, какие мелочи, необходимо срочно же князя обратно спровадить, иначе не выйдет тайник обыскать». — Вы уверены? — Лев Иванович настойчив, платком надушенным в лицо тычет, отчего головокружение Гоголя возвращается. — Вот, возьмите, пожалуйста, вытрите кровь, но я всё же бы настаивал на докторе. Мало ли что, Николай… — А знаете, вы правы. Можете послать за спутником моим, мы вместе в доме постоялом остановились. Леопольд Леопольдович Бомгарт, он как раз доктор, и прехороший. — А вы тут справитесь… один? Давайте я Динку позову, она девка способная, давно в услужении у меня, подсобит вам, — Мещерский руками полными взмахивает, перед глазами мельтешит. Забота излишняя лишь мешает, заставляя о немощи собственной думать. Николай Васильевич выпрямляется и говорит твёрдо, что чувствует себя сносно и более в помощи ничьей не нуждается. Лев Иванович удаляется наконец, и напряжённые плечи Гоголя опускаются. В комнате словно воздуха больше становится, свет из окон падает криво, дымку грёз зловещих разрушая. Руки подрагивают в нетерпении, взгляд то и дело на дверь закрытую падает — не ровён час вернётся князь, застанет гостя своего за занятием непотребным. «Да где же?» Пальцы обложку твёрдую нащупывают, листами бумажными шелестят. Сердце подскакивает радостно, ликует Николай Васильевич: успех, долгожданный, выстраданный. Взглядом быстрым — страницы обвести, за неровную вязь слов зацепиться. «Опознать оборотня среди обычных волков легко — надо лишь посмотреть, в какую сторону выгибаются его колени. Если как у человека, вперёд, значит, нечистый перед тобой, если назад, значит, то зверь простой». Губы шевелятся, беззвучно послание от неизвестного читая, но торопится Николай Васильевич книгу захлопнуть и за сюртуком спрятать. Совсем не хочет он с хозяином встретиться и находку свою ему открыть, успеет изучить, как в дом постоялый вернётся. И тогда-то сможет на равных с силой зловещей бороться.***
«Гоголю. Срочно. Приходите в мой дом, есть серьёзный разговор. Выговский». Николай Васильевич по тёмной дубовой лестнице на верхний этаж поднимается, рассеянно на портреты князей и княгинь Мещерских смотрит, что на стенах висят, но не лица румяные и не корсеты тугие разум его занимают. О чём говорить с ним хочет Выговский? С чего сменил гнев на милость? Ведь накануне приходил уже Николай Васильевич к главе полиции, но прогнали его, в дом не пустили. Отдыхает-де Пётр Михайлович, не велено беспокоить, позже возвращайтесь. Или ловушка то, в которую Николай Васильевич сам по воле своей идет? Хорошо, что книгу найденную Бомгарту отдал, всё спокойнее. Леопольд Леопольдович, конечно, над ссадиной на лбу Гоголя поохал, но в итоге послушно удалился. Угрозы для жизни нет — и замечательно. Слуги вышколенные кланяются, улыбки вежливые натягивают, лебезят, двери открывают. В самом дальнем кабинете хозяин находится, и при взгляде на него в сердце неприятно колет. Постарел будто лет на десять сразу — а ведь Петру Михайловичу на вид не больше сорока. Осунулся, круги чёрные под глазами покрасневшими залегли, волосы светлые в стороны торчат неопрятно, ворот рубашки расстёгнут и грудь обнажает. — Вот и вы… проходите, проходите, Николай Васильевич. Голос хриплый, обречённый, уставший. Плечи поникшие, груз будто неподъёмный на себе держат. Вонь перегара в нос бросается, и Гоголь замечает початую бутыль вина на столе. — Я… к вам приходил сегодня, но мне сказали, что… — Что Пётр Михайлович как тряпка расклеился? Что носа на улицу высунуть боится? — Выговский взвинчивается, голос повышает, по столу кулаком стучит. Словно номер вчерашний повторить хочет, но уже через мгновение всхлипывает, сглатывает судорожно и на стул опускается. Бегают глаза серые, стараются не встречаться со взглядом Николая Васильевича. — А и правда оно… расклеился. Страшно мне, Николай Васильевич, не передать словами, как страшно. Но рассказывать нельзя, нет… вы не представляете, что тогда будет, что со мной сделают. — Кто? Кто сделает? — Гоголь вперёд подается невольно, пальцами в стул свой цепляется. Знал он, что местные правду говорить боятся, оттого и молчат — но что именно их пугает, оставалось неведомым. «Властители этих земель — те, в ком есть сила зверей». Неужто Купищем оборотни проклятые управляют? Хоронятся среди жителей, прячутся среди волков — и знать не будешь, где нечисть окаянная притаилась. — Ведь предупреждение мне то было, Николай Васильевич, — Выговский словно не слышит, не видит ничего вокруг себя. Взглядом безумно по комнате бродит, губы кривит, пальцами непослушными теребит пуговицы сюртука. — Убитый — конюх мой, Остап. Я как увидел его, сразу всё понял — предупреждение это мне. Следующим я буду. Гоголь замирает. Тишина повисает в воздухе, тяжёлая, ощутимая почти физически. Нервы — как струна натянутая, ждут прикосновения лёгкого, чтобы порваться и в бездну безумия поглотить. Так перед бурей затишье короткое наступает, после чего гром грянет и молнии небо прорежут. — Нельзя вам было приезжать сюда, беды одни появление ваше нам принесло. Не уразуметь вам, что происходит у нас… и не спасти. Ведь догадываетесь, Николай Васильевич, чем живём мы, чем дышим каждодневно? О волках расспрашиваете, о странностях всяких… Не удивляйтесь, я всё о вас знаю. С самого вашего приезда за вами слежу. О, вы прелюбопытнейшая персона, Николай Васильевич. Прибываете в захолустье наше аж из столицы самой, вынюхиваете, следы ищете. Не знаете только того, что под слоем всем этим наносным скрывается, хотя близки вы от правды-то долгожданной. Жаль только, что победу праздновать свою будете недолго — не любят волки гостей пришлых. Замолкает Пётр Михайлович, рукой по лицу проводит, словно мысли неприятные прогоняет. Дышит глава полиции Купища тяжело, шумно, закрывает глаза и с усилием переносицу сжимает. За окном ветер воет, и первые капли дождя ударяют о стекло. Предвестники бури, что вот-вот грянуть должна, ноет сердце Николая Васильевича, беду кличет. Случится страшное что-то, и нельзя предотвратить это, как ни старайся. — Она думает, что это я вас сюда пригласил. И что по наводке моей вы по селу рыскаете… не может же такого случиться, чтобы дознаватель столичный просто так в глушь нашу изволил пожаловать. — Она? Кто она? — И тело Остапа, упокой Господи душу его, вам подбросила. Зачем? То лишь ей одной ведомо. А, может, и не она то была, а братья её. Свалят на вас ведь всё, Николай Васильевич, удобно как — труп под дверью вашей найден, значит и убийца — тоже вы. И думать не надо… Уезжали бы вы, Николай Васильевич, может, ещё можете жизнь свою сохранить. Я — уже пропащая душа, но вы… Гоголь перебить Выговского собирается, за грудки схватить, встряхнуть, прокричать — что угодно, лишь бы понял. Что не умрёт никто ночью этой, что не допустит он подобного больше, что лучше сам в стаю волчью отправится и сгинет там без вести. Но не успевает. Видит глаза болотные испуганные, кудри каштановые, по плечам разбросанные, слышит голос женский, в страхе шепчущий что-то — и в тьму мир катится, за собой уводит, в мрак комнату превращает. «Уезжали бы вы, можете жизнь свою сохранить». «Я — уже пропащая душа». «И тело Остапа она вам подбросила». «Не любят волки гостей пришлых». Хохот визгливый, заходится в смехе тварь невидимая. Горят костры погребальные, жаром невыносимым щёки обжигают. Смрадом тухлятины из могилы развёрстой обдаёт. Стоит Гоголь на краю самом, внутрь заглянуть не решается. Страх тело сковал и не даёт шевельнуться. Знает он, кого на дне ямы увидит, и оттого ужас удесятеряется. — Что же вы, Николай Васильевич? Проходите, проходите, я уже давно вас жду. Выговский за столом письменным сидит, царапает пером что-то. Земля замарала бумагу, и возит руками Выговский по глине, но не замечает этого будто. Вырисовывает символы невидимые, старается. Улыбается ртом перекошенным, слюну с кровью перемешанную на лист роняет. Обрубки пальцев пятна красные оставляют, выпускают перо то и дело, но не мешает это главе полиции. — Николай Васильевич! Что же вы всё стоите, проходите, проходите! Пётр Михайлович поднимает взгляд на Гоголя. Одного глаза нет, вытек, другой смотрит несфокусированно, по кругу безумно вращаясь. Голову набок Пётр Михайлович склоняет — шея перегрызена, торчат лохмотья кожи, рвутся мышцы с чавкающим звуком, пузырится пена на искусанных губах. — Говорил я вам, уезжайте, пока есть возможность, Николай Васильевич, а вы не послушали. Теперь навсегда в Купище останетесь, кто же место моё займет? Негоже селу без главы полиции быть, согласны со мной? Я — уже пропащая душа, а вы… Хватает за плечи обрубками куцыми, пачкает алым рубашку, брызжет кровью из пасти, в которую рот мертвеца успел обратиться. — Навсегда здесь останетесь… Улыбается торжествующе, и блестит жёлтым блеском единственный уцелевший глаз.