Волчица

Нежные, лёгкие руки лба касаются, прохладу блаженную дарят, утягивают из лап небытия. Голос женский шепчет что-то, не разобрать, но в душе измученной тепло разливается. «Лиза?» Глаза открыты, но не облик, до боли родной и знакомый, предстаёт им. Незнакомка очами зелёными взволнованно смотрит, пальцами тонкими тряпицу белую выжимает и на лоб Николаю Васильевичу кладёт. Точь-в-точь как Лиза когда-то… Сердце тисками сдавливает, теребит раны старые, терзает воспоминаниями непрошеными. Нет больше Лизы рядом, позади оставил её Николай Васильевич, сам выбор сделал, но смириться с ним так и не получается. — Вы пришли в себя! — незнакомка руками всплескивает, к груди прижимает. Губы пухлые улыбка робкая трогает, но взгляд остаётся встревоженным. — А мы так за вас беспокоились, правда, Петя? — Д… да, — голос Выговского глух, словно полицейский говорит из другой комнаты. Николай Васильевич приподнимается на локтях, чувствуя головокружение, и оглядывается. Лежит он, оказывается, на диване, всё в том же участке треклятом, Выговский у окна противоположного силуэтом согбенным стоит, а неизвестная, видимо, за потерявшим сознание писарем ухаживает. И снова вихрь образов прошлых захватывает: дом графский, Данишевский, вежливая улыбка и взгляд глаз, глубоких, близких, самых дорогих на свете. Словно в жизни другой это было, словно с иным человеком, словно многие века назад. В страшные времена они встретились, но ни минуты одной Николай Васильевич не хотел бы поменять. — Как вы себя чувствуете? — незнакомка хмурится, отчего бледный лоб прорезывает тонкая линия морщин. Красивая. Аристократическое изящество, тёмные волосы, кудрями рассыпанные по плечам, горделиво выпрямленная спина — но читается в глазах болотных что-то дикое, порывистое, неуловимое, что хоронится под всей этой наносной пылью. Сердце живое, пламенное в груди хрупкой бьётся. — Я в порядке, спасибо большое за… — Николай Васильевич хочет было сказать «за заботу», но мешает что-то внутри, смущает, не даёт продолжить. Неловко постоянно принимать помощь, приходить в себя в окружении обеспокоенных лиц — обмороки сопровождают Николая Васильевича на протяжении всей его короткой жизни, и он успел привыкнуть, не видит в них ничего особенного и желает подобного от других. Шлейф «припадочного» тянется нитью прочной сквозь года, и нет надежды избавиться от него, разорвать. — Но вам всё равно лучше пока полежать. Может, стоит позвать врача? С вами раньше такое уже случалось? В голосе — неподдельное участие, незнакомка душой добра и искренне помочь желает, но Гоголь встать торопится, покинуть дом и на воздух свежий выйти. Теснит в груди, давит, царапает, мучает. Стоит на Выговского взгляд случайный бросить — и образы страшные перед глазами вновь появляются. Ночь наступит, и если не делать ничего, смерть новую с собой принесёт. Сила нечистая пир свой устроит, и будет стая на луну выть, победу празднуя. — Н… нет, не надо, спасибо, — от резкого подъёма голова кружится, но запахивается плотнее в свою крылатку Николай Васильевич, стараясь за движениями неловкими слабость скрыть. Знобит. Ранее потери сознания не были часты настолько, и неизвестно, то ли Купище всё дьяволом проклято и пронизано духами тёмными, то ли события в Диканьке до сих пор отпечаток свой накладывают. Или всё вместе. — Мне идти пора. А вы, Пётр Михайлович… вам охрану надобно. На всю ночь, и чтобы сейчас уже караул выставили. Вас ещё можно спасти, не ставьте крест на себе. Позвольте помочь. — От чего спасти? Петя, ты… что происходит? Боже… Это связано с тем… ужасным убийством? Незнакомка в ужасе на Выговского оборачивается, кудри по щекам, огнём вспыхнувших, ударяются, грудь вздымается тяжело. Тело всё как струна натянутая, ещё минута — и в бой бросится, не думая, не разбирая, как в омут. Пётр Михайлович бледнеет смертельно, так, что Гоголь даже пугается: маску мертвеца на мгновение видит, предвестник беды ужасной, непоправимой. Секунда — и морок проходит, оставляя лишь осунувшееся и постаревшее лицо. Веки набрякли, морщины резче кожу прочерчивают, взгляд потух и смирился как будто. — Всё хорошо будет, Анна, не… волнуйся, — Выговский с трудом слова произносит, выталкивает их из себя. Кулаком правым грудь растирает, словно трудно дышать стало. — Познакомьтесь, Николай Васильевич, это жена моя, Анна Дмитриевна Выговская. Анна, это… Николай Васильевич Гоголь, гость из столицы, вот, прибыл к нам в Купище, остановился неподалеку. Жаль, что при таких обстоятельствах приходится вас знакомить, но… от нас не зависит ничего. Анна Дмитриевна не удостаивает Гоголя взглядом, пристально в мужа всматривается, ответы в лице его ищет. Не спрашивает — требует, и буря громовыми раскатами о прибытии своём предвещает. Напряжение в воздухе разлито, покалывает неприятно и тучами дождевыми излиться грозит. Сильная, волевая, страстная женщина. — Я о… отдам приказ, Николай Васильевич. Действительно, пусть будет караул, моим молодцам за радость только будет мне услужить. В конце концов, я же не только за себя… у меня семья есть, о ней я заботиться должен, в первую очередь думать, а не о чём другом. А вы идите, Николай Васильевич, отдохните. Поменьше голову мыслями дурными наполняйте… и советом моим воспользуйтесь. На последних словах Выговский особый упор делает, подчёркивает, но мысль свою продолжать более не желает: отворачивается и всем видом понять даёт, что разговор окончен. Анна Дмитриевна встаёт порывисто, оборками платья шурша, на гостя оглядывается, но не говорит ничего. В лице бледном — мука, смешивается с чем-то неуловимым, что не выцепить, не поймать, ускользающее, сильное, беспокойство неясное вызывающее. Гоголь понимает, что лишний сейчас в этой комнате, и спешит покинуть её. Тревога сердце жжёт, заставляет назад вернуться: не уходите, Николай Васильевич, беда случится, постучится ночью смерть в дверь покинутую. И вина за жизнь невинную лишь на вас ляжет. Холодные капли за воротник капают, бьют по носу, стекают по волосам. Мерзко. Зябко. Ненастье успело по полной разгуляться, и дождь чуть ли не стеной льёт. Ноги мгновенно промокают, угодив в лужу при неловком шаге. Гоголь лишь чертыхается мысленно и продолжает брести вперёд. Выговский — не дитя малое, знает прекрасно, что делать нужно, а если необходимо будет, то Гоголь сам ночью придёт под его двери и будет зверя дикого дожидаться. И лишь молить остаётся, чтобы встречу эту он смог пережить.

***

Когда Николай Васильевич наконец до своего номера добирается, то успевает замёрзнуть настолько, что не чувствует рук в перчатках. Дрожь колотит, и мечтается лишь о кровати тёплой да о чашке чая. Закрыв за собой дверь и отмахнувшись от обеспокоенных расспросов Якима, Николай Васильевич насквозь промокшую крылатку снимает и лишь после этого замечает неожиданного гостя. Бомгарт сидит на постели и задумчиво изучает что-то через очки. Лицо доктора нахмуренно, а губы беззвучно шевелятся в неровном свете свечи. Вошедшего Гоголя он даже не видит. — Л… Леопольд Леопольдович? Бомгарт голову поднимает, и Гоголь отмечает нездоровый блеск воспалённых глаз, пятна красные на щеках и волосы, больше похожие на птичье гнездо. «Да что же он… снова пил?» — Вижу осуждение во взгляде вашем, — язык Леопольда Леопольдовича заплетается, но речь осмысленной остаётся, что всегда поражает Гоголя. — И сам себя осуждаю, но когда дела подобные творятся… Вопрос у меня есть к вам, Николай Васильевич, презанятнейший. Ответьте только честно, прошу вас: здесь и правда оборотни водятся? Голос, внезапно до шёпота понизившийся, таким страхом диким наполнен, что становится не по себе. Негодование, было в груди поднявшееся, исчезает, оставляя после себя лишь ужас стылый. Знает Николай Васильевич, что Бомгарт испытывает, и совсем не ему доктора осуждать. — Ведь одно дело — душегубы. Кто ради выгоды на гиблое дело идёт, кто страсти ради, а кто из-за болезни душевной. Их понять можно, логику их изломанную и искалеченную. А нечисть… её как понять? Раньше не верил я вам, говорил, что нет жизни после смерти и что покойники из гробов не выходят. И ошибался. А теперь, получается, что и оборотни существуют, и что в пасть им мы как раз и идём. Ведь это всю мою жизнь переворачивает, Николай Васильевич, всё то, чем я жил эти годы и каким смыслом их наполнял. Это же получается, что я олухом был, истины перед носом не видя. И не нравится мне этот новый мир, Николай Васильевич, совсем не нравится. С трупом повозиться, препарировать его — это я всегда готов, даже живого лечить согласен, ответственность на себя подобную брать. Но с… с подобным сражаться я не готов. У Леопольда Леопольдовича губы дрожат, и спешит он к бутылке заветной приложиться. Не такие уж стальные нервы у доктора, оказывается, и Гоголь со стыдом утренние мысли вспоминает. Как он мог быть настолько слеп, не видя состояния своего друга? После всего, что в Диканьке им вместе пережить довелось, после победы над Всадником, после… После того, как Бомгарт своими руками Николая Васильевича похоронил. Темнеет мир окружающий на мгновение, напоминает о пальцах, царапающих до крови дерево, о крике, в груди захлебывающемся, о панике, захлестнувшей разум — до смерти самой картины эти Гоголя преследовать станут, до минуты последней помнить их будет и не оставят в покое никогда. Тот, кто в гробу заколоченном живым проснулся, больше не сможет вернуться к себе прежнему, изменится полностью и молить Бога станет, чтобы минуты те бесконечные вовек больше не испытать. — Я… я пока сам не знаю, что здесь происходит, не разобрался. Но по всем признакам очень похоже, что о… они действительно здесь обитают. Гоголь ладони к печке тянет — совсем пальцы не слушаются, с трудом перчатки стянуть удалось. Неприятный холод по членам продолжает разбегаться, и мелкая дрожь пробирает всё тело. И непонятно, от чего больше — то ли от ветра и одежды мокрой, то ли от чертовщины, что в селе происходит. — Зря я вас с собой потащил, сам в омут с головой бросаюсь, да и других за собой тяну. Мой и только мой крест это, и мне лишь нести его. Тепло блаженное тело измученное греет, глаза закрываются невольно. Усталость накатывает ленивыми волнами, затуманивая голову, немилосердно в сон клонит. — А мне и лишь мне решать, куда и с кем ехать, и если вы думаете, что я так просто вас брошу из-за страха какого-то, то вы сильно ошибаетесь! — в голосе доктора укор слышится, и легко узнать в нём прежнего Бомгарта. Того, кто зашивал рану страшную на шее Даринки, того, кто в лес тёмный за Параской отправился, того, кто Всадника чёрного победить помог. — Я, как образованный человек, не могу так сразу принять существование всех этих… существ, но как друг ваш готов с кем угодно встретиться. И если уж и водятся тут эти… о… оборотни, то вы-то, Николай Васильевич, сможете с ними справиться. Книжечку, кстати, почитайте, интереснейшая вещь. Полезного в ней много — на бред сивой кобылы смахивает, но в такие тёмные времена человек готов и самому последнему дураку поверить. Тяжко без надежды, без неё человек чахнет и пропадает. Бомгарт поднимается грузно, отчего кровать под его весом скрипит, кашляет, обдавая Гоголя вонью перегара, глаза утирает. Наверняка завтра утром жалеть о внезапной попойке будет — и снова к бутылке спасительной приложится, чтобы «вылечиться». Хороший Бомгарт доктор и человек неплохой, но пьянство губит его, с каждым днём сильнее, а уж после Диканьки все ещё хуже стало. — А тело-то я изучил, как вы и просили. Зверь мужика порвал, волк, скорее всего. Да. Так что берегите себя, Николай Васильевич, будьте осторожны. И… да поможет нам Бог. Когда не верящий в высшие силы Леопольд Леопольдович к Господу обращается, значит всё совсем плохо. Сердце колет предчувствием беды страшной, одними молитвами которой не избежать. Тут нужно что-то другое, серьёзнее намного. «Колдун может волком обращаться не только в полнолуние. Такой взгляд среди простого народа широко очень распространён, чем нехристи поганые и пользуются. Превращаться колдун может разными способами: перекинуться через пень или землю, нож или топор. Также могут использоваться коромысло, ветви деревьев, ножи — их должно быть двенадцать — и прочее. К сожалению, полный перечень мне выяснить не удалось, но, по-видимому, каждый колдун использует свой способ. Дополнение: если колдун накинет на себя волчью шкуру, то может зверем обратиться. Если сжечь шкуру, пока нехристь в облике человека, то колдун лишится возможности обратиться в волка. Я понял! Я понял! Если накинуть человеческую одежду на обращённого волком, то можно спасти его и снова сделать человеком. Мне только не удалось выяснить, должна это быть обычная одежда или же что-то ещё. Думаю, нелишними будут шептания заговоров и молитв. Если обращённый не будет есть сырого мяса, то обращение полностью не завершится. Важно! В воде оборотень человеком отражается, но для этого нужно, чтобы это был водоём, а не зеркало. Оборотни. Их много тут, но управляет ими один, самый сильный и хитрый, если вычислить его и убить, то, думаю, с остальной стаей справиться станет легче. С каждым днём всё глубже в тайну погружаюсь, дай Бог справиться, пишу это всё, чтобы с ума не сойти и знания полученные привести в систему. Замечание: некоторые колдуны обращали жертв при помощи заговоренных поясов (проверить. Не доверяю я этому старику). Надеюсь, что вы Если вы читаете эти строки, значит Помоги вам Бог. Если оборотень укусил свою жертву, то она тоже в оборотня превратится. Это известно даже ребенку малому. Но как убить оборотня? Слишком мало информации! Осиновый кол? Серебряные пули?». И на всю страницу, размашисто, с уродливыми чёрными кляксами и порванной кое-где бумагой: «Это не он, а она! Не волк. Волчица».

***

Дождь закончился, но ветер промозглый ещё гуляет по улице. Жители все по домам попрятались, изредка лишь можно на взгляд недружелюбный наткнуться или на крест молитвенный, которым нет-нет да и осенит себя кто-нибудь. В селе наверняка уже знают о трупе, в подобных деревнях слухи быстро расходятся. Оттого и глаза злобой полны и страха неприкрытого, который мороз по коже вызывает. «Труп под дверью вашей найден, значит и убийца — тоже вы». Слова Выговского эхом в ушах откликаются, заставляют голову опустить и шагать быстрее, не оглядываясь по сторонам. Легче от того, что Николай Васильевич увидит, точно не станет, лишь на душе будет ещё паршивее. «Были до вас уже…» Что хотел этим сказать старик, о чём умолчал? Что были до Гоголя дознаватели, в Купище прибывшие? Что кто-то тоже в тайны мистические погружался, как и автор заметок об оборотнях? Что они делали здесь, откуда прибыли, кем были? И, главное, сколько было их и что с ними случилось? Яким, конечно, поспрашивает осторожно мужиков, но толку от разговоров этих…Второй день к закату клонится, а сведений полезных от селян добиться практически не удалось. Крепко запугала их нечисть, цепко за горло держит. Сколько времени подобный ужас уже продолжается и откуда звери дикие взялись здесь? Гоголь плечами зябко поводит. Мёрзнет в месте этом проклятом постоянно, будто сила тёмная все тепло из тела высасывает, холодом стылым кровь наполняя. Краски серые тоску наводят, от яркости впечатления первого ни следа не осталось: лишь небо бесцветное и грязь мокрая кругом. Исчезла радость вся, словно выкачали её. Рык утробный в размышления врывается, разбивая их и заставляя оцепенеть в ужасе. Серый волк в нескольких шагах зло скалится, уши прижав и слюной на землю капая. Гоголь на несколько шагов отступает невольно, взгляда пристального от зверя дикого не отводя. Глаза жёлтые смотрят внимательно, и в зрачках чёрных тусклый свет солнца отражается. Горло пересыхает, и дыхание тяжёлым становится, спёртым, воздух в лёгких заканчивается. Кошмар ночной возвращается наяву, и рвёт тишину волчьим ревом. Хвост серый по бокам бьёт, лапы сильные пружинят, замерев на мгновения, чтобы затем на жертву беззащитную броситься. Бежать бы, сломя голову, без оглядки — но не слушаются ноги, одеревенели, к месту одному приросли и не сдвинуть их никакой силой. Способен лишь немигающим взглядом за смертью в обличье зверином наблюдать. Сердце стучит бешено, оглушает, болью в висках отдается, и мир весь в этот стук превращается, отсчитывая секунды до гибели неминуемой. Тук. Тук. Тук-тук-тук. Что-то серое мелькает на периферии, цепляется взглядом. Огонь вспыхивает в левой руке. Боль обжигает, неожиданная, яростная. Клыки острые вгрызаются в плоть, тело тяжёлое к земле придавливает, царапает когтями. Пытается Гоголь зверя с себя сбросить, но сильный волк слишком, лишь сильнее вниз прижимает. С клыков кривых кровь алая капает, на шею затекая. Выстрел. Волк дёргается, скулит отчаянно, слишком громко, заставляя оборваться всё внутри, а затем обмякает, весом своим на Николая Васильевича наваливаясь. Шерсть серая псиной мокрой пахнет, заставляя задыхаться. Рука, безвольно откинутая, болью полыхает, терзает, мучает. От земли мёрзлой холод ледяной по членам разбегается, глаза закрывает, в тьму липкую утаскивает. — Барин! Ни… Николай Васильевич! — громкий голос из лап небытия выдёргивает. Яким бледен, взглядом ужасом полным, на Николая Васильевича смотрит. Из глаз слёзы текут, а руки, которыми барина бережно поднимает, трясутся. До смерти перепуган Яким, таким его Николай Васильевич за всю свою жизнь видел лишь пару раз. Не за себя напуган — за жизнь барина своего. — Да как же… Да что же это… Вы… А я за вами, а тут… Нависает над вами, я за ружьём, и… — Спасибо, Яким, — голос дрожит, срывается, все силы уходят на то лишь, чтобы глаза открытыми держать. Тело слабеет предательски, кровь тёплая в глину студёную уходит. И не сон то вовсе, а реальность, зверь дикий из кошмара наяву возник, так что не скрыться от него больше нигде, не спрятаться. Кружится мир вокруг, улица, лицо Якима, но дёргает нервы в руке, в мир реальный из пелены морока то и дело возвращая. Алые пятна чёрное расцветили, лоскуты ткани вместе с обрывками белой рубашки торчат. Крепко хищник за запястье хватал, глубоко вонзал свои зубы острые. Мутит, к горлу комок подкатывает. Усталость плотью истерзанной завладевает, душу измученную завлекает в свои сети. Словно вечность целую назад Гоголь Диканьку покинул, и нет с той поры ему ни мгновения покоя. Звериный укус огнём горит, и жар от кончиков пальцев поднимается, по венам вверх бежит, внутри всё опаляя. Глаза жёлтые мелькают на окраине сознания, и в голове будто слышится волчий вой.