Убитый волк исчез, словно сквозь землю канул. И неизвестно, украл ли его кто из местных жителей или же… зверь ушёл сам.
— Я думаю, что это был Canis lupus, то есть, волк серый обыкновенный. Судя по описаниям Якима, ничего примечательного, хотя что он там успел увидеть… Печально-то как, Николай Васильевич, такой объект для изучения упустили.
Голос Бомгарта твёрд, как будто доктор только что трапезу аппетитнейшую завершил, а не внезапную операцию. Рубашка новая свежий шов на руке Гоголя закрывает — рану ещё дёргает болью, но Бомгарт своё дело знает. Заштопал пациента на славу, несмотря на то, что сам испугался изрядно, когда Яким окровавленного барина чуть ли не на себе принёс.
— Д… Да, — Николай Васильевич отвечает рассеянно, невпопад, голова его совсем другими мыслями забита, и сам он находится словно далеко отсюда. Там, где стая звериная на полную луну собирается и где волчица очередную жертву себе присматривает. Выговского необходимо защитить, любой ценой, любым способом, иначе никакой Бомгарт к жизни его не вернёт, если нечисть до главы полиции доберётся.
— Но беспокоит меня, что он при свете дня на вас напал… — Леопольд Леопольдович смотрит пристально из-под круглых очков, и из-за неприкрытой тревоги в его взгляде у Николая Васильевича внутри всё холодеет. Понимает прекрасно, какой опасности избежал… если бы не Яким, не сидеть ему на кровати своей, не разговаривать с доктором, не видеть мир Божий. Стоит усталые глаза хоть немного смежить, как тут же морда оскаленная словно наяву показывается и рык оглушающий по нервам бьёт. Каждая мышца напряжена, будто тетива натянута, и страх сердце схватывает, не даёт расслабиться.
— Леопольд Леопольдович, спасибо вам большое за помощь, но мне идти надо, иначе поздно будет…
Рука тут же протестующе ноет, но Гоголь всё же с кровати поднимается. Комнату в сторону сразу поводит, отчего приходится в стене опору искать. Бурые пятна на полу тошноту вызывают и дрожь в ногах ослабевших — слава Господу, что основную кровь успели убрать. От осознания, что кровь эта его собственная, Гоголю становится только хуже.
— Ид… Идти? — Бомгарт на слове спотыкается, будто ушам своим не веря. Во взгляде удивление безграничное плещется, со злостью на нерадивого пациента смешанное. — Да куда же вы пойдёте?
— Ещё сделать многое нужно, иначе человек хороший погибнет. Солнце скоро садится начнёт, хотя… не уверен я уже, что это непременно ночью случится.
Николай Васильевич голову испуганно на Леопольда Леопольдовича поднимает. Мысль неожиданная царапает сердце. Уж если хищник на него осмелился днём напасть, кто может ручаться, что подобного больше не повторится? А Выговский и не знает…
— Да подождите же вы! — Бомгарт на плечи Николая Васильевича ладони кладёт и с нажимом сесть обратно заставляет. Тот сопротивляться было пытается, но сил не достаёт, так что приходится покориться. — Может, вам и охота жизнью своей рисковать, но я как доктор и, самое главное, ваш друг запрещаю! И Якиму прикажу, чтоб не выпускал вас, он меня послушает. Себя не жалеете, так других пожалейте, тех, кому вы дороги. Не готов я вас ещё раз хоронить…
Речь Бомгарта к концу совсем тихой становится, почти в шёпот переходит, и Николай Васильевич стыд ощущает. Не было времени толком по душам поговорить: то Всадник проклятый девичьи жизни угрожал оборвать, то неожиданное возвращение Гуро, то… Многое успело произойти, и они — как всегда в эпицентре.
— Леопольд Леопольдович… — лоб неприятно колет, боль скорую предвещая. Николай Васильевич морщится невольно, пальцами виски массирует. Нет времени отдыхать, не дремлет сила нечистая, выжидает, из темноты смотрит. — Я ценю вашу… заботу, спасибо за всё, что вы сделали, но мне и правда срочно нужно идти. Иначе погибнет человек, и смерть его будет на моих руках. Понимаете? А я ведь могу помочь, могу предотвратить… я обязан хоть что-то сделать.
Гоголь говорит быстро, путается в словах, но Бомгарт должен, обязательно должен понять. Он доктор, знает, что такое ответственность за жизнь другого и как важно приложить все усилия по сохранению её. Неслучайно видение было послано, Господь желает, чтобы Выговский ночью этой спасён был, и ради этого можно любую цену заплатить, любую чашу испить до дна самого.
— Тогда я с вами пойду, и не вздумайте даже возражать! — Бомгарт плечами передёргивает и к бутылке торопится приложиться. Не смущает его, что стекло сплошь разводами красными вымазано — сам во время операции употреблял влагу живительную, да Николая Васильевича заставлял, «для обезболивания». Помогало не очень, но здесь полезную роль сыграло общее предобморочное состояние пациента и дикая усталость. Пока доктор стежками плоть разорванную сшивал, пациент его сознание терял то и дело, отчего и процесс неприятный прошёл быстрее гораздо.
«Вот же… чёрт упрямый».
Николай Васильевич к такому повороту событий не был готов. Собирался сам Петра Михайловича навестить, насчёт караула убедиться, да и самому оборотня дождаться. Собственной жизнью рисковать, но не жизнью Леопольда Леопольдовича.
— Вы же даже не знаете, куда я собираюсь… — Гоголь пальцами переносицу сжимает. Какое-то равнодушие волнами накатывает. Право, какая разница, будет ли Бомгарт рядом или нет, встанет ли отряд молодцев под окнами главы местной полиции — всё одно, под луной полной вой звериный послышится, и унесёт жизнь с собой. И нет смысла бороться, придумывать, стараться, конец единственный будет, и не избежать его.
— Явно к самому чёрту на рога, у вас иначе и не получается… — Леопольд Леопольд ворчит, хмурится, видно, что задуманное Николаем Васильевичем не по душе ему, но вслух возражение не высказывает больше. Отворачивается к окну и молча улицу изучает, бормоча лишь изредка себе под нос что-то. Николай Васильевич крылатку осторожно берёт — сильно зверь рукав порвал, чинить надобно и как можно скорее, иначе в таком неприглядном виде придётся по селу разгуливать. Погода нынче не радует, холодно в сюртуке одном. Да и пятна эти убрать бы… надо Якиму распорядиться, пусть отыщет портниху какую-нибудь.
— Да к нам гостья, кажется! — громкое замечание Бомгарта в размышления врывается, заставляя Гоголя вздрогнуть. Гостья? К ним? В такой час? В сердце тревога закрадывается, предчувствие беды холодом внутри сводит, мороз по венам разливая. В передней шаги торопливые раздаются, голос женский о чем-то просит, умоляет, кажется невероятно знакомым. Яким возражает что-то, спорит, но неизвестная на своём стоит, уходить не желает.
«Да что же там происходит?»
Николай Васильевич к двери было подходит, как та распахивается, Анну Дмитриевну взгляду предъявляя. Супруга Выговского дышит тяжело, словно после бега быстрого, волосы растрепались, кудрявыми волнами по плечам рассыпаются, щёки покраснели, руки в молитвенном жесте на груди сложены. Чуть не столкнувшись с Николаем Васильевичем, Анна Дмитриевна останавливается резко, пятится назад как будто испуганно, глазами широко раскрытыми в душу смотрит, полными чувства, которое Николай Васильевич, как ни бьётся, разгадать не может.
— Вы… к нам сегодня приходили… — уголки губ растерянно опускаются, пальцы ухоженные нервно платье теребят. Взгляд по комнате рассеянно блуждает, на Гоголя постоянно возвращаясь. Находящегося тут же Бомгарта гостья словно не замечает. — Понимаю, что в ваших глазах мой визит может показаться весьма… странным и даже скомпрометировать меня. Но я должна была прийти, речь идёт о моем муже, и я готова сделать всё, что в моих силах, только бы спасти его!
В очах зелёных страсть просыпается, занимая место прежней нерешительности. Точно другой человек в Анне Дмитриевне прячется, не похожий на утонченную и изнеженную леди, что минуту назад переступила порог постоялого дома. Эта Анна Дмитриевна твёрдости духа преисполнена и готова через любую преграду переступить, лишь бы сохранить жизнь супруга своего. Теряется под таким напором Гоголь, на Бомгарта оборачивается, в нём поддержку стараясь найти.
Яким слова извинения тихо бурчит, дескать, «барин, не хотел я её впускать, само так получилось, барыня как вихрь ворвалась, вы уж простите меня», на что Гоголь лишь кивает: иди, мол, теперь сам справлюсь.
— В чём дело? Зачем Пете… Петру Михайловичу о карауле распоряжаться? Вы думаете, что с ним что-то случится, ему что-то угрожает? Расскажите мне всё, я должна знать! — Выговская совсем близко подходит к Николаю Васильевичу, так что дыхание жаркое, учащённое на коже чувствуется. Глаза болотные напротив оказываются, всматриваются, ищут ответы.
— Я… вы знаете, что в селе происходит? — вопрос в лоб, невпопад, заданный скорее от неожиданности, чем по здравому разумению. Вздрагивает гостья, отшатывается невольно, улыбка странная, неуместная губы кривит. Однако Анна Дмитриевна с эмоциями, внезапно нахлынувшими, справляется, взгляд потемневший на Гоголя направляет — отражается в нём блеск чувств непонятных, от которых внутри тяжелеет.
— Что оборотни в селе у нас водятся? Как же, слышала, — голос презрения полон, а лоб хмурится недовольно. Выговская раздражительно поводит плечами, после к окну подходит. Смотрит вдаль, словно сквозь стекло видя картины, лишь одной ей ведомые. — Дурачки местные на них все преступления сваливают, не думала, что вы в них верите. Да, Петя мельком упоминал о ваших вопросах и прочем… хотя и не захотел говорить об этом дальше, так что мне пришлось самой к вам прийти, как видите. И вы думаете, что моему мужу угрожает одна из… из этих тварей?
Ядом, что полны слова Анны Дмитриевны, можно насмерть, кажется, человека отравить. С досадой гостья шарфик на шее дёргает, пальцами тонкими перебирает, затем оборачивается на Гоголя.
— Право, и зачем я только пришла… время только потеряла.
Выговская торопливо комнату пересекает, задевая ботинки Николая Васильевича подолом платья. Воздух, от быстрых шагов взметнувшийся, кожу разгоряченную холодит, отрезвляет, заставляет в явь вернуться. Мир вокруг кажется нереальным, из нитей иллюзорных сотканным, оттого сосредоточиться трудно и постоянно приходится усилия прикладывать.
— Погодите! — Гоголь резко вперёд бросается, и от движения неловкого рана огнём гореть начинает. Гоголь морщится и запястье пострадавшее неосознанно другой рукой накрывает, чтобы боль унять, и не ускользает это от внимания Выговской.
— Что с вашей рукой? — забота прежняя в глазах читается, забыто раздражение былое. Анна Дмитриевна смотрит участливо, точь-в-точь как в кабинете Петра Михайловича, когда она над потерявшим сознание писарем сидела. Поразительная в своих душевных порывах женщина, буря в теле человеческом, сменяющаяся ясной погодой и временным затишьем.
— На Николая Васильевича сегодня напали, — молчавший до того Бомгарт неожиданно в разговор вмешивается, неприязненно поглядывая из-под очков на незваную гостью. — И Николаю Васильевичу покой требуется, так что…
— Я совершенно уверен, что вашему мужу угрожает серьёзная опасность. И что всё должно случиться непременно сегодня, — нехорошо перебивать Леопольда Леопольдовича, но Гоголь торопится рассказать, убедить, от того, поверит ли ему Анна Дмитриевна, зависит очень многое. — Поэтому я настаиваю, чтобы возле вашего дома находился караул. И… я сам готов стоять под вашими окнами, лишь бы не допустить…
— Не допустить чего? — Анна Дмитриевна уже почти шепчет, и слёзы в том шёпоте слышны. — Расскажите, расскажите мне всё, не утаивайте ничего, прошу.
Долю секунды Николай Васильевич колеблется: стоит ли взваливать вес непосильный на хрупкие плечи? Но очи болотные огнём вспыхивают, и он решается. Выдержит Анна Дмитриевна правду страшную, хватит духа, справится с напастью, стойко новость перенесёт.
— Вашему супругу смерть грозит, и убитый сегодня утром был предупреждением, что Пётр Михайлович… что Пётр Михайлович следующий.
***
Короткие капли ударяют в окно, стекают вниз, в линии извилистые превращаясь. Николай Васильевич к стеклу лбом прижимается, с наслаждением чувствуя, как прохлада успокаивает терзаемый жаром лоб. Сознание то и дело во тьму ныряет, барахтается в ней Николай Васильевич как муха, в варенье попавшая. Трудов больших стоит вырваться из неё, скинуть с себя её цепкие лапы. Бомгарт зельем каким-то пациента своего опоил, отчего сон одолевает немилосердно.
«Эк вас так угораздило... Жар у вас, Николай Васильевич, вы лежать должны».
Но нельзя отдыхать, нельзя послабление себе позволить. Сейчас, одно мгновение лишь он посидит, а после поднимется обязательно и в дом Петра Михайловича направится сразу же. Анна Дмитриевна ушла уже, сейчас и Николай Васильевич пойдёт. Сейчас…
В сенях шаги чьи-то вновь слышатся, Гоголь голову в сторону звука поворачивает неохотно: Яким, что ли, вернулся? Отправился крылатку баринскую портнихе относить и слишком быстро управился. Воды попросить у Якима надо, жажда горло дерёт, дышать тяжело. Жарко.
— Яким?
— А ты не ждал меня, так ведь?
Гоголь подскакивает от неожиданности, больно головой о стену ударившись. Бесовка в проёме дверном стоит, улыбается широко и облизывается соблазнительно. На лице — маска, разглядеть черты не даёт, лишь глаза пронзительно-жёлтые из-под меха серого сверкают. Голос хриплый, низкий, подрагивает издевательски, когда дьяволица к уху наклоняется.
— Что ты… здесь делаешь? — встать сил не хватает, Николай Васильевич часто-часто моргает, стараясь морок липкий сбросить. Но волчица не исчезает никуда, смотрит с интересом за движениями писаря, рядом садится, бедром оголенным к боку прижимается. По телу Николая Васильевича дрожь пробегает, темнеет в глазах, и когда комната вокруг снова очертания ясные приобретает, видит он взгляд звериный напротив.
— К тебе пришла. Разве не понимаешь ты, куда приближается всё и к чему в итоге придёт? Идиоты местные озлоблены, страх в сердце давний хранят, им всё равно, на кого гнев излить свой. Укажут на тебя, как на убийцу — и не отмоешься от обвинения людского, не спрячешься. Нужно тебе это, за тем ли приехал сюда?
Кудри тёмные кожу щекочут, кладёт бесовка голову свою на плечо Гоголю, а тот сбросить её не смеет. Оцепенели руки и ноги, не пошевелить ими, словно кукле бесполезной принадлежат. Шрам страшный в тусклом огне свечи виден, тело девичье хрупким и обманчиво беззащитным кажется. Тишина.
— Это ты мне тело под дверь подбросила?
— Я.
— Зачем?
Волчица вздыхает, улыбка грустная губы трогает. Осторожно по левой руке Гоголя пальцами проводит, рану свежую сквозь повязку гладит. Боль иголочками острыми колет, неприятными мурашками по спине напряжённой разбегаясь.
— Тёмный ты, — говорит невпопад, отчего Николай Васильевич вздрагивает. Ненавидит душой всей слово это, клеймо, пламенем ярким на жизни его высеченное. Проклятье, что через судьбу с рождения проходит. — Такой же, как я. Как мы все, и не убежать тебе от этого, не убежать от себя самого. Принять лишь остаётся. Что хорошего в жизни твоей? Одни муки да страдания, а в конце — смерть обязательная, не может уйти от неё никто. Но хочешь ли не оглядываться больше в страхе? Не ждать, что за поворотом следующим беда ждать будет? Отдохнуть наконец от терзаний вечных, покой обрести и силу неизмеримую? Закрой глаза, впусти зверя внутрь, позволь ему завладеть тобой… останься с нами. Останься со мной.
Руки женские шею ласкают, проводят по мышцам уставшим, ниже спускаясь. Поцелуй жаркий запечатлевается на устах, кровью разгоряченной бежит по венам. Клыки кожу закусывают, и рык наслаждения из груди бесовки вырывается.
— Только так ты освободишься, только так счастье обретёшь, за которым всю жизнь гнался. Забудь существование прежнее, забудь всё, отдайся животной страсти, стань частью стаи, стань тем, кем являешься.
Пальцы лихорадочно по телу мужскому бегают, царапают когтями, рубашку расстёгивают. Разумом Гоголя мрак завладевает, покоряется власти силы нечистой, наблюдает безучастно за падением своим. Бьётся мысль в голове отяжелевший, но тьма накрывает её, не даёт ясной стать.
«И когда ближе станет земля,
Стая волчья признает тебя».
Руки, что плечи девичьи сжимают, лапами обращаются, голод невыносимый внутренности сковывает.
«Зверь!»
«Такой же, как мы все, и не убежать тебе от этого».
«Отдайся, стань частью стаи. Тем, кем являешься».
Ужас парализует, сковывает, отрезвляет, силы придаёт. Отталкивает прочь от себя гостью незваную Николай Васильевич, сбрасывает с глаз пелену: не зверь он, человек, таким был и останется.
— Нет! — голос волчицы от ярости срывается, на крик переходит. Рёв злобный из глотки исходит, зубы острые обнажаются. — Никто не смеет отвергать дар, предложенный нами! Никто! Не уйдёшь ты от судьбы своей, тёмный, не сейчас, так позже она тебя настигнет. И пожалеешь тогда, что добровольно со мной не пошёл… да поздно будет.
Раскат громовой комнату оглашает, молнии вспышка прорезает небо, ливень по стеклу барабанит. Николай Васильевич по сторонам оглядывается, дышит тяжело, понять пытается: видение то было или реальность? Спит он или бодрствует? От сонливости прежней и следа не осталось, лишь слабость во всём теле разливается, да отзывается болью рука. Знобит.
Пусто. Волчица исчезла, будто и не было её, будто не приходила бесовка, слова свои лживые не произносила. Будто не было ничего. И лишь эхом отражаются в мыслях последние её слова:
«Пожалеешь тогда, да поздно будет».
***
Пробуждение тяжким становится: в горле сухо, привкус горечи во рту ощущается, слабость мерзкая разливается по венам, заканчиваясь дрожью в пальцах. Лоб свинцовым обручем боли скован, тошнота подкатывает. Рана ноет неприятно, на грудь тяжесть давит. В голове — хаос, обрывки мыслей неясных, за которые не уцепиться.
Николай Васильевич глаза открывает, жмурясь от яркого света, в лицо бьющего. Утро полностью в свои права вступило, о чём пение птиц разноголосое сообщает. И не напоминает ничего о ненастье вчерашнем, о…
Гоголь вскакивает резко, не обращая внимания на головокружение и возмущённо откликающуюся болью руку. Солнце в окно светит, возвещая день новый. Проспал! Безнадёжно, беспросветно. Задремал, видимо, кошмар ночной в лапы свои захватил… то предупреждение было, а он, идиот, упустил его. И молиться лишь остаётся, что Выговский жив, что ошибкой были все предположения… Но чувство беды непоправимой, внутри всё сжимающее, говорит совсем о другом.
Гоголь рукой по лицу проводит, дурноту прогнать стараясь, и вдруг понимает, что пальцы чем-то липким и мокрым вымазаны. Сердце удар пропускает. Алое по ладони стекает, рукав белый безнадёжно запачкав. Не его, Николая Васильевича, кровью.
Взгляд боковой что-то справа улавливает, и Гоголь больше всего на свете желает не смотреть туда: он знает, что именно увидит. Страх цепенеть заставляет, и от осознания страшного невыносимо хочется убежать.
Голова Выговского на полу лежит, в стороне от тела с нелепо раскинутыми в сторону руками. Смотрит стеклянными глазами, в которых ужас навеки запечатлён, и след кровавый тянется от перегрызенной страшными клыками шеи.
