Точка невозврата

За двадцать один год и десять месяцев до начала событий…       Повсюду пылало пламя войны*. Бронетехника гусеницей тянулась по местным трущобам. Дорога была разбитая и не заасфальтированная, вокруг зияли ямы и впадины, в которых обычные машины точно могли бы увязнуть в отличие от боевой техники, которая не переставая рассекала бездорожье, выжигая под колёсами землю. Обстрел населённых районов тяжёлой артиллерией вёлся ежечасно, хотя уничтожать уже было нечего. Вокруг и так были одни руины и пепел. Криков давно не было слышно — то ли от того, что все уже привыкли к происходящему, то ли от того, что делать это, в принципе, уже было некому. Это был бедный город, настолько бедный, что даже нищих тут практически уже не осталось: каждый третий, не доживая до рассвета, умирал от голода или лихорадки.       С начала нового года правительство полностью потеряло власть над южными районами страны. Местных экстремистов абсолютно не устраивала внешняя и внутренняя политика. В основном солдаты и ополченцы занимались вымогательством и притеснением простых граждан, которые, по их мнению, чем-то отличались от них самих. Причины конфликта были безумны для здравомыслящего человека и заключались в основном в межэтнических противоречиях между разными народами, проживавшими на одной территории. Геноцид — это боль любой нации и, пожалуй, одно из самых страшных слов на планете. Никто не развязывает войн из-за свободы и демократии — это ложь, придуманная лицемерными политиками. Вы задумывались над тем, сколько стоит снаряжение современного солдата? Нет. А задумывались ли вы над тем, кто платит за всё это? Конечно же, нет. Каждый год миллиарды долларов от налогоплательщиков идут на спонсирование войн. И войны эти — это не красочные фильмы на экранах телевизоров, которые люди, не задумываясь, заедают попкорном. Войны — это миллионы невинных жизней и миллионы точно таких же покалеченных судеб.       В эпицентре развернувшихся боевых действий под эгидой ООН миротворцы, привезённые сюда чуть ли не со всех уголков земли, старались обеспечить защиту невинных жителей в попытке разоружить местных комбатантов*. Так, одна очень смелая девушка в качестве врача, толком не познавшая ещё жизни, оказалась на бескрайних пустынях Камбало*, в городе, жестоко разрываемом вооружёнными формированиями.       Собрав маленький чемоданчик, она оставила шумную столицу без колебаний. Родители со слезами на глазах поддержали её решение в отличие от одногруппников, которые до последнего пытались её отговорить, настаивая на том, что такой талант, как она, не мог просто взять и пропасть где-нибудь бесследно. Но все они жили в другом мире. Полном достатка и роскоши. Они были из династий известнейших врачей или дети узнаваемых политиков и бизнесменов. Она же была другая. Ей не нужен был комфорт и уют, ей просто нужно было дело, которому хотелось посвятить всю свою жизнь. Она не хотела работать в областной больнице. Со светлыми коридорами и широкими палатами, где каждый пациент считал, что ты ему чем-то обязан, и чем больше была сумма в счёте за оказанные услуги, тем ниже ты ему должен был кланяться. Она не хотела взяток, раскосых взглядов и должностных игр. Она просто хотела оперировать. Ей не нужны были хрустящие купюры. Ей нужны были только уставшие и вымученные улыбки людей, которых она смогла вытащить с того света.       Внутри госпиталя раненых было куда меньше, чем снаружи. Коек не хватало, но ещё больше не хватало рук. Ночью осколочное ранение получил главный хирург. Теперь оперировать могла только она, именно поэтому за день ей так и не удалось присесть. Несколько десятков, а то и несколько сотен тысяч пострадавших успело пройти через её руки. В здании пахло спиртом и кровью. Она старалась поддерживать санитарные нормы, но в сложившейся военной обстановке это было практически невозможно. Огромные африканские мухи роем кружились над немытыми телами. На улице стояло невыносимое пекло, но в госпитале было куда хуже: казалось, что черти варят здесь грешников в своём адовом котле. Только вот, похоже, демоны ошиблись и отчего-то варили не тех, загребая всех под одну гребёнку.       – Доктор, где вы? – склонившись над раковиной и умывая лицо, услышала девушка голос своей молоденькой ассистентки. Спать хотелось невыносимо, и даже ледяная вода не спасала. В желудке было пусто с самого утра. Кроме холодного мерзкого кофе и серой лепёшки, творения местных поваров, ей так и не удалось ничего съесть, отчего сейчас её уже начинало подташнивать, к тому же вокруг стояли не самые приятные ароматы.       На носилках несли нового раненного, кажется, триста шестьдесят третьего за неделю. Хотя она уже сбилась со счета. Он всё ещё был в сознании, слабыми руками хватаясь за свою жизнь. Но это были глупые старания, как будто он пытался кусать зубами воздух. Она понимала, что пуля, застрявшая где-то в жизненно важном органе, уже заказывает ему панихиду. Девушка без слов кивнула в сторону одной из хозяйственных комнат, которая только недавно из-за нехватки мест была переделана в палату. А точнее в морг.       – Стойте, – чьи-то длинные пальцы грубо сомкнулись на её локте. Развернувшись, девушка с ног до головы смерила незнакомого мужчину оценивающим взглядом. Чёрный костюм, идеально сидящий на фигуре, резал глаза, не вписываясь в окружающую обстановку. – Там же... туда же... – не мог подобрать он нужных слов.       – Не жилец, – сухо отозвалась врач и, одёрнув руку, начала обходить мужчину. На сегодня у неё ещё был назначен обход и перевязка пострадавших от осколочной мины. Медлить не хотелось, она и так боялась не успеть навестить всех тяжелораненых к рассвету.       – Почему вы не хотите его прооперировать? – в два шага нагнал он её у двери, разворачивая к себе и ударяя кулаком по бетонной стене в паре сантиметров от её лица. Глаза полные злобы. Но попытки запугать не имеют смысла — ни один мускул на её каменном лице не дрогнул. Усталым взглядом она проследила за его рукой, упавшей вниз. Аккуратные ладони без трещин и мозолей с идеально отполированными чистыми ногтями. Руки, что никогда не знали войны. Ей стало противно, а всё потому что, живя здесь, сложно было быть в стороне, если ты не являлся кем-то очень значимым и влиятельным. А именно значимые и влиятельные здесь руководили спектаклем, прячась за кулисами боевых действий.       – Я бессильна, – пожала она плечами. – Он потерял слишком много крови, а пуля не нашла выхода, застряв где-то в печени, повредив тем самым центральную часть органа. Но самое страшное не это, а то, что в рану были втянуты инородные частицы за счёт высокой скорости всасывания снаряда. У меня здесь нет никакого навороченного оборудования, и я даже не могу его полностью продиагностировать.       – Больше похоже на отговорку. Говорят, вы берётесь за любую операцию. Может быть, он вас не устраивает как пациент?       – Во-первых, люди любят преувеличивать, а во-вторых, мне плевать, кто он. Хоть Папа Римский, хоть президент Куала-Лумпур. Я не буду его оперировать и причину я уже озвучила, – сунув руки в карманы, она постучала хранившимися в них ключами от больничной аптеки, в которой со вчерашнего дня было шаром покати. – К слову, в стенах моего госпиталя лечат всех без исключения, и то, чем они занимаются, не моё дело. Проблема отказа заключается только лишь в том, что я просто не собираюсь тратить лекарства, которых у меня и так почти нет, на человека, – не глядя кивнула она в сторону раненного, – который завтра уже станет покойником.       – Вы прооперируете его, – больно рукой пригвоздил он её плечо к стене, – и сделаете так, чтобы он не стал покойником к завтрашнему утру.       – Вы туго соображаете? На пальцах разъяснить? – нахально зевнула девушка, прикрывая рот ладошкой так, как будто они спорили не о чьей-то жизни.       Чёрные глаза сверкнули недобрым огнём. Рука потянулась в задний карман брюк — в мгновение ока дуло пистолета защекотало её висок.       – Серьёзно? – изогнулась женская бровь. – Думаете, за четыре года я тут пушек не видела? Глупо пугать меня чем-то подобным. Хотите стрелять, стреляйте, мне терять нечего. Порой мне даже кажется, что ад после смерти куда прекраснее, чем тот, в котором сейчас живу я.       – Хотите проверить? – ухмыльнулся мужчина.       – Определенно хочу, – кивнула она. – Хотя ещё больше хочу встретиться с ним, – указала она пальцем наверх. – Обсудим за чашечкой чая или чего покрепче, почему он всё это допустил. Если он вообще существует.       – У вас есть муж. Не боитесь, что он расстроится? – попытался надавить он на больное, но боль она уже давно перестала чувствовать, превратив все свои эмоции в безразличие.       – Он меня поймёт, – пожала она плечами. – Ещё аргументы?       – Родители.       – Они тоже, – сощурила она красивые раскосые глаза. – Тем более, если моя матушка прознает о том, что я помогла преступнику, она меня поганой метлой из дому погонит. – Затвор пистолета щёлкнул. Он не шутил, как, впрочем, и она. – Только так умеете с людьми договариваться?       – Чего вы хотите? Денег?       – Хотите сказать на эти бумажки здесь что-то можно купить?       – Конкретизируйте.       – Фургон с лекарствами к концу недели, и я попытаюсь что-нибудь сделать.       Мужчина задумался. Протащить сейчас через границу любую гуманитарную помощь, когда повсюду бегали экстремисты, было практически невозможно.       – Будут вам ваши лекарства.       – Я надеюсь, мафия умеет держать слово?       – Я тоже надеюсь на то, что врачи умеют держать своё.       – А я слово вам не давала, – махнула она рукой, резко сбрасывая его руку с пистолетом со своей головы, – я только сказала, что попытаюсь.       Откинув москитную сетку, девушка переступила порог палаты, изумившись беленькому вентилятору, коего она не видела с того самого момента, как покинула Сеул. Лопасти тут же нежно принялись раздувать воздух, щекоча лицо как назойливый щенок.       – Ещё живы? – поинтересовалась девушка, оглядывая мужчину. Сегодня он был единственным в палате. Хотя ещё вчера тут было как минимум человек шесть. Утром по этому поводу она даже сцепилась с заведующим госпиталя, не понимая, на каком таком основании у кого-то здесь могли быть привилегии.       – Вы ко всем своим пациентам заходите с такими словами? – хитрые глаза устало встретили врача, после чего он слабо улыбнулся. За пару дней он успел изучить её основательнее. Хотя в ней всё ещё было достаточно головоломок, многие из которых пока были ему не под силу. Она была удивительной девушкой. Грубой, но от этого, пожалуй, не менее притягательной. Хотя он слышал, что её тут не любили и держали явно только от того, что она была превосходным специалистом, и замены ей не было. Даже его брат, который сам её и нашёл и который сам его же к ней и принёс, кажется, возненавидел её с первого слова. Он обладал святым терпением, но даже тут выходил из себя. Мужчина, лежа на своей койке, часто слышал, как они подолгу о чём-то спорили в коридоре, а потом брат приходил весь красный и говорил, что когда-нибудь точно пристрелит её. Она была груба и прямолинейна, что совсем не сочеталось с её маленькой и хрупкой внешностью, придающей ей вид фарфоровой куклы. Безумно красивой фарфоровой куклы, которой хотелось просто любоваться не прикасаясь. И ему было странно знать, что она уже была замужем. Такая властная и такая сильная, не нуждающаяся ни в чьей-либо заботе и ни в чьей-либо поддержке. Но он видел своими собственными глазами, как она млела и мягко улыбалась в присутствии своего мужа, когда тот что-то шептал ей на ушко. Только в такие моменты она становилась покорной и послушной. Хотя она не любила показывать такую себя окружающим и часто сердилась, когда была уличена в чём-то подобном. Её муж тоже был местным врачом, но не таким талантливым и не таким красивым, а скорее даже наоборот. Он был старше её лет на десять. С виду высокий, подобно могучему дереву, но при этом внутри какой-то мягкий и бесхребетный.       – Только к избранным, – подставляя стул ближе к кровати, отозвалась девушка.       – Вы всегда такая острая на язык? – светло-карие совсем не корейские глаза встретились с чёрными, почти смолянистыми, большими и глубокими. – Как вас только муж выносит? Должно быть, у него ангельское терпение.       – Вы правы — он ангел, – подтвердила девушка, роясь в аптечке и ища бинты нужной ширины.       – Это вы притащили его в это пекло?       – Почему вы так думаете? Может быть, это он меня сюда затащил.       – Вряд ли вас можно куда-нибудь затащить, – покачал он головой.       Девушка слабо улыбнулась и аккуратно начала менять старую запёкшуюся от крови повязку на поджаром подтянутом теле, которое опалённое местным беспощадным солнцем сейчас имело необычный цвет тёмного шоколада. За пару дней она успела изучить его основательнее. Временами он был неразговорчивый, задумчивый и слегка капризный. Уставившись в одну точку, он мог долго сидеть, не шелохнувшись, а потом, резко позвав медсестру, попросить о какой-нибудь мелочи. Сначала девушке думалось, что это были проделки наркоза, но чем больше проходило времени, тем яснее она осознавала, что это определённо были черты его характера. Он мог целый час во время осмотра просто пристально смотреть на неё, не произнося ни звука, а потом, ни с того ни с сего, мог начать говорить, не останавливаясь и не давая вставить ей хотя бы слово. Она знала, чем он занимался. О нём вообще тут знали практически все: его персона всегда была на слуху у местных. Его боялись и опасались. Он был известен как глава сеульской мафии, промышлявший здесь контрабандой оружия. Она презирала его, ведь именно из-за таких горе-дельцов войны никогда и не заканчивались. Но она была врачом, а не судьёй, и вершить правосудие не имела права: для этого существовали другие. Каждый раз заходя к нему в палату, она силилась его не придушить за хитрые глаза и лукавую красивую улыбку, которую он бросал в её сторону.       – Мы познакомились здесь. Хотя учились в одном университете.       – То есть поженились вы тоже тут?       – Да.       – Никогда не понимал молодёжь. Не боитесь, что завтра его кто-нибудь может пристрелить?       – Тем более не стоит терять ни минуты, отмеренной нам судьбой, – закатала она рукава халата, который был велик ей по размеру. – Это случилось в Риме. В третьем веке до нашей эры. На престоле восседал один из самых жестоких императоров — Клавдий II. Он понимал, что одинокие и бездетные мужчины могут принести ему больше пользы, нежели женатые, поэтому запретил юношам до двадцати лет связывать себя узами брака, – потихоньку начала она обматывать широким бинтом его тело, стараясь не задевать не зажившие ещё царапины. – Узнав об этом, простой хирург, никогда не вылезавший с полей сражений, принял решение тайно венчать всех желающих. Когда эти новости дошли до императора, тот приказал привезти врача к себе на допрос. Клавдий был уверен в том, что любовь — это слабость, но врач отчего-то пытался внушить ему обратное, приводя в пример невероятные исцеления. Он говорил ему о тех солдатах, что полностью покалеченные, без рук и без ног, волочась по земле, не отдавали свою душу Богу, они бережно несли её своим любимым женщинам в надежде ещё хоть раз их увидеть. Мужчина знал, чьи именно имена они произносят на залитом кровью операционном столе, потому что он сам бок о бок прошёл с ними сотни сражений. Он знал, что по ночам они зовут своих любимых и раненные выживают не потому, что он замечательный хирург, а только потому, что любимые приходят к ним в бреду и шепчут им слова любви. Будучи калеками, они снова возвращаются к жизни только потому, что им, этим калекам, всё ещё есть к кому вернуться. Четырнадцатого февраля двести шестьдесят девятого года врача жестоко казнили перед многотысячной толпой, – закончив с перевязкой, девушка обрезала ножницами распустившийся край бинта и туго завязала его под ребром. – Вы знаете, как его звали. Весь мир знает, как его звали.       – Вы не похожи на ту, что верит во всякие предания.       – Вы правы, я прагматик. Но в этом месте, – обвела она взглядом помещение, – начинаешь верить во всякие небылицы. Знаете, мне недавно сказали, что местные лечат овечьей шерстью кожную сыпь. Никаких антибиотиков и мазей не было, поэтому пришлось попробовать. Не знаю, это было так антинаучно догонять, ловить и щипать овец, зажав их между коленями, – девушка тяжело вздохнула. – У меня ведь даже в кабинете стоит африканский тотем божества, отвечающего за врачевание. Каждое утро я опрыскиваю его козьим молоком, дабы сдобрить и попросить об ещё одном продуктивном дне. Но не бред ли это? – звонко рассмеялась она, и, кажется, он впервые услышал её задорный голос, который в одночасье преобразил лицо, подарив ему сияющий вид, позолоченного Будды в храме. Женская рука нащупала в кармане дорогую серебряную зажигалку и, вытащив её наружу, покрутила в пальцах. – У вас есть дети?       – Да, – кивнул мужчина. Ладони его приподнялись вверх и самоотверженно бросились в алое пламя на голове. Расчесав длинными пальцами лохматые неестественного цвета волосы, он взглянул на девушку, на поверхности его светло-карих глаз читался тот же вопрос, который она задала ему.       – А у меня нет, и я думаю, никогда не будет.       – Не любите детей?       – Не люблю, – форма рта её брезгливо скривилась, но даже несмотря на это, он ей не поверил. – На прошлой неделе я пришла к своему пациенту, – подойдя к окну и затянувшись дешёвыми сигаретами — других здесь просто было не достать, девушка выпустила едкий тёмно-серый, почти что чёрный дым. – Чёрт, – нервно прошлась она рукой по волосам, – до сегодняшнего дня ни разу не задумывалась над тем, что пациент — это настолько бездушное слово, – ухмылка коснулась красивых губ. – Так вот, мальчишке было семь. Почему было? – спросите вы. Всё просто: мальчишки уже шесть дней как нет, – пепел сорвался с кончика сигареты и вместо того, чтобы упасть на землю через открытое окно, гонимый порывами ветра, закружил в воздухе. – Знаете, как всегда, я пришла к нему очень поздно. После обхода. Не потому, что сама этого сильно хотела, а потому, что он этого очень сильно хотел. Он вообще, если честно, ко мне привязался, а я ведь до сих пор не понимаю почему. Дети, признаться честно, меня не очень тут и жалуют. Они зовут меня: Мчави. По-здешнему это значит ведьма, – зацепившись за выступ окна, врач села на подоконник. – Так вот, накануне ночью, мальчишке снилась мать. Он даже уверял меня как-то, что мы безумно похожи. Я нашла это забавным. Это как сравнить белый воздушный шоколад и чёрный горький. Я не расистка, не подумайте, – замахала она рукой, – а то корейцы везде любят пихать эту чёртову толерантность. Бо — так звали мальчика — сказал мне, что видел мать в церкви. Говорят, что сны — это проекция нашего сознания, перенесённая на когда-то виденную нами реальность. Так что откуда он узрел во сне церковь, когда ни разу в жизни её не видел, для меня осталось загадкой. Хотя он её полностью описал от самого купола. Той ночью Бо видел ангелов, они пели ему песни и говорили о том, что он скоро перестанет страдать. Они просили потерпеть его ещё немного, и плача, давясь слезами, они так же просили простить их и простить всех тех, кто причинил ему когда-то боль. Наутро мальчишка скончался. Я была бессильна, и у меня совершенно не было нужных лекарств, – нервно затушив недокуренную сигарету о внешнюю стену кирпичного здания похлопывающими движениями, девушка спрыгнула с подоконника. – Давно уже подсчитано, что более полумиллиарда детей живёт в зоне военных действий, и это говорит о том, что каждый четвёртый ребёнок на планете голодает и не может получить квалифицированную медицинскую помощь. Я не хочу такой участи своим детям. Я не смогу защитить их, ведь меня никогда не будет рядом. Я не хочу, чтобы этот мир взял и съел их. А если у меня родится девочка? Это ведь куда страшнее, – скользнула девушка руками в короткие волосы, растрепав их по пути. – Мальчик вот может за себя постоять, а девочка? Что будет делать девочка в этом страшном и жестоком мире?       – Девочка всегда может найти себе мальчика, который сможет за неё постоять. К тому же такой как вы палец в рот не клади, – заметил мужчина.       – И сколько, таких как я?       – Одна на миллион?       – А вы — льстец, как я погляжу, – ухмыльнулась она, – но так уж и быть, зачту вам ваш лживый комплимент.       Каждую ночь, засыпая на своей медицинской кушетке, она задавала сама себе вопрос: А был ли когда-нибудь мир в этом мире? К сожалению, ей так никогда не суждено было узнать истину. Но ответ действительно был, и нашёл его один-единственный человек. Американский журналист Крис Хеджес*. По его подсчётам на Земле не было войн каких-то жалких двести шестьдесят восемь лет из почти трёх тысяч пятисот. Она не знала этой цифры, но отчего-то, будучи атеисткой, каждый божий день молилась о том, чтобы хотя бы на день орудия перестали стрелять, а дети перестали плакать. Она хотела мира. Хотя бы на один день.