Никогда не иди назад.

19. Одному лишь богу известно, как они выбрались из штаба живыми. Радовало лишь одно – никого не отправили обратно. Ни один из старших офицеров не подошёл к ним и не стал пытаться сыграть на моральном стержне, армейском долге или вопросах воинской чести и отправить молодых кадетов умирать во второй раз. И первое, что сделала Дейзи, оказавшись за стеной, – пошла на местную базу лазарета, куда для предварительного осмотра и оказания первой помощи сплавляли всех бойцов, и спросила, нужно ли было какое-либо пособничество на медицинском поприще. Несмотря на то, что ею двигал чистый энтузиазм, подходивший к концу, она хотела как можно скорее забыться в водовороте нескончаемой работы, чтобы тем самым не позволять себе вольных интерпретаций на тему всего увиденного и услышанного там, в штабе. Хотелось взвалить на себя как можно больше забот, лишь бы вообще не возвращаться к воспоминаниям об Эрене. О том, что с ним произошло. Однако отвлекающих факторов вдруг оказалось предостаточно и без её пожеланий: голова разрывалась от боли и перед глазами с завидной частотой мир крутился необратимой каруселью; во рту чувствовался кислый привкус едкой блевотины, потому что Дейзи постоянно мучилась тошнотой; порой ей было невыносимо больно даже просто стоять на месте, не говоря уже о том, чтобы проводить манипуляции с чужими ранениями и травмами. Стянутая бинтами голова пульсировала так, будто вот-вот лопнет от перенапряжения и боли. Как пациент, Белл готова была самой себе отвесить крепкую затрещину за этот её вредный энтузиазм. Как врач, она всей душой рвалась в госпиталь – помогать другим.       – Мы справимся здесь самостоятельно, кадет. Возвращайся к своему отряду и жди дальнейших распоряжений, – грубо отчеканила одна из суетливых медсестёр, мигом скрывшись за одной из наспех сооружённых ширм. Дейзи с минуту постояла, ошарашенная жестким отказом, потом пошатнулась от головокружения, осознала критичность недомогания, тяжело вздохнула и вышла из домика, заменявшего полевой госпиталь: сейчас бездействие, даже в виду физических травм, казалось вовсе не отдыхом, а пыткой. Для мозга. Им запретили говорить кому-либо или даже обсуждать между самими свидетелями всё то, что было увидено на территории Троста, и это было фактически невыносимо. Дейзи возлагала большие надежды на Марко и Жана, которые были достаточно умны, чтобы понять и прояснить хоть что-то, ведь сама она ничего толком не могла разобрать и от того хаотичность мыслей приводила к неразберихе и излишней тревоге. Невозможность внести даже самую толику ясности фактически выбивала из колеи. Окружающая обстановка отнюдь не облегчала и без того трудный день, обещавший перетечь в ещё более тяжёлую и утомительную ночь. Если они доживут. Дневная, насквозь пьяная духота словно вздымалась от земли, не успевшей пропитаться пятиминутной моросью дождя, и убивала изнурительной жарой. Спина была вся мокрая, а вес манёвренного устройства, казалось, увеличился в два, а то и три раза. Уставшая, изнурённая, абсолютно разбитая морально, Дейзи едва находила в себе силы на то, чтобы страх за абсолютно беззащитного отца не сожрал последние зачатки здравомыслия.       – Сколько можно скакать туда-сюда, Белл? – угрожающе рявкнул Жан, когда заметил, что Дейзи так и не решилась ни присесть, ни даже просто воды глотнуть, и безвольным бараном поплелась куда-то в совершенно противоположную от места привала сторону. – Уймись и иди уже, отдыхай. Всё. Навоевалась. Девушка на него даже не взглянула. И этой её «не-реакции» Кирштайну хватило сполна, чтобы понять, что она – так же, как и любой другой, видевший Эрена в шее гиганта, наполовину опутанного сгорающими тканями мышц, – всё ещё была в состоянии шока и неверия. Если выразиться мягко и культурно, к чему сложившиеся обстоятельства не располагали.       – Выше головы не прыгнешь, Баранья голова, – ей на макушку опустилась костлявая ладонь Имир и цепко зарылась в грязные от каменной крошки и пыли кудри, хорошенькой их взъерошив. – Дуй в медблок обратно, чудовище. Смотреть на твоё дохленькое тельце страшно.       – Хватит, ты только хуже делаешь! – Криста бегло одёрнула свою напарницу, оттеснила её от сокурсницы, и сама обратилась к Дейзи – более мягко и снисходительно. Именно так, как Белл не любила больше всего, поскольку чувствовала давление со стороны доброжелательной Ленц даже больше, чем от ядовитой Имир. – … Дейзи, тебе и правда стоит отдохнуть. Марко сказал, что тебя сильно приложили в штабе.       – Видимо, недостаточно, раз на ногах ещё стоит, – обиженно буркнула Имир, попросту неспособная заткнуть свой болтливый рот, продолжая с завидным упорством наседать на нервы вымотанной Дейз. За свой комментарий девушка, впрочем, тут же получила острым локтем проворной Кристы в бок, и затихла.       – Я пострадала куда меньше многих других, – резонно заметила Белл, но всё же поддалась общему мнению, безмолвно укорявшему её безрассудство, и присела на ближайшие ступени крыльца, принадлежавшего чьему-то опустевшему дому. – Не мне занимать кровать в лазарете. Мало кто обратил внимание на её слова. Ещё меньше могли бы поспорить с ними. Белл скосила взгляд в ту сторону, где, судя по звукам, Марко пытался провести профилактическую беседу с паникёром-Дазом, который отчаялся настолько, что вознамерился покончить с жизнью, собственными клинками вспоров себе брюхо. Бодт попытался подать убедительный пример через Сашу, что было весьма опрометчиво с его стороны, ведь нетипично-упадническое поведение Браус лишь сильнее распылило и вогнало в раж истеричного сокурсника. Когда Марко наконец-то сел рядом с ней, Дейзи смогла лишь кисло улыбнуться ему и прислониться разбитой головой к плечу. По всей видимости, Даз ненадолго утихомирил свои суицидальные наклонности, раз Бодт осмелился покинуть нестабильного сослуживца.       – Как ты? Голова ещё болит? Дейзи покачала головой. Меньше всего ей сейчас хотелось обсуждать собственное здоровье. Она посмотрела вверх: небо, которое ещё совсем недавно буквально тянулось вниз, к земле, от тяжести дождевых туч, теперь сияло желтизной и рыжиной лучей медленного солнца, сонливо клонившегося к линии горизонта где-то там – за стенами. В том месте, которое оказалось недоступно для взора. Белл завистливо проводила взглядом стаю белохвостых птиц, испуганно устремившихся куда-то в сторону безопасного Стохесса, и брякнула первое, что пришло ей на ум:       – Звёзды были бы красивыми в этом году, наверное. Марко последовал её примеру и поднял голову, зачем-то поддерживая пустой разговор:       – Будут, Барашек. Точно будут.       – Если бы только не... это. Дейзи горько усмехнулась собственным словам: она назвала полный развал их жизней "этим".       – Мы ещё сходим посмотреть на то, как они будут падать. Марко знал, что звездопады были для Дейз самым зрелищным представлением, которое только можно было застать во время курсантского обучения. Три года подряд Белл ждала лишь эти особенные ночи, чем иногда поражала близкого друга, редко застававшего девушку, интересовавшейся чем-то, помимо медицины. И по её меркам ожидание стоило всего, случавшегося в течение года: яркие точки света за мгновение отрывались от иссиня-чёрного неба и, оставляя за собой крохотные хвосты, навсегда исчезали, словно их там и не было. Вспыхивали белым огнём и падали, сгорая заживо. Умирая так красиво, что можно было бы любоваться этим вечность.       – Как думаешь, на этот раз Жану не будет мешать его блистательная карьера и он уделит время своим единственным друзьям? – Оживлённей, чем прежде, спросил Марко, когда заметил кривую улыбку подруги.       – Другу, – с недовольством поправила его девушка. – Ты его единственный друг, Марко... Она оставила фразу очевидно-незаконченной, и, судя по выражению лица, Бодт додумал её правильно и не обиделся за Жана. Совместные планы на ближайшее будущее вселяли немного уверенности в неё и Марко, и Дейзи даже начала чувствовать себя так, будто их впереди ждало что-то хорошее.       – Ладно, пусть будет так, – Бодт согласно кивнул, стараясь поддержать подругу. – Но позвать его всё-таки можно. Вдруг не откажет? А потом шарахнул выстрел. Вместо тысячи слов, которые хаотично носились у Белл в голове – грохот выброса ядра из дула пушки на стене смёл все их подчистую. Ослепительная вспышка молнии, разрезавшая пространство, породила дымовую завесу и глухие крики у самого основания стены. Взгляды всех, кто оказался свидетелем беспричинной пальбы, обратились вверх. Дейзи подорвалась с места, но сотрясение дало о себе знать и она зарылась бы носом в землю перед ногами, если бы не рефлексы Марко. Коротко поблагодарив его за спасение ещё и своего лица от травмы, Белл стала настороженно и напряжённо всматриваться в густые, горячие пары, клубами вздымавшиеся высоко в воздух. Ей казалось, что даже с этого места можно было разглядеть что-нибудь важное за этой плотной желтовато-серой вуалью.       – Нужно проверить, – отреагировав самым первым, Райнер резко метнулся вперёд и с завидным проворством взобрался на крышу, скрывшись в направлении зловещего места. За ним последовали и остальные, считавшие себя замешанными в произошедшем. Как будто точно знали, кто являлся причиной суеты. Белл не возлагала на себя подобной ответственности: она сомневалась даже в том, что сможет держать равновесие правильно.       – Я за ними, – решительно бросил Бодт, и не думая отставать. – Дейз, оставайся здесь.       – Постой! – девушка с силой дёрнула его обратно и развернула к себе лицом.       – Дейз, что ты...       – Я обещаю – это не ради того, чтобы тебя остановить. Её руки дрожали и были такие холодные, что когда пальцы коснулись шеи, Марко вздрогнул всем телом – Дейзи будто оказалась выстругана изо льда. Он не сразу обратил внимание на то, что именно пыталась сделать Белл, отвлекая от попытки разобраться в произошедшем. Она не могла сказать ему не ходить или остановить – они оба это знали – но могла сделать другое. То, от чего Бодт не мог... просто не имел права отказаться. Дейзи надевала на него свой крест. Свою собственную уверенность и защиту. Свою связь с богом и веру она отдавала ему. Зачем?       – Ты чего, Дейз? Не надо…       – Молчи, – сосредоточенно приказала Белл, пытаясь немеющими пальцами справиться с застёжкой. А потом повторила чуть громче: – Молчи. Мне так спокойнее будет, – она напоследок крепко поцеловала холодное серебро и быстро спрятала ему за ворот рубахи. – Это для меня, ладно? Сделай это. Передай мне. Верни его. Из рук в руки. Лично. При любых обстоятельствах. Не важно, ранен или даже без ноги или руки – для тебя я переверну собственные знания вверх дном и выпотрошу всю голову наизнанку, чтобы спасти. Это мой завет для тебя – всеми правдами и неправдами останься в живых. Умоляю, заклинаю. Марко кивнул, в немоте подтверждая. А потом слегка наклонился и наградил подругу горячим, любящим поцелуем в лоб. Запечатал лёгкое касание аккурат между хмурящихся от волнения бровей, где залегла тёмная складка. Он всё понял правильно. Всегда понимал. 20. Дейзи Белл нашла отца. И это было «хоть что-то хорошее», случившееся с ними за прошедшие сутки. Ей пришлось расспросить дюжину случайных прохожих и с десяток медиков, видел ли хоть кто-нибудь хромого доктора с собакой (почему-то Дейзи не сомневалась в том, что если этот человек и покинет их дом, то только взяв с собой Счастливчика). Сказывались давние привычки – Вильгельм просто не был бы собой, если бы не пошёл добровольцем в местный полевой госпиталь. К тому времени, как доктор Белл оказался перед ней буквально на расстоянии протянутой руки, занятый осмотром пациента, его дочь физически просто не смогла устоять на ногах. Может быть от усталости, а может от наплыва эмоций. Кто знает? Ей, пожалуй, и самой было всё равно. Вильгельм заметил её. Дейзи этого не увидела – услышав его взволнованный голос, она свалилась на землю, краем гаснущего сознания выхватив из ощущений любящие родительские руки, крепко обнявшие её за плечи. Когда она открыла глаза, всё закончилось. Пробуждение было менее приятным. Пожалуй, если бы у неё был выбор, как таковой, Белл сделала бы его в пользу «не просыпаться». Была уже поздняя ночь, но никто не спал. Дейзи очнулась в полумраке и одиночестве – на табурете, придвинутом к её койке, доживал свой век коротенький свечной огарок, пламя которого мгновениями колебалось так, словно на него кто-то дышал. Девушка с трудом отняла налитое тяжестью тело от постели и осмотрелась: скудное убранство комнаты, лишённое хозяйских вещей, несомненно было следствием минувшей эвакуации. И пусть жилище когда-то было обитаемым, девушке всё равно сделалось жутко от пустоты. На секунду её посетил озноб от мыслей о том, что встреча с отцом могла быть следствием травмы и отчаянного желания укрыться от всех мирских бед, упрятавшись лицом в надёжной и крепкой, горячей родительской груди. Но входная дверь с натужным скрипом проржавевших петель, тяжко отворилась, обрывая плохие думы и вместе с тем будто знаменуя что-то.       – Папа! – Дейзи по наитию ринулась вперёд, позабыв про головокружение и слабость. Она не обняла – упала на отца, судорожно поцеловав его сухие, старческие губы. И даже густая, колючая борода не смогла препятствовать этому. – Папа! Папочка! Господи, ты живой! Вильгельм, онемев на мгновение, прижал к себе дочь, как самое бесценное в мире сокровище – с любовью и трепетом. Его трость упала на пол и стук деревянной ручки об трухлявые, подгнившие половицы, глухо разнёсся по комнате.       – Ну, что же ты, – в его басистом рокоте звучали слёзы, которых – Дейзи была уверена – в глазах, чистых и холодных, как горные снега, она ни за что не увидела бы. – Барашек, что ты плачешь? Это мне надобно заливаться тут горючими слезами, – он мягко отстранил от себя дочь и взял в горячие ладони её холодное, залитое горьким плачем лицо. – Подумать только: столько солдат погибло, ещё больше было ранено или искалечено. А тебя свои же умудрились пришибить. Ну, где ж это видано-то?.. Чего ревёшь, глупая моя? Ты же в разведчики метила – там соплежуи без надобности, сама знаешь. Он высморкал ей нос в рукав своей же рубахи, а другим наспех утёр щёки от слёз и грязи. Боже праведный. Господь справедливый, сколько же молитв и упований было произнесено им ради спасения этой жизни – пальцев всех ног и рук не хватит, чтобы пересчитать их количество. Вильгельм Белл никогда не был приверженцем каких-либо религиозных учений и не особо одобрял противоречившие науке и медицине «постулаты хорошего верующего». Тем не менее, он наизусть знал веру своей дочери. И в тот самый момент, когда в понимание врезалось осознание того, через какие жестокие и немилосердные испытания пришлось пройти будущим новобранцам «ещё-вчера-выпускникам-военной-академии», а доктор Белл не мог сделать ровным счётом ничего – ему оставались одни лишь молитвы. За родную плоть и кровь – за дочь; за мальчишек, что стали ей близкими друзьями; и даже за других ребят, верой и правдой прошедших с ней бок о бок всю воинскую подготовку. Он не знал никого из них – ни в лицо, ни даже по имени (кроме одного лишь Марко, пожалуй). Но всё равно молился за каждого. Наверное, потому, что они были детьми – такими же, как и его девочка. За каждого из них – незнакомых, чужих – у него болело сердце. Родительское.       – Ты такой болтун, – осипшим от сухости голосом только и вымолвила Дейзи. Вильгельм невесело усмехнулся и осторожно усадил девушку обратно на постель, опустившись вместе с ней на жестковатый, проверенный временем матрац, который даже не был обёрнут простынёй. Наверное, ещё давеча – днём – паника была настолько ужасной, что здешние знахарки не успели подготовить ничего, кроме медицинских инструментов и собственных знаний. Не страшно. Это уже совсем не важно.       – Что с ним, пап? – прошло едва ли больше четверти минуты, прежде чем юная Белл заговорила вновь. Тихо-тихо совсем. Почти шёпотом, словно боясь потревожить души умерших в этом доме солдат. – Что с Тростом? Вильгельм замер. Его губы больше не складывались в улыбке или усмешке. Здесь нечему было радоваться, даже если события, упущенные – к его огромному счастью – дочерью, громко величали «Первой победой человечества над гигантами».       – Телами усыпан, – честно ответил мужчина, прижав руку ко рту, будто попытавшись скрыть свой ужас. – От одной стены до другой. Ногами, мне кажется, даже земли не коснёшься. У Дейзи упало сердце.       – Все погибли?       – Много.       – А город? Она спросила ещё раз. Потому что чувствовала – нужно было понять: осталось ли место, в которое можно было бы вернуться. Имело ли хоть какой-то смысл опять назвать его домом? Возможно ли было обрести этот самый дом ещё раз? Наверняка отец об этом не задумывался. У доктора Белла не было причин цепляться за подобные вещи. Он мог привыкнуть к любому месту, если там находилась его семья. Для Дейзи дом значил немного больше – семья, общие воспоминания, знакомые люди и… привычный уклад жизни. Да, наверное, всё же его. Девушка больше не знала – встанет ли всё на свои места. Появятся ли вновь те одинокие немые рассветы и запах выпечки из пекарни. Или же сцены ревности скандальной Розмари и вкус слегка недозревшего яблока, подаренного ею же с прилавка. Походы в лес за травами и будничный приём пациентов в больнице. Или, хотя бы, холодные вечера с кружкой горячего и сладкого от мёда травяного чая и пьяный гомон солдатов Гарнизона на закате уходящего дня. Вильгельм долго молчал. Может быть, подбирал слова. Может, думал.       – Отвоевали. Отстояли. Трост снова наш. Я подробностей не знаю – гражданский, всё-таки – но краем уха слыхивал, что с рассветом разведчики зачистят его от титанов. А потом от трупов. Необъяснимое чувство тревоги обходительно и мягко ступало по сплетениям нервных окончаний и тяготило грудь. Дейзи обрадовалась и одновременно с этим – глубоко-глубоко в душе – забеспокоилась.       – Помолись, Барашек. Я знаю – хочется тебе. Она кивнула (отец всегда мог читать её, будто книгу раскрытую) и ладонью потянулась к кресту – шея была пуста. Ну и пусть. Вера... она ведь не только в нём. Дейзи сложила руки и опустилась на колени перед отцом. Её веки сомкнулись. Дрогнула в танце кроткая лента свечного пламени, и вместе с ней кривые тени зловеще заплясали по полу и стенам. В вязкой, глухой тишине зазвучали слова:       – Отче наш, сущий на небесах… 21. Кругом были одни лишь похороны. Повсюду траур, тонны неугасаемых костров-тел и копоть с прахом неотпетых настоящей молитвой усопших, ушедших из жизни так страшно и мучительно, что никакому врагу и не пожелаешь даже. Пропитавшийся гарью, город не жил и не существовал в минуты всепоглощающего отчаяния и долгих скитаний смерти: повсюду слонялись живые мертвецы в форменных одеждах – они заменяли похоронные процессии, могильщиков, священников и даже трагический звон церковных колоколов. Были всем и сразу. Дейзи не замолкала ни на секунду, успевая лишь коротко выдохнуть после священного слова «аминь» и в ту же секунду вобрать в лёгкие воздуха, чтобы повторить заново в сотый… в тысячный раз «Отче наш…». Двое суток кряду они без устали собирали останки сослуживцев по всем уголкам Троста. Разбирали завалы, вырезали титанову блевотину, отскребали от стен внутренности, замывали уже испорченными на сотню раз тряпками кровавые разводы… И без конца складывали и складывали изувеченные, уже разлагавшиеся и подгнивавшие тела в телеги. Ночи были особенными: только самое мрачное время суток было отведено для того, чтобы всех погибших предали сожжению. Их сбрасывали в кучи, обливали горючими смесями, алкоголем и бросали по факелу в каждый костёр. Трупы кончились лишь на исходе второго дня. Было странно, но когда об этом объявили во всеуслышание, собрав на территории внутренней площади главного штаба, Дейзи ничего не почувствовала. В её голове промелькнула, пожалуй, мысль о том, что сегодняшней ночью сжигать тела сослуживцев им придётся в последний раз. Но на этом все мысли обрывались, а чувства оказались заперты в непроницаемую клетку – наверное, в глубине души, Белл сама этого пожелала. Ибо с чего её эмоции вдруг стали бы действовать отдельно от всего остального существа? Пару раз за всё время ей удавалось мельком выловить своих ребят из сто четвёртого: Убитое выражение лица Бертольда. Красные и опухшие глаза Саши. Сгорбленный Армин, взгляд которого был пуст и безнадёжен. Подавленная Микаса, всё время нервно поправлявшая свой шарф. Бледный, зарёванный Даз, неустанно теребивший грязную нашивку кадетского корпуса на своей груди. Дейзи не помнила, видела ли она других. Попадалась ли ей на глаза Мина? Мелькал ли между событиями Жан? Слышался ли где-нибудь неподалёку раскатистый голос Райнера? Или, может быть, временами проскакивал Томас?       – Дейз… Она встрепенулась, словно облитый холодной водой воробей, и обернулась. Старшие офицеры только-только заговорили о списках погибших, но Дейзи уже могла слышать об этом лишь в пол-уха. Её сердце защемило тупой, ломающей болью: У Жана были больные, сумасшедшие глаза, полные слёз. И он совершенно точно хотел что-то ей рассказать. Дейзи слушала. Даже слишком внимательно, пожалуй, чем требовалось. Но она не понимала этого, и потому буквально вылавливала по буквам своё имя, которое впервые в жизни сходило с его губ несколько раз. А потом кто-то толкнул – вы идёте списки смотреть? – и Жан сбежал. Так просто и так быстро, что Дейзи оставалось лишь смотреть на его измятую, но по-прежнему ровную, спину. Он ничего не сказал сам и не дал сказать ей, и Белл подумала, что его обращение не имело особого смысла. Что Кирштайн сам не знал, что хотел или должен был сказать и поэтому пошёл искать Марко, который всегда с полуслова понимал их обоих. Она подошла к доске, куда обычно вешали постановления и письменные распоряжения, чтобы взглянуть: как много знакомых людей удастся выловить из нескольких сотен, ведь сейчас вся эта фанера была фоном для списков погибших. Взгляд беспорядочно шарил по чётко выведенным буквам имён, то и дело наталкиваясь на кого-то знакомого. Томас Вагнер. «А вы, ребята, тоже в Разведку метите?». Милиус Зерамуски. «Три года убийственной подготовки и вот он я – единственный, кто будет встречать выпуск с вывихнутой рукой». Мина Каролина. «Я люблю твои волосы – они такие... мягкие-мягкие! И пушистые ещё. Всё время хочется трогать их или на пальцы накручивать». Дейзи закрыла глаза руками и опустила голову, судорожно вбирая в себя воздух. Она, хоть убей, не могла вспомнить те моменты, когда мать рассказывала о том, как теряла людей из своих отрядов на вылазках. Помнила только то, каким потерянным был мамин голос. Но говорила ли она хоть что-то об этом поганом чувстве сосущей пустоты в крошечном закутке между сердцем и желудком?.. Хоть... что-то? Сделать вид, будто всё это сон – один сплошной кошмар, от которого просто тяжело проснуться – оказалось невозможно. Потому что вокруг в один момент оказалось столько чужой боли и тоски, что лишь безмозглый дурак мог принять это за фальшивку: весь этот плач, истерики, бессильный и отчаянный вой, крики неверия, бездумные бормотания в пустоту. И, боже, как же всё это было громко. А потом Дейзи подняла голову во второй раз. И всё закончилось. Мир закончился. Не умер и не разрушился – нет. Просто... ничего не стало. Она поняла, почему Жан – тот самый Жан, который ни за что не подошёл бы к ней с разговором – был таким убитым, потерянным и жалким. Марко Бодт. Окружающий гул вдруг стал настолько невыносимым, что Дейзи закрыла вспотевшими, почти парализованными ладонями уши и упала на колени, укачивая саму себя. Марко. Бодт. Я прошу вас. Кто-нибудь, пожалуйста, умоляю... М а р к о. Б о д т. ... Остановите этот шум.