Никогда не иди назад.

68. С отношением к божественному началу у него было… А, собственно, не было там ничего. Так — междометия одни и привычка держаться подальше, чтобы не зацепило. В семье на этом не делали акцент: мать верила, но довольно номинально — на уровне бытовых суеверий и общей концепции кого-то (тоже всевидящего и всеблагого), отец предпочитал не тратить время на религиозные замашки и вкладывать его в работу. Божьим промыслом семью не накормишь, и навык плотничества лучше не станет. Это было то немногое, в чём с ним можно было согласиться: сложно сформировать мнение о том, чего ни разу своими глазами не видел, да и вряд ли увидишь. Тем не менее, когда Жан открыл глаза и сквозь болезненный звон в ушах попытался разобраться в том, что происходит вокруг, то первое, о чём он подумал: «Господи, так я умер или нет?». Для условного рая всё было как-то слишком плохо. Для ада — чересчур прекрасно. В глазах расплывались рябые круги, из-за которых толком было не отличить небо от земли и лица тех, кто находился рядом, друг от друга. Из носа обильно и густо текло, скользко заползая между губами и оставляя на языке привкус железа. Тело совершенно не слушалось вплоть до того, что невозможно было даже руку без недюжинных усилий поднять. Плечи странно и незнакомо вибрировали.       — Он в порядке… в порядке, — постепенно затухая, облегчённо зашептал выкрученный усталостью до сиплоты голос над головой, шевеля ненормально-горячим дыханием волосы на затылке. Жана тут же осенило воспоминание: как в этом же голосе, за мгновение до того, как потерять сознание, он слышал только загнанную в ловушку панику и чистой воды ужас. — Уже начал приходить в себя. Присмотри, пожалуйста, я очень прошу.       — А ты? Хрупкая хватка тонких ладоней, опалявших кожу даже сквозь одежду, с трудом — почему-то ему так показалось — разомкнулась, и чужие пальцы медленно, почти неохотно соскользнули с плеч. В тот же момент стало ясно, что трясло вовсе не его… Дрожали сжимавшие его руки. Дрожали так сильно, что если бы в них находился стакан с водой, то в нём не осталось бы и капли. Сложно представить, что кого-то способна бить настолько крупная дрожь.       — Я должна вернуться: командор потерял много крови и в любой момент может потерять сознание.       — Ты сама едва на ногах стоишь! Как ты до него доберёшься? Давай лучше я. Кашель. Потом ещё кашель. И ещё. Нарастающий, захлёбывающийся. Знакомый. За ним — слабый, выстраданный, как будто раскалёнными клешнями вытянутый из самого горла, ответ из десятка невнятных слов, в которых даже сквозь пролитые чернилами пятна в сознании Жан услышал два:       — … Умоляю, Армин. Наверное, аргумент оказался достаточно убедительным, чтобы отступить. Больше несчастного, угасавшего голоса рядом не было. Только напряжённое, сбившееся дыхание Армина, гулкий грохот на фоне и обжигавшее душу ледяным холодом воспоминание о глазах Дейзи Белл, в которых двумя клематисами расцветал неподдельный ужас. Последнее «было» отчётливее всего прочего. И до жути более странно: Жан помнил каждую зелёную крапинку в пасмурном небе взгляда Дейзи и никак не мог вспомнить выражение лица Микасы, когда спасал её, сдавленную гигантской рукой. Абсурд какой-то… Сцепив зубы покрепче, он попытался выпрямиться: балластом, даже в полуосознанном состоянии, Жан быть категорически не намеревался. И корчить из себя смертельно раненого с парализованными ногами — тоже. Едва различая дорогу перед собой и практически всем весом наваливаясь на Армина, он с видимым усилием поставил ногу в стремя и забрался в седло. Командовали как можно скорее отступать: операция с горем пополам считалась успешной. Даже с такими колоссальными потерями. Наверное, если бы можно было обратиться к тому, кто вытворял с миром всё это дерьмо, то Жан попросил бы его на время перестать: в последние два дня их конкретно так перелопатило. Уже ничего, кроме потребности в передышке, за душой толком и не осталось. До самой стены гнали без остановки. На половине пройденного пути сознание вернулось окончательно и перестало разваливаться на фрагменты. Тогда Жан стал понемногу осматриваться: в сгустившихся сумерках получалось не ахти, но он каким-то чудом умудрился выловить знакомые лица из своего отряда. Этого было достаточно, чтобы мутившая чувства тревога отступила. Раненые, морально выпотрошенные. Всё ещё живые. 69. Руки опять были по локоть в крови. Дейзи не оказала необходимой помощи никому, кроме командора, но её руки снова были настолько испачканными, что родного цвета кожи было не разглядеть. Под засохшей тонкой коркой всё противно чесалось, и это отчего-то вызывало невыносимое отвращение к самой себе. Сколько можно выглядеть так, словно забираешь жизнь, а не пытаешься её спасти? Даже повязка медика с плеча куртки уныло сползла к локтю. Символично до жути. Отправляясь на эту операцию, Дейзи уже знала, что так или иначе ей придётся прыгнуть выше головы. Так оно и было: возвращение за Стены вовсе не означало передышку и не давало требуемое организмом время на отдых. Передав потерявшего сознание командора Эрвина на попечение дежурного отряда с чёткими инструкциями и кратким пересказом проведённых манипуляций с препаратами, чтобы никто случайно не вколол сверхмеры, Белл на короткие пару секунд позволила себе остановиться, опереться трясущимися руками на полусогнутые колени и выпустить шумный, дрожащий выдох. Терпи. Терпи. Терпи. Не впервой.       — Эй! Тут срочно нужен врач! Скоро закончится. Вдох-выдох. Слипшиеся от пота волосы, упавшие на лицо, мешали видеть. Дейзи потянула руки к голове, и осыпа́вшаяся стружкой кровь на пальцах смешалась с потом на лбу и висках, окрашивая кожу и пряди в размытую водой алую акварель. Наспех зачесав волосы назад, Дейзи так же скоро заколола их на затылке серебряным гребнем, выуженным из сумки на поясе. Потом выровняла спину. Закусила губу. Самое тяжёлое — сделать первый шаг. Следующие дались легче. Терпи. Ещё немного. Прошу, потерпи. Вдох-выдох…       — Я здесь, я врач. Вдох…       — Сможешь что-то сделать с этим?       — Не волнуйтесь, у меня достаточно опыта. Перелом открытый, дорсальная угловая деформация… Подвиньте, пожалуйста, фонарь чуть ближе, мне нужен свет. И вам не трудно будет дать воды? … Выдох. Господи, как же болит. Это был первый во всей её жизни раз, когда приходилось прилагать столько усилий ради того, чтобы не допустить ошибку. Не надавить сильнее, чем нужно. Не ослабить. Не перепутать растворы. Не намудрить с дозировками. Десятки… сотни разных «не», самое главное из которых звучало как: «Не навреди». Снова сел голос. Внутренности выворачивало вместе с костями. Выжигало адским огнём и сковывало льдами одновременно. Тело лихорадило с необыкновенной мощью — колотило так, что даже зубы стучали. Дейзи очень боялась, что не сможет. Просто возьмёт и не сможет. У всех, с кем она служила в Разведке, внутри был этот невидимый стержень: «Сдохну, но сделаю». У неё — только старая, втиснутая в маленькую детскую голову мораль, врачебная клятва и отчаявшаяся, неравнодушная к страданиям ближних мантра: Пожалуйста, Господи, пожалуйста. Ещё одного. Дай мне спасти кого-нибудь ещё. Она крутила головой по сторонам в поисках раненых, которые всё ещё не были осмотрены. С каждым движением монотонно пульсировавшая глубоко под кожей простудная боль нарастала и через какое-то время обещала достичь апогея. А в следующую секунду схлынула, как вода от берега — Дейзи увидела их. «Своих». Ноги сами понесли к месту, где сбились в кучу остатки от сто четвёртого выпуска кадетского корпуса. Почему-то казалось, что только рядом с ними можно было чувствовать себя лучше. Можно было дышать. Жить.       — Эрен? Ты как? — почти неразличимым голосом зашептала Дейзи, приблизившись достаточно, чтобы он мог расслышать. — Всё зажило? Ничего не беспокоит? Безотчётным действием она протянула ладонь и прикоснулась к его плечу. Там, где заканчивался небрежно оторванный рукав рубахи и начиналась голая кожа с выступавшим рельефом напряжённых мышц.       — Остроух… — удивлённый голос неловко оборвался. — Дейзи, — исправился. — Я в порядке. Не ранен.       — Кого-нибудь нужно осмотреть? — Белл подняла усталые глаза сперва на него, а после повернулась к остальным, заторможено разглядывая таких же безнадёжно уставших и не желавших пока что ни о чём думать ребят.       — Микаса ранена, но её уже осмотрели, — пояснил Армин, вмешавшись. — Теперь тебе бы самой не мешало… Не слушая его, она выпустила руку Эрена из своих неадекватно-горячих пальцев и двинулась в сторону, где кто-то из дежурного отряда уже пытался врачевать над Аккерман. Пропавшая на какое-то время боль нахлынула, накрывая разум. Больно. Больно. Б о л ь н о. Откуда это вообще? Когда оно уйдёт? Огонь лампы становился почти неразличим, но Дейзи упрямилась, шла вслепую, не думая в тот момент о риске сорваться с края стены. Её мгновенно попытались остановить. Кажется, она даже три шага от Эрена не сделала, когда он взял её за плечо. Нет, отпусти, я же могу ещё… одного…       — О ней позаботятся. Хватит. Встревоженно настолько, что почти отвратительно. Потому что раньше Эрена никогда не заботило. Только не так. «Хватит». Странным образом прозвучало как: «Ты сделала достаточно». Одно слово подействовало лучше целого монолога с подробным списком причин, по которым она не должна была себя насиловать. Тело мгновенно расслабилось, и сознание перестало так отчаянно хвататься за реальность, позволяя раствориться в спасительной темноте, способной перекрыть жар и озноб.       — Закончилось? — гаснущим шёпотом спросила Дейзи того, кто поймал её, крепко обхватив за плечи и не давая сползти на землю.       — Закончилось, Дейз, — глухим и далёким голосом заговорил Эрен из темноты. — Отдыхай. Уже закончилось. Как же хотелось услышать, что «закончилось» вместо «уже» будет «навсегда». 70. Насколько всё было даже хуже, чем казалось, стало ясно далеко не сразу. Ничего удивительного в этом не нашлось: с Дейзи по-другому в большинстве случаев не бывало. Иной раз оставалось только принять это слабоумное, до абсурда честное и самоотверженное стремление — помогать другим во вред себе. Её комната — выделили по рекомендации Исаака, полученной перед отъездом, — соседняя с комнатой девчонок в охотничьем домике, сама по себе была не очень большой. Окна они наглухо закрыли, чтобы тепло не выпускать, оттого удушающий запах концентрировался в ненормальных дозах. Кислый, едкий, отвратительный до слёз. Саша морщилась, старалась дышать ртом (в горле из-за этого першило), но не прекращала обтирать смоченной разведённым в воде уксусом тряпкой озябшее, бледное тело Дейзи, выглядевшее почти смертельно больным на фоне мятой серой простыни. Девушка хрипло стонала и всё норовила уйти от неприятных прикосновений, но была настолько слаба, что каждое усилие лишь выдавало её беспомощность и неспособность что-либо сделать. Тринадцать с половиной часов Белл помогали бороться с лихорадкой, заживо сжигавшей её изнутри. В редкие просветы лекарке заметно легчало, однако это всё равно были минуты, полные странностей, — Дейзи открывала глаза, послушно размыкала спекшиеся губы, когда к ним подносили стакан с водой, и совершенно спокойно, с особенным пониманием, какое встречается лишь у больных смертельным недугом, смотрела на того, кто находился у её кровати. От таких взглядов даже в са́мой неприступной для неутешительных мыслей голове возникали худшие ассоциации. Потому что обычно этому предшествовала череда бессознательных, едва разборчивых фраз, смысл которых заключался лишь в одной, самой страшной: «Хватит, пожалуйста, мне больно… Марко, мне больно». Оказалось, что она излишне крепилась всю дорогу до этой заповедной глуши, где было надёжнее всего спрятать Эрена и Хисторию. Терпела не к месту, когда нужно было позаботиться о раненой Микасе или убедиться, что у Жана от удара после падения с лошади не встряхнуло мозги. Упрямо не обмолвилась и словом, делая инъекцию себе в бедро каким-то самодельным антибиотиком, об эффективности или вреде которого толком ничего не мог сказать даже Исаак Нойманн — непризнанный, недооценённый гений медицины в Разведкорпусе. А после, окончательно вымотанная, выжатая сверхмеры, прилегла на кровать и… всё. Никто бы и не понял, если бы поутру Саша не попыталась растолкать девушку к завтраку: ту беспощадно колотило в полусонном бреду, тело всё было неправильно горячее, и дышать она могла с трудом, как будто на груди кто-то сидел — хрипела совсем загнанно, задушено. Тревогу Браус не била — вся суета наросла сама собой, как только в отряде настал момент осознания: ни у кого не оказалось конкретного представления, как лечить. Они могли вправить кость, наложить шину, перевязать, ну а верхом врачевания считалось грамотное наложение швов на рану. Для всего остального существовала Дейзи Белл.       — Это ничего, Дейзи, ничего… ух, как пахнет!.. зато действенно. Мне мама так в детстве делала, когда я в слякоть в лесу простыла и с жаром слегла… Шепчущая речь Браус вряд ли была способна достичь ушей Белл, однако даже в такой тревожный момент не лишалась натренированного городского акцента, скрывавшего глухой деревенский говор. Из всех охотница оказалась самой полезной — она сумела достать из памяти крохотные подсказки простого маминого ноу-хау. Капелька алого огонька свечки на подоконнике всё время теряла форму от суеты вокруг и норовила погаснуть, вытягивая и искривляя ползучие тени на стенах и потолке.       — Я могу помочь? Шумно скрипнула отворившаяся входная дверь — осторожно держась за бок одной рукой, а второй опираясь на стену, Микаса пришла, невзирая на запрет Дейзи двигаться без крайней необходимости.       — Лучше возвращайся и отдыхай. Мы справимся, — монотонно проговорила Хистория, положив на табурет рядом с постелью свежий комплект одежды. — Надо будет её в сухое переодеть.       — Капитан Исаак что-нибудь говорил, когда мы уезжали из штаба? — беспокойно спросила Аккерман, подразумевая какие-нибудь рекомендации… или рецепт волшебного напитка, способного всё исправить. Прежде чем ответить, Саша медленно выдохнула через рот, посмотрела на результат своей работы — мертвенно-бледная кожа наконец-то порозовела, судороги понемногу отступали — а после без стеснения потянулась к нижнему белью, надетому на Дейзи, проворно снимая.       — Много нехороших слов — повторять не буду, — Браус припомнила устрашающее в момент проникновенной и доходчивой речи лицо Нойманна и содрогнулась. Пока они вдвоём с Хисторией переодевали девушку, охотница продолжала рассказывать: — Из приемлемого только что-то про какой-то мунитет и про его убийство. И посоветовал, чтобы мы лекарства отобрали минимум на неделю. На то нашлась весомая причина: ещё утром, освобождая её от почти насквозь сырой одежды, они заметили синяки на бёдрах, и в тех же областях насчитали не меньше четырёх следов от инъекций (на самом деле пять, но один уж больно был похож на маленькую родинку, и его не стали учитывать). Как-то сразу догадались, что остановиться стоило на двух дозах. И хотя никто не говорил этого вслух, но мыслям развиваться запретить было невозможно: по правде говоря, остановиться Дейзи стоило задолго до того, как участие в вылазке обросло обязательствами и неизбежностью. Невзирая на травму, Микаса была не в силах спокойно развернуться и уйти сейчас, поэтому села на ближайший стул и стала напряжённо всматриваться в то, как тяжело и слабо поднимался и опускалось одеяло, из-под которого выглядывали потемневшие и слипшиеся от влаги волосы, мокрый, наморщенный лоб, хмурые от боли брови и закрытые глаза с трепетавшими ресницами. Ни Саша, ни Хистория не пытались убедить её вернуться в постель. Последняя даже напротив — попросила присмотреть за Белл и позвать, если вдруг, на усмотрение Микасы, что-то пойдёт не так, а Браус не окажется рядом. По мнению Аккерман, уже сейчас всё шло абсолютно не так, но она старалась давать ситуации более трезвую оценку и не опираться на собственные предчувствия.       — Я принесу холодную воду: сделаем компресс. Перегреваться ей тоже нельзя, — Саша укрыла Белл одеялом, взялась обеими руками за края деревянного таза с раствором для обтирания и вышла из комнаты. На лестнице собралась толпа. Предположительно, таких же неприкаянных, жаждавших помочь хотя бы фактом присутствия. Время уже перевалило за полночь, но уснуть ни у кого толком не получалось. О причинах можно было не гадать — единственная весомая причина для массовой бессонницы находилась в конце коридора, за закрытой дверью, не подозревая о том, сколько людей внимало каждому шороху и кашлю. Почему выбрали именно лестницу, чтобы угнездиться? Чёрт его, собственно, знает. Мешали ужасно, но, хотя бы, не донимали навязчивыми расспросами, предпочитая всем собранием давить на нервы молча.       — … Шли бы вы спать, — из-за двери комнаты Дейзи высунулась светловолосая голова Хистории. Непривычная слуху интонация, никак не сочетавшаяся с устоявшимся образом «почти-святой», сбивала с воображаемого идеала всю сахарную пудру.       — Она права, — Саша с наигранной бодростью заулыбалась: — Судороги прошли. Температура должна опуститься через пару часов, а об остальном мы позаботимся. Никто не спрашивал вслух, но Браус принимала за само собой разумеющееся эту общую необходимость знать. Иметь хоть каплю представления о том, что творилось. Пусть и такого рода, однако тошнотворным незнанием все были сыты. По горло. 71. Ночью было страшнее всего. Тяжелее. В непроглядной темноте тревога выкручивала нервы на максимум, подогревая воображение и заставляя его придумывать то, чего априори быть не могло. Марко не приходил. Стало хуже. Всегда становилось. Больше всего на свете Дейзи ненавидела просыпаться и ничего не видеть, только без конца чувствовать боль. Ей было трудно дышать, кашель причинял столько страданий, что казалось, будто с каждым усилием из горла выхаркивались оторванные куски прикипевшей, приварившейся к внутренностям плоти. Господи, помоги мне это пережить. Хоть как-нибудь. Бесконечные минуты ожидания, тянувшиеся по одной крохотной вечности и сливавшиеся в одну сплошную, и всё это с привкусом парализующего ужаса перед простым, неоспоримым фактом: оставалось только терпеть. Раз за разом падать в бездну и выныривать из неё, продолжая барахтаться в агонии. Ничего не помнить. Никого не узнавать.       — Ты же не собираешься умирать?.. Что ещё за… чушь? Как только язык повернулся нести такую ересь у этого незнакомого голоса, доносившегося сверху, как сквозь толщу горячей, душной воды, в которой Дейзи плыла, обездвиженная слабостью? Разве от такого умирают? Только не она. Она позаботилась, чтобы точно не умереть.       — … вот умора будет — разведчики гибнут за Стенами, посвящая жизни борьбе с гигантами, королю, человечеству в конце концов, а ты что же, решила преставиться, не справившись с простудой? Не смеши меня, доктор Белл… Какие же тяжёлые веки. Их всегда было так сложно разомкнуть? Это же моё тело, почему оно так плохо слушается? На самом деле она не хотела открывать глаза. Не хотела просыпаться. Голос этот, причинявший сердцу столько терзаний, тоже не желала слышать.       — Давай, Дейз, возвращайся, — голос продолжал звать. Кажется, знакомо? Она уже не понимала толком, в реальности это было или же во сне. — Я знаю, что ты сильная, справишься… Мы… Мы справимся. Только останься, договорились? Кто бы там ни ждал… не ходи.

«– Мы можем… хотя бы попытаться сделать это вместе. Пережить.»

На лоб легла приятная, влажная прохлада. Боль, конечно же, никуда не делась. Зато липкий, вязкий туман в сознании самую малость рассеялся: Дейзи узнала голос Жана. Спасибо, Боже. Спасибо, что это он.       — Ду… рак… — спёкшиеся губы почти не шевелились. — Ты же… здесь… куда я?.. Получилось ли у неё улыбнуться? Было бы хорошо, если да. 72. Следующим утром Саша высказала предполагаемый прогноз, данный Исааком на случай, если всё пойдёт по худшему сценарию, с которым остальные не могли не согласиться: ещё как минимум неделю Дейзи проведёт, будучи прикованной к постели недомоганием. Повезёт, если за три недели её вернут в строй. Температура понемногу приходила в норму — при замерах красный столбик ртути поднимался уже не так высоко, как в самом начале этого хаоса — и всё же слабость крепко держалась на пьедестале почётных симптомов. Поэтому с решениями не спешили и наставление капитана Исаака выполняли коллективным совещанием. По крайней мере пытались — выходило плохо, так как в двух сумках у Дейзи в общей сложности оказалось слишком много лекарств, о свойствах которых знала только та, кто их складывала. В голове шевелились неприятные догадки о том, что даже для доктора Нойманна некоторые препараты в перечне могли стать нехилым таким сюрпризом. Ампулы с короткими надписями: «Тест1», «Тест2» и «Тест3» весьма доходчиво доносили определённые соображения. Некоторые её вещи всё ещё небрежно лежали на табурете рядом с печью: оттуда и взяли злосчастную сумку с расползавшейся от небольшого надрыва кожей ремня, которая вскоре стала камнем преткновения в диалоге между членами отряда. За бортом остался только китель, мрачно обрызганный кровью, как будто Дейзи Белл самолично отрезала руку командору Эрвину Смиту.       — Да просто возьмём и выкинем все ампулы. Вернее, выльем то, что в них. Вдруг ей банки на вторсырьё пригодятся? За годы службы успело выясниться, что у Конни бо́льшая часть жизни опиралась на два крепких столпа: «Просто» и «Понятно», поэтому, когда он предложил свой блестящий вариант, то никто не удивился. Скорее поразились тому, как это Спрингера не осенило вытряхнуть в камин всё содержимое сумок, гордо и уверенно оставив отряд без медикаментов. При всём желании проучить безумную, беспечную Белл, Жан такого решения не одобрял — в случае непредвиденного ранения ему бы хотелось получить надлежащую помощь, а не довольствоваться обслюнявленным подорожником с обочины.       — Но Дейзи иногда разводит лекарства… в этот раз может быть так же, — Армин вытянул из сваленной на обеденный стол кучи два почти одинаковых бумажных треугольника. — У них даже маркировка есть. Вот здесь чернилами полоска, а тут крест. Одно из них — порошок с эхинацеей. Только я не знаю, какое. Он положил свёртки обратно и потом, почему-то, посмотрел на Жана. Тот почти никак не отреагировал — достаточно привык за последние дни. Вообще-то, вундеркинд дохрена пугал. Не так сильно, как Дейзи, но тоже в тягость. После спасения Эрена у Арлерта как будто открутило какой-то вентиль. С каждым таким взглядом в геометрической прогрессии росло желание этот вентиль найти и закрутить обратно, да потуже. Куда деваться от внезапно приклеившегося к нему внимания, Жан не знал: прозрачные как две стекляшки глаза временами казались ужасно пустыми или выражали совсем уж непонятные эмоции. Оттого жуть брала вдвойне — сколько можно пялиться? И с какой целью? Сначала показалось, что Армин ждал благодарности за случившееся. Однако стрёмные взгляды не прекратились и после того, как они урегулировали этот вопрос. Более того — Арлерт как будто не нуждался в выраженной признательности. В таком случае какого, спрашивается, хрена?..       — … Можно и от порошков избавиться, — предположил Эрен, беспечно подбросив в ладони небольшую в диаметре, плоскую жестяную банку с мазью. Казалось, его устраивал любой вариант, лишь бы решилось поскорее.       — Ничего не забыл, умник? — тут же вернувшись к разговору, осадил Жан, наигранно вздохнув и разведя руки в стороны: — Так уж и быть, сыпану информацию тебе в сито, которое вместо мозгов: в отряде ты единственный, кто в лекарствах не нуждается. Уловил?       — Ты тупой? — реакция Эрена не заставила ждать: как будто подожжённую спичку бросили в масло. — Или глухой? Я сказал только: «от порошков».       — А ты, смотрю, начал охренеть как хорошо разбираться в медикаментах? Ну, давай, действуй — интересно, в какую жопу ты потом будешь без вазелина лезть, если вдруг Микасе понадобится одно из этих лекарств? Испепеляющими взглядами они обменивались недолго — оба почти синхронно повскакивали с мест.       — Э-э-эй, — со скукой наблюдая за тем, как ребята решительно сделали шаг друг к другу, протянул Конни. — Вы такими темпами Дейзи разбу́дите.       — И ты будешь виноват, потому что всё время нарываешься!       — Или ты, потому что так и не умеешь регулировать громкость! Всё могло бы пойти по привычному сценарию: ругань до потолка, драка до кровавых соплей и хлипкое перемирие после того, как их разнимут банально из усталости наблюдать за развитием драки в результате конфликта, высосанного из пальца. Если бы в какой-то момент Армин не насторожился и не бросил случайный взгляд в сторону лестницы на второй этаж, опасаясь, как бы голосистые боевые щенки в запале драки действительно не наделали лишнего шума и не потревожили и без того тяжёлый сон Дейзи. В то же мгновение стало ясно как день, по какой причине помешанная Белл вызывала столько восхищения, невзирая на все странности и отталкивающую привычку держаться на расстоянии. «Я ещё не умерла, почему вы делите мои вещи?» — надпись с трудом разобрал. Ей давали неделю — предполагали, что настолько сильная слабость просто не даст шанса встать на ноги раньше. Превосходя ожидания, разрывая в клочья чужие догадки, она поднялась на вторые сутки.