cause you are my terminal station

тэхен ненавидит свою по-глупому самоуверенную бесячую старосту. он смотрит на ее ярко-розовую, совершенно уебищную помаду и едва сдерживается, чтобы не сказать ей о том, что контур карандаша — безбожно кривой. настолько же, впрочем, как и ее ноги. толстые кривые ноги, обтянутые сеткой черных колготок. ее ляжки напоминают тэхену тот непривлекательный кусок серой колбасы, над которым он залипал около получаса в супермаркете рядом с домом просто потому, что не мог перестать шутить об этом в своей голове. и тогда какая-то противная старая кошелка в блестящем спортивном костюме довольно ощутимо оттолкнула его, чтобы выхватить этот самый стремный вонючий кусень прямо у него из-под носа и, победно сверкнув усмешкой, позорно споткнуться на следующем же шаге. «так-то блять», думает тэхен, растягивая губы в саркастической усмешке. тупая староста их огромной группы, которая больше похожа на стаю диких животных, чем на адекватных человеческих особей, по имени пак нара с кривыми жирными ногами и такой же кривой линией помады все еще что-то говорит. что-то о пропусках тэхена, о безответственном отношении и недопусках к экзаменам. тэхен презрительно вздергивает темные брови вверх, смотрит на нее в ответ с высоты своего ста восьмидесяти пяти сантиметрового роста и очень, очень хочет от души послать ее нахуй. хочет попросить завалить пасть, потому что ее мерзкий голос пилит его закипающий мозг напополам. хочет попросить ее натянуть подол своей ультракороткой плиссированной юбки ниже, потому что если не приведи господь он случайно увидит кусок ее целлюлитной жопы, то тут же вырвет желудок прямо на ее блестящие черные балетки. ба лет ки. кто, блять, вообще носит балетки в две тысячи восемнадцатом? она заправляет выжженную белой краской прядь за ухо, и тэхен утыкается на ее секущиеся соломенные концы. лучше бы к парикмахеру сходила, дура. — ким тэхен, — говорит она. — тебя запросто могут не аттестовать за этот семестр, ты это понимаешь? — снова говорит она своей фирменной нравоучительной интонацией. тэхен понимает. он, блять, очень хорошо понимает. и он так же сильно ждет того незабываемого момента, когда весь деканат разом пошлет его нахуй из их «высшего учебного заведения для будущей интеллектуальной элиты нации», как и панически боится. потому что тогда придется как-нибудь объяснить это маме, а у тэхена ноль целых ноль десятых предположений, как это вообще можно сделать. потому что тэхенову мать не проймут разговоры о клинической депрессии, повышенной тревожности, регулярных панических атаках и бесконечном желании отрезать от себя кусок кожи. просто чтобы тебя перестало жрать. просто чтобы почувствовать хоть что-нибудь, кроме дробящей мясорубки внутри собственной головы. она этого не поймет. как не понимают все остальные. тэхен раздраженно скалится ей в ответ и бездумно кивает головой, как китайский болванчик. просто чтобы она наконец от него отъебалась и оставила одного. одного с его сжирающей черной пустотой. тэхен — сломанная безжизненная система. программа на уничтожение. у тэхена внутри — ничего. гулкое царапающее ни че го. тэхен устает от всего. тэхен устает даже от себя. особенно от себя и своих мыслей. потому что они странные. вязкие. тяжелые. они заставляют холодеть кончики ушей и спину. он смотрит на треснутую паутинку защитного стекла на собственном смартфоне и забывает моргнуть. — что ж, тогда хорошо, — она наконец закрывает глотку и, гордо махнув своими немногочисленными жиденькими волосами, удаляется к первой парте, где, как и всегда, стоит ее сумочка и бутылка с водой. «пошла ты нахуй, пак нара», — думает тэхен, сверля ее спину косыми взглядами. ты и все твои нравоучения. тэхен снимает свое безразмерное черное пальто и стягивает такую же маску на подбородок. сползает по твердой, неудобной лавочке ниже и, смахнув влажную морось со спутанной серой челки, опускается на сложенные перед собой острые локти. тэхен правда жалеет, что решился прийти сюда. жалеет даже о том, что родился. он достает книгу из рюкзака, открывает на нужной странице и укладывается щекой обратно на согнутую руку. — …люди — социальные существа, отсюда следует, что в искусстве быть приятными для окружающих можно добиться успеха, лишь постоянно находясь среди них. чем больше вы контактируете с людьми, тем легче, с приятностью вы всего добьетесь… — четко выговаривает низкий голос прямо над тэхеновой макушкой, заставляя табун липких мурашек прокатиться вдоль шейного позвонка, стекая пекучей вязкостью прямо к пояснице, затягивая кишечник жгутом. загривок жжет от острого ощущения чужого эфемерного присутствия. тэхен глотает подскочившую к горлу панику обратно. сердце в грудине стучит как бешеное, отдаваясь непрекращающейся пульсацией по всему телу. тэхен крепче сжимает трясущимися руками книгу, вцепляется в нее как ненормальный. во рту сухо и гадко, язык прилипает к небу. потому что тэхен уже знает кто за ним. чувствует эти магнитные волны насмешки и саркастического хмыканья. чувствует привычный тяжелый запах сигарет и озона с чужой кожи, чувствует сильный запах жженой резины и моторного масла с байкерской кожанки. чувствует мятное дыхание, выбитое случайным выдохом изо рта. он против воли разворачивает голову на скучающего чонгука, наклонившегося аккурат над ним, и смотрит прямо в угольные зрачки, неудобно выламывая при этом позвоночник. плечи болят, но тэхен все равно упрямо дергает подбородок вверх. чонгук наклоняется еще ближе и, легко скидывая безжизненные пальцы тэхена, переворачивает тонкую желтоватую страницу. — что тебе нужно? — шипит тэхен, поспешно стряхивая чужую руку со своей ладони и страниц. — ...изоляция же придает вам напряженный вид и приводит к еще большей изоляции, потому что люди начинают вас сторониться. — продолжает он, и его густой голос затекает тэхену точно в мочки и слуховые каналы. чонгук находится на расстоянии пары-тройки десятков сантиметров, но такое ощущение, будто он успел забраться под кожу. — что за херню ты читаешь? чон смотрит на него сверху: сощурено, хитро, так, будто знает то, о чем тэхен больше всего в жизни сожалеет. так, будто знает о мокрых простынях, сорванных всхлипах и жалких стонах, вылетающих из его рта по ночам. так, будто мог слышать его через стену. тэхен смотрит на него в ответ. зло, по-кошачьи. его обкусанные губы растягиваются в дрожащей кривой усмешке, а затем складываются в скомканное «отвалиблинпожалуйста» и замирают. оставляют тэхена давиться подступившей к горлу тошнотой. челюсти сводит. трепыхающееся сердце делает кульбит прямо в глотке. тэхен замирает, а затем делает резкий рывок, разворачиваясь всем вздернутым вверх корпусом на сто восемьдесят градусов. во рту кисло и муторно — в нем застревает все — обида, злость, колкое непонимание. чонгук откидывает растрепанную смоляную челку со лба и болезненно дергает вбок край пухлых губ. ноги тэхена прирастают к трухлявым доскам старого напольного покрытия, руки — к потертой древесине длинной парты, а глаза намертво утыкаются в чужие прозрачные зрачки с длинными черными ресницами. уставляются на торчащую из-за левого уха сигарету. тэхен знает, что курит чонгук, — горькие мальборо красные. тэхен узнает их по запаху, снюханному украдкой с чужих запястий и фаланг. с беззащитного, голого как и у тэхена горла. с невыразительного кадыка и ворота белоснежной футболки с лого stussy. с кончиков чужих завившихся от влаги волос. чонгук смотрит на него как удав, растягивая вишневые губы в деланной усмешке. отвали от меня. пожалуйста, отвали. — тебя не учили в детстве, что выражаться такими словами плохо? — тон его голоса вызывает в тэхене дикий неконтролируемый зуд, от которого хочется содрать с себя сначала одежду, а затем и кожу. в голове мигает тревожный красный свет, а сирена громко орет слова предупреждения, но тэхен все равно по инерции делает движение навстречу чужому угловатому лицу, выдыхая около скулы свистящими слогами: — пошел нахер. тэхен то открывает, то закрывает рот под аккомпанемент грудных тяжелых вдохов. диафрагму жжет и колет. у него отнимает кончики пальцев и белеет в зрачках. чонгук упирается ему локтем в плечо, и тэхена вышвыривает за шкирку из реальности. — тебе бы рот с мылом вымыть, — цедит он, напрягая подбородок и гланды. лицо у него становится остро-сосредоточенным, а в глазах — черная взбудораженность, которая печет тэхену его сухое хмурое лицо. его локоть все еще не сильно надавливает куда-то в районе ключичной кости. его дыхание проходится по нежной коже век. его пальцы на несколько непродолжительных секунд замирают на тэхеновых ледяных от колотящего ужаса пальцах. чонгук вглядывается в предобморочно-белое лицо тэхена, посылая по венозным сплетениям, артериям и капиллярам электрические импульсы. чонгук выдыхает совершенно развязное «малышка», победно оглядывая испуганного до смерти, бледного как мел, тэхена. в ушах — шумовые помехи. перед глазами — миллион мелких безустанно перемещающихся мушек. тэхен глядит на него снизу-вверх, и все, что он чувствует, — то, насколько оглушительно громко его сердце выбрасывает густую багряную кровь из себя наружу. говорят, каждых семь секунд кто-то в мире сходит с ума. прямо сейчас, тэхен — и есть седьмая секунда.