cause you are my terminal station

за толщей замызганного оконного стекла мельтешат разные люди одинаковой степени заебанности, и погода такая, что хочется только захлебнуться в ближайшей грязной луже. чонгук тычет ручкой себе в сухую заветренную щеку, и бесполезно водит покрасневшими насквозь от недосыпа глазами по мокрому от промозглой мороси проспекту, выбирая себе более подходящую. такой же сонный и пассивно-суицидальный чимин, сидящий от него немногим правее, даже не пытается выбить из-под его подбородка локоть, или нарисовать огромный член на всю линованную страницу тетради, пока чонгук совершенно безответственно прокрастинирует, что означает только то, что он действительно чертовски устал. прямо над его ухом монотонно бормочет грузный, стремительно лысеющий преподаватель, и внезапно чонгуку кажется, что в этот самый момент весь мир очень сильно заебался. у чимина вьющиеся серые волосы, крошки серого пепла на макушке, и тусклые, постепенно исчезающие с тонкой кожи, серые кляксы веснушек. у чимина черный, совершенно бессовестно болтающийся на нем лонгслив с красными надписями на рукавах, и такие же огромные черные джинсы. чонгук переводит взгляд на его посеревшее, осунувшееся лицо, отмечая, что тот наверняка опять дрочит на одну из своих стремных радикальных диет из серии «кусок воздуха с водой на завтрак, вот и весь ваш рацион», мечтая наконец дать ему за такое по шее. он долго смотрит на торчащий из-под каймы горловины позвоночный ряд, и спотыкается: этот лонгслив сидел на чимине как влитой еще месяц назад. на обеденном перерыве откровенно по-гадски шумно, и чонгук впервые за очень долгое время вновь ощущает, что такое повышенная социальная тревожность. его кишки несколько раз охрененно перекручивает, пока они с крошечным чимином, и его крошечным зеленым яблоком, идут к своему понтовому центральному столику, и не отпускает до того момента, пока хмурый анти-социальный хосок не хлопает их лениво ладонью по плечу, как бы желая удачного дальнейшего плавания. за его тонкой напряженной спиной захлопываются массивные деревянные двери, и мусолящая желудочно-кишечный тракт пружина внутри чонгука немного разжимается. уставший чимин с посеревшим лицом не съедает и половины своего обеда. последние две пары экономики тянутся тошнотворно нудно. профессор катастрофически опаздывает на собственные лекции, и когда чонгук не моргая уставляется на круглый коричневый циферблат настенных часов, то совершенно не замечает, как успевает задремать. его неожиданно будит все такой же инертный чимин, когда преподаватель молчаливо нависает над его помятым ото сна лицом, грозно сводя густые кустистые брови на переносице. чонгук растирает ледяное от липкой испарины лицо такими же ледяными ладонями, и честно пытается не думать о том, что всего несколько секунд назад в его сне тэхен снова стрелял себе в лицо. профессор все еще неодобрительно качает на него своим багровым лицом, отходя подальше, за стойку кафедры, продолжая свою никому не нужную лекцию. чимин так же молча отворачивается, и вся аудитория будто бы разом отмирает. он с трудом сглатывает слюну с корня языка, и на вкус она как кусок железа. чимин резко набрасывает на худые плечи свой навороченный кожаный рюкзак как только слышит ублюдочно-громкую трель звонка, машет ему узкой бледной ладонью напоследок, и выскакивает из аудитории еще до того, как чонгук хотя бы успевает раскрыть рот и нормально попрощаться в ответ. за ним громко хлопает дверь, а затем, словно оживая, из нее начинает вытекать наружу и остаток чонгукового потока. чонгук привычно выхватывает в фокус черно-белый полосатый свитер с растянутыми руками, и все никак не может окончательно проснуться. он вспоминает покосившиеся от времени захламленные улицы, пыльный дождь и отсутствие звука выстрела. дома тихо до треска в перепонках, а в синей чайной кружке на кухонном столе уже вторую неделю как заводится какая-то новая жизнь. чонгук сбрасывает с предплечья насквозь промокший бомбер, щелкая маленькой лапкой на чайнике. в новой кружке, без подозрительных зародышей, две ложки кофе. чонгук льет кипяток, обжигаясь от горячих брызг, и застывает так на неопределенное количество времени, проебываясь в пространственном коматозе. кофейная гуща быстро застывает, образовывая горькую корку, и приходиться постучать чашкой несколько раз по столу, чтобы она опала. на дисплее снова мигает безразличное «сокджин», в который раз за неделю, и честно говоря, у чонгука снова нет никаких сил отвечать на его звонки. он вспоминает их последний разговор: сокджинов плаксиво-высокий, ломанный голос, будничный шум оживленного проспекта, по которому он тогда гулял _не_с_ним_, царапающее, колкое жжение под левой лопаткой от кровоточащей надписи, горячее соленое пятно на любимой белой толстовке от стусси, удивленные взгляды безликих прохожих, растрепанные русые волосы на чужом затылке, красивую улыбку-сердечко, мягкий изгиб верхней губы. вспоминает сокджина, который был создан специально для него — мягкий, кроткий, идеально-подходящий. его гладкие ладони и лодыжки на своей талии, тихие стоны на ухо, синеющие гематомы россыпью на собственной шее. выгоревшие красные волосы хосока, его сгорбленную спину, две сигареты подряд под его порогом, хотя хосок, блин, даже не курит, и такие же красные бешеные глаза. помнит саднящую боль, когда тот едва не выбил ему за сокджина челюсть, помнит вязкие красные разводы на белоснежном кафеле в ванной, когда из предназначения беспрестанно текло еще неделю, мотки бинтов, чужие розовые губы на теле, блядские вздохи, терпкий привкус алкоголя в распухшей от глухих криков глотке, тонкие запястья и перепуганный задерганный взгляд мокрого щенка, которого снова вышвырнули за порог. сокджин был создан специально для него, но если продолжить собачью параллель, то чонгук будет именно тем, кто сожрал своего хозяина. «сокджин» перестает звонить, и окно автоматически обновляется, светясь десятью пропущенными. чонгук переключает телефон на режим полета, и отхлебывая остывшего кофе, высовывается в окно, зажимая резцами фильтр сигареты так, будто собирается им поужинать. он смотрит левее: в оконном проеме снова мокро и снова левитирует знатно подвыпивший ким тэхен. чонгуку очень, просто до колик в селезенке, хочется предложить ему наконец-таки сигануть вниз, и не тратить попусту их время, только вот тэхен скорее всего не воспримет это как очередную сложную шутку про суицид. он трясет головой, пытаясь разогнать мельтешащие под глазами красные пятна, не вспоминать чужой размозженный по асфальту затылок, круглое дуло пистолета во рту. пытается не вспоминать холодное туманное утро, горячие сухие ладони под полами собственной кожанки, сырой ветер в лицо и всего того блядского разговора на переполненной университетской парковке. ему хочется сказать тэхену, что он сука. такая ебаная сука. что у него уже совсем нет сил, нихрена нет. хочется попросить, чтобы он перестал ему сниться, чтобы перестал в его, чонгуковых, снах умирать. чтобы не спрыгивал вот так вот с подоконника, не простреливал себе череп, не затягивал на голове пакет, и не сгорал вот в этой самой футболке на чонгуковой кухне. блять. тэхен поворачивается на него, и в глазах у него тоска и боль тонким анатомическим росчерком. у чонгука в глазах нихрена, потому, что он мертв уже несколько месяцев. тэхен улыбается ему ломко, отрывая побелевшие от напряжения руки от подоконника, и даже не моргает. — ты иногда такой бесчувственный ублюдок, — говорит он. его голос глушится в шуме дождя и проезжающих внизу машин вперемешку с городским транспортом. чонгук думает, что хосок ничем не лучше, раз бегает плакаться о своей неразделенке тэхену, но только молчит в ответ на такой неожиданный выпад. тэхен спресованно дышит, пока расставляет руки в стороны. — мне жаль, что у вас с сокджином так сложилось. — говорит. чонгуку не жаль. он смотрит на тэхеновы раскосые, мокрые от дождя и слез глаза, смотрит на облепившие высокий лоб обесцвеченные волосы, на торчащие от холода соски сквозь черную ткань футболки, на тонкие молочные ляжки в разрезе волейбольных шорт и растекшуюся по груди enternal youth. чонгуку просто за сокджина никак, и по ощущениям совсем пусто, даже если там все горит и рушится. он вновь смотрит на чужие выпирающие птичьи позвонки, и жалеет только о том, что тэхен в его жизни появился тогда, когда все начало стремительно скатываться по наклонной.