Меланхолия

Дазай даже не шелохнулся. Прирос к месту, прислушиваясь к биению собственного сердца. Где-то в глубине души он знал. Чувствовал. Но его влюбленный разум просто отталкивал любой негатив по отношению к Накахаре. Колин всех раздражал, но веский повод убить его был только у Дазая. А Чуя… ему было плевать на фотографии. Ему было плевать даже на то, что кто-то в университете мог узнать об их отношениях, о чем он сам неоднократно заявлял. Накручивал себя по этому поводу только сам Дазай. При посторонних боялся подолгу смотреть на него, держать за руку, беседовать в непривычной, веселой атмосфере. Дазая все знали как угрюмого, агрессивного и не идущего на контакт ни с кем, кроме идиотов вроде Прайса. А вылезая из тени образа «плохиша», он привлекал немало внимания и получал много любопытных взглядов. Колин что-то понял? Или просто оказался не в том месте и не в то время? Но чем они себя выдали? — Зачем ты это сделал? Чуя стянул синюю мокрую от пота рубашку через голову и, скомкав ее, бросил на пол. Мышцы на животе поджались, а влажная кожа покрылась мурашками от холода кондиционера. — Затем, что, взвесив все за и против, решил, что Колина лучше всего будет убрать. Он бы отправил фотографии твоему отцу. — Хочешь сказать, что ты это сделал ради меня? — изрек Дазай. — Не смей говорить, что… — Ради тебя, — перебил Чуя ровным голосом. — Меня эта ситуация не волновала. Ты знаешь. — Ты ненормальный… — сказал Дазай, медленно пятясь к выходу. Чуя поежился. Нерешительно отошел на несколько шагов назад, прижимаясь голой спиной к шершавой стене. В голубых глазах совсем не было сожаления, которое так активно пытался выцепить Дазай. Пытался найти хоть какой-то намек на то, что он сожалеет о содеянном. Раскаивается. Но было в них что-то иное. Какое-то смирение, покорность. А когда Дазай стал настороженно отступать к входной двери, так он вовсе поморщился, словно от удара. Неловко пошарив по карманам, Чуя вытащил телефон и, помедлив секунду, протянул его Дазаю. — Звони, — сказал он дрогнувшим голосом. — Что? — не понял Дазай, переводя потерянный взгляд с его лица на протянутую руку. — Звони в полицию. Клянусь, я не сдвинусь с этого места. Что-то ухнуло и оборвалось в груди. Сердце заколотилось с такой бешеной скоростью, что он едва мог дышать. Ноги его не держали. Слишком много эмоций обрушилось на его голову за один день. Он упал на колени, потирая ноющие виски пальцами. Голова трещала от боли, ныла, пульсировала, словно вот-вот взорвется от избытка эмоций. Чуя, даже глазом не моргнув, признался, что убил человека. Тем самым и неосознанно подтвердил слова Хендерсон, что он психически нестабилен. Дазай все смотрел на протянутую руку, с каждой секундой осознавая, насколько эта задача для него невыполнима. Каким бы Накахара ни был. Неадекватным, жестоким, ужасающим своими поступками, он любил его. Любил, черт возьми. И это чувство пугало сильнее любого признания в убийстве. Даже сейчас, докопавшись до истины, он активно продолжал искать ему оправдание, зная наперед, что его нет и быть не может. Страх и потрясение отошли куда-то на второй план. Дазай поднял голову, пристально, пытливо всматриваясь в бледное лицо Чуи. Его хотелось схватить за плечи, грубо встряхнуть и крикнуть: «Скажи, что это неправда. Скажи, что Аббигейл солгала. Скажи, что ты непричастен к убийству Колина. Скажи хоть что-нибудь! Да хоть посмейся и скажи, что это был долбаный розыгрыш. Я, блять, посмеюсь вместе с тобой». Но в ярких голубых глазах и намека не было на юмор. Плескалось в них какое-то отчаяние и отрешенность. — Скажи, Чуя, — Дазай горько усмехнулся. — Твое признание тоже было ложью? Изначально место имела лишь симпатия? А потом в твоей больной голове какой-то долбаный эмоциональный мотор усилил эту симпатию ко мне в разы? Ты ведь так все чувствуешь? — Нет, я… — Ложь! — Не смей! — Чуя поджал губы. Дазай вздрогнул. Скорее удивленный тем, что Чуя впервые за время их знакомства повысил на него голос. — Не смей списывать все на мою болезнь, Осаму. Не надо… — он закрыл глаза ладонью. — Моя любовь к тебе всегда была искренней. С самого первого дня. Все вы… Все, кто рано или поздно узнает о моем недуге, мгновенно показываете эту часть себя. Меняетесь на глазах. Это неприятно. Это больно, черт возьми! Искренность — болезнь. Радость? Болезнь. Злость? Она тоже болезнь. Я правда начинаю путаться в своих эмоциях. Начинаю верить всем, но не себе. Я теряю самого себя. Чуя замолк, словно в один миг решил, что говорить что-то не имеет смысла. Не имеет смысла даже пытаться достучаться до него. Дазай в который раз потерял дар речи. Как рыба, выброшенная на берег, он то открывал рот, то закрывал. А почувствовав укол совести, сцепил пальцы за спиной, взволнованно теребя край футболки. Хотелось успокоиться. Привести мысли в порядок и выслушать его историю. Аббигейл могла наплести что угодно. У каждого своя истина и каждый видит то, что хочет видеть. Хендерсон так активно пыталась убедить его в том, что с Чуей практически невозможно беседовать. Что он опасен для окружающих и неадекватен, когда сама старалась активно втиснуться в его жизнь. Что же это? Любовь? Ревность? Одиночество? Неужели таким образом она пыталась оттолкнуть каждого, кто контактировал с ним? Заменить все его окружение одной лишь собой. Злость на нее вспыхнула с новой силой. А позже на себя. На неосознанную реакцию и свои действия. Даже сама мысль, что Чуя убил человека, его волновала не так сильно, как чувство черной ревности, которое его душило еще с того момента, как он переступил порог дома Аббигейл Хендерсон. Думал о спальне, где, возможно, они кувыркались, пока его не было. Думал о кухне. Идеально вымытой и чистой. Представлял, как Аббигейл стоит за плитой и готовит ему, моет посуду. Представлял, как Чуя сидел где-то там на стуле и мирно беседовал с ней, улыбался ее плоским шуткам. А может, они там даже трахались. Злость. Она кипела и бурлила в нем. Впервые ревность захлестнула его с такой силой, и впервые за свои восемнадцать лет он испытал это чувство. «Вот она, значит, какая», — думал он, сверля сердитым взглядом Чую. Тот стоял неподвижно, почти не дышал, пытаясь считать эмоции с лица Дазая. — Убери телефон, — сказал он, нервозно потирая шею. — Никуда я не собираюсь звонить. Чуя неверяще покосился на него. — Господи, да срать я хотел на этого Колина! — зло рявкнул Дазай. — Мне плевать, что он сдох. Я не страдаю никаким психическим заболеванием, но мне, черт возьми, плевать! Я рад, что его не стало. Он был до жути раздражающим кретином! Он подошел к Чуе впритык и грубо вжал его в стену. Накахара совсем растерялся. Впал в ступор. — Ты трахал тридцатипятилетнюю бабу. И как она тебе? Лучше, чем я, да? Чуя изумленно приподнял бровь. — Я только что признался в убийстве человека, а ты бесишься из-за того, что я спал с Аббигейл? — Я… да. Нет. Я не знаю. Черт! — он осел на пол, яростно взлохмачивая свои волосы. — Да какого хуя ты такой проблемный?! Я столько всего хочу у тебя спросить, что в голове у меня от напряга образовался долбаный вакуум. Черная дыра. Да называй, блять, как хочешь! Ради меня, знаешь ли, первый раз убивают человека. Ебаная романтика, ага. Чуя опустился следом, устраиваясь между разведенных ног Дазая. Его руки он осторожно перехватил, с любопытством заглядывая в карие глаза. Даже сейчас в них плескалось столько тепла, что хотелось сжать Дазая в объятиях до хруста костей. — Спрашивай все, что хочешь. Я отвечу честно. Даю слово. — Начнем с самого важного. Аббигейл, — он поморщился при одном упоминании ее имени и рукой взмахнул, словно назойливого комара отгонял. — Сраные фартуки. — С рюшечками? — С рюшечками, — прошипел Дазай, сузив глаза. — Да, это она их покупала, — ответил Чуя, слабо улыбнувшись. — То-то они мне не понравились! — эмоционально изрек он, задумчиво почесывая подбородок. — Выброси. — Как скажешь, — Чуя кивнул. — Ладно. Шутки шутками, — Дазай сложил руки на груди, краем глаза наблюдая за Пинки, ползающей по их коленям. — Я правда не знаю, с чего начать, — он покачал головой, тяжело выдохнув. Пинки внезапно прыгнула на дазаевское плечо и сонно потянулась. За стеной снова раздался пьяный голос мистера Рубина и звук бьющегося стекла. — Почему ты так спокоен? — все-таки Чуя задал мучавший его вопрос. — Я убил человека. — Я не спокоен, поверь. Знал бы, что сейчас творится у меня на душе. — Но… — Но я предпочитаю разбираться во всем сам. И делать собственные выводы, а не с чужих слов. Итак, Колин. Почему на том же месте? Чуя вперил тяжелый взгляд на красный потертый абажур лампы. В старом доме свет отключали как по расписанию. А когда жара подскакивала до пятидесяти градусов, так вовсе начинались беспрерывные сбои с электричеством. Аббигейл в подобные дни расставляла комнату ароматизированными свечами, либо приносила старую лампу, и настраивала ее на самый тусклый свет. Шторы она всегда задергивала плотно, что днем, что ночью. Ей нравилось переодеваться при тусклом свете, почти в темноте, почти вслепую, чтобы Чуя мог рассмотреть лишь ее силуэт или определенную часть тела. Интересно, что сделает Осаму, если узнает? Разобьет ее? Разобьет, потопчется, попрыгает на ней, а потом вломит ему самому? Так, для профилактики. Вполне в характере Дазая. Кто бы мог подумать, что он настолько ревнив. А с виду спокоен как удав. — Не знаю. Может, неосознанно я хотел, чтобы ты догадался. Чтобы вся правда всплыла наружу. — Зачем? А если бы я позвонил? Если бы вызвал копов? Если бы я оказался не настолько пришибленным отморозком, который закрывает глаза на убийство? — И тебя бы это устроило? Такие отношения. Давай будем искренними, Осаму. Отношения, начинающиеся со лжи, обречены на провал. Ты умен, ты догадлив. А что я из себя представляю, рано или поздно всплыло бы наружу. Признаться, с того момента, как ты переступил порог этой квартиры, я задаюсь вопросом, почему ты все еще не позвонил в полицию. Почему спокойно сидишь и слушаешь меня, — произнес он озадаченно. Дазая его слова сильно покоробили, задели за живое, но он промолчал. — Я не хотел лгать… только не тебе. Но во мне столько отталкивающих изъянов, что просто… — Замолчи, — Дазай строго приложил палец к его губам. — Изъяны это или нет, позволь решать мне. Что насчет фотографий? Ты их вытащил? Чуя кивнул. Дазай нахмурился, активнее сдирая сухую кожу с губ. — Тогда на кухне, когда ты сказал, что боишься наследственности, ты имел в виду мать? Чуя поднялся с места. Пинки тут же спрыгнула на пол и ринулась за ним. Он даже не шелохнулся, когда, подпрыгнув, та стала взбираться тремя целыми лапами по его ноге. Каждое упоминание о матери раз за разом оставляло на душе осадок. Черный, липкий, который целиком въедался в голову и накрывал хандрой. Он хотел забыть ее лицо, забыть, как она выглядит, как пахнут ее духи, как пахнет страх, который она истощала тоннами, стоило отцу замаячить где-то поблизости. Будь у него такая возможность, он бы целиком, безвозвратно стер ее из своей памяти. — Я наблюдал за ней годами, — сказал Чуя сухим, безэмоциональным голосом. Дазай поднял голову, посмотрел на испещренную царапинами спину и так не вовремя покраснел. Лампочка в коридоре несколько раз опасно замигала и отключилась. Прервался и тихий шум кондиционера. Причиной тому могло быть либо плановое отключение, либо очередная аварийная ситуация. Телевизор за стеной заглох. Мистер Рубин вновь зашелся громким матом. Чуя стоял, оперевшись обеими руками о низкий комод, и с отвращением смотрел на свое отражение в темноте. — Эта женщина. Она всегда казалась мне такой… активной, веселой. Энергия у нее била через край. Минуту на месте не сидела. Отца я видел только на фотографиях, а вживую лишь тогда, когда мне стукнуло шесть. Помню, как он первый раз появился на пороге нашего дома. Такой… высокий, мускулистый. В военной форме и с двумя огромными сумками. Выражение лица у него было такое, словно он собирался расплющить мне голову голыми руками. Я тогда испугался и убежал в другую комнату. Заперся в ней. И через тонкую дверь слышал каждое его слово, каждый тяжелый шаг. Он бросил сумку и сказал матери: «В кого ты превратила пацана», а далее был ее вскрик и звук пощечины. Дазай с какой-то медлительностью в движениях почесывал красные зудящие укусы на пальцах. Он не мог сидеть и слушать. Хотелось чем-нибудь занять себя, отвлечься. Каждое слово Чуи к полу придавливало все сильнее. Порывшись в карманах, он выудил пачку сигарет и нервно закурил. — Не люблю военных, — сказал он, держа фильтр сигареты между пальцев. — Большинство из них теряют грань. Забывают, где заканчивается армия и начинается семья. Эти люди неисправимы. — Да, ты прав, — согласился Чуя. — А что было потом? — осторожно спросил Дазай, пытаясь рассмотреть его отражение в зеркале. — Потом? Драки. Скандалы. Крики. Отец начал пить. И мама стала абсолютно другим человеком. Несколько раз я пытался поднять ей настроение, но она от меня лишь отмахивалась и говорила, чтобы я не мельтешил у нее перед глазами. А спустя какое-то время стала упрекать меня в сходстве с отцом. Глупо, да? — он усмехнулся. — На мой седьмой день рождения она попыталась покончить с собой. Прямо за праздничным столом. — Я словно фильм ужасов слушаю, — проронил Дазай, нервозно выдыхая облако дыма. — Тогда я впервые узнал, чем она больна, и задумался. А зачем? Зачем такие люди рожают детей, если есть риск, что твой ребенок будет таким же? Разве это не эгоизм, Осаму? — В какой-то степени да. Но найдется немало умников, которые скажут, что «это какая-никакая, но жизнь. Будь благодарен, сопляк». — Отец тогда напился вусмерть и чуть не выбросил меня с двенадцатого этажа. Сказал, что хотел сына, а получил девчонку. Бил постоянно. Издевался. Если я начинал плакать, бил сильнее. Окурки тушил о мои руки. Как-то сломал пальцы за то, что я выронил пепельницу с бычками. Мама все это видела, но молчала. Говорила: «Он просто закаляет твой характер. Будь мужчиной». — Беру свои слова обратно. Мама у тебя тоже с приветом. Что с болезнью, что без, — зло сказал Дазай, отгоняя Пинки от сигареты, к которой та стала принюхиваться, взобравшись на его колени. — А что с ребенком? Аббигейл говорила, что ты… — Если ты имеешь в виду, правда ли, что я проткнул живот матери ножницами, — Чуя бросил на него короткий взгляд через плечо, — да, это так. Она была на седьмом месяце беременности. Мне было двенадцать. И я достаточно дерьма нахлебался и не хотел, чтобы появился кто-то еще, — он поморщился. — Проходил через все это. — Это не тебе решать, — устало сказал Дазай. — Не тебе, Чуя. — Я не хотел, чтобы он жил в таком месте! Рос, как я! — он поджал дрожащие губы и пальцами крепко вцепился в край комода. — Думаешь, я не жалею? Не думаю об этом? Да каждый долбаный день! Он ночами мне снится! — Эй, — Дазай вскочил с места, потянул его за руку и обхватил лицо обеими ладонями. — Все в порядке. Это все в прошлом. Слышишь меня? — Я правда не хотел… — прошептал он, прижавшись щекой к прохладной ладони. — Знаю, — ответил Дазай тихо. — Невозможно жить среди психов и не сойти с ума. Телевизор за стеной заработал. Включился и кондиционер в зале. От яркой вспышки света поморщились оба. Чуя шмыгнул носом и смущенно отвернулся. Но Дазай притянул его обратно и заключил в объятия. Его смущение и стыд понять было несложно. Скорее всего, за все свои восемнадцать лет он впервые кому-то об этом рассказывал. Впервые позволил себе проявить слабость в присутствии другого человека. Но быть сильным — это значит и быть одиноким. Потому что сильные люди даже в самой критической ситуации эмоции держат под замком. Таковым был и Чуя. — Чуя, — вдруг тихо позвал Дазай, кое-что вспомнив. — Помнишь, в одно время ты пропал почти на целую неделю. Это то, о чем я подумал? Накахара прижался к нему крепче и слабо кивнул. Дазай закрыл глаза, медленно перебирая его волосы. — Что она тебе говорила? — Что я обречен быть один. Всегда. И она одна меня никогда не бросит. На самом деле, я боюсь одиночества. Очень сильно. Злость снова начала закипать в душе. И будь Аббигейл Хендерсон в одной с ним квартире, то наверняка они с Чуей поравнялись бы в счете на убийства. Никогда еще он не испытывал к одному человеку столько негативных чувств. Столько неприязни и омерзения. Насколько надо поступиться человечностью, чтобы совершить нечто подобное. — Я устал, Осаму. Я так устал, — он уткнулся лицом в теплую шею Дазая. — Может, Аббигейл была права. Все уйдут рано или поздно. — Я не уйду. Чуя горько усмехнулся. — Всего лишь слова. — Я не уйду! — повторил Дазай громче. — Заруби себе это на носу.

***

Вспоминая всякий раз, как напуганно пятился от него, хочется сгореть от стыда. Чего уж юлить и лгать самому себе? Я был напуган. Смерть сама по себе ужасна, и неважно чья. О мертвых принято говорить либо хорошо, либо вовсе ничего. Эгоизм, да? Потому что Колин Вилберн был тем еще куском дерьма. Он ненавидел нас за нашу родословную. Выбирал врагов по критерию «у кого карман шире». Не глупо ли? Я знаю много обеспеченных людей, которые просты и дружелюбны в общении. Не ручаюсь говорить за себя. Признаю, я был тем еще засранцем. И, возможно, у Колина таки был повод меня ненавидеть. Но настолько, чтобы преследовать меня с камерой в руках? Или все же это была случайность? А если и случайность, невольно навязывается второй вопрос: что делал в таком месте Колин Вилберн? Наверное, ответа мне уже не получить, и остается лишь гадать. Ну и черт с ним, с Колином. Сейчас все мои мысли целиком заняты другим человеком. Что забавно, скажи мне кто-нибудь еще полгода назад, что я без памяти буду влюблен в мужчину, я бы посмеялся. А идиота, ляпнувшего подобный бред, просто дружески похлопал бы по плечу и дал ему визитку нашего психолога. Жалею ли я о том, что встретил его, Чую? Ни капли. Ни на одну секунду. Ни на одно мгновение. Каким бы он ни был — люблю. Боги, как сильно я его люблю. А после того признания и после того, как узнал его прошлое, моя любовь к нему возросла в сто крат. Долго раздумывая, понял, что именно его скрытность не позволяла целиком смириться со своими чувствами. Ведь неведение, оно всегда вносит раздор и становится причиной разрыва. Из-за неведения я влез в его телефон и отыскал Аббигейл, будь она проклята, Хендерсон. Даже сейчас одно ее имя заставляет меня закипать от злости. Лживая, эгоистичная сука, которой самое место напротив Вилберна, глубоко под землей. Иногда другая часть меня, занудливая и назойливая, смотрит на ситуацию с другой стороны. «А что, если рано или поздно ты сам чем-то вызовешь его недовольство? Что, если однажды ты сам пойдешь по стопам Колина Вилберна?» Но, думая об этом, вспоминаю наш разговор. Чуя признался мне, что ребенка хотел убить, будучи в здравом уме. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Колина он убил с холодным расчетом. Ради меня, черт возьми. Почему мне это льстит? Может, ненормальный я, а не он? А Аббигейл нагло солгала мне. Чуя нормальный. Чуя адекватный. Но принимает такие решения, от которых мороз идет по коже. Если он кому-то и угроза, то лишь самому себе. Мои желания, скорее всего, немного собственнические и эгоистичные, но мне хочется привязать его к себе. Чтобы любил он только меня. Смотрел только на меня. Похожи ли мои желания на желания Аббигейл? Нет. Она делала это намеренно. Убивала его день за днем. А мои мечты — это мечты каждого влюбленного идиота. Я всего-навсего хочу показать ему, что он не один. Я хочу дарить ему любовь, обволакивать его заботой и вниманием. Тем, чего ему так не хватало все эти годы. Тем, чего не было у меня самого. Так что в этом плохого? Что плохого в том, если мы будем просто любить друг друга?

Осаму Дазай

. — Ты слышал? — сказал Дазай, догоняя идущего впереди Чую. — Гленн вернулся. Шнурок на кедах снова развязался, и он едва не упал, наступив на него. Чуя среагировал мгновенно. Схватил его под локоть, удерживая на ногах. Дазай благодарно кивнул, а сердце пропустило удар. С момента их разговора он стал чувствовать себя необычно. Смущался, когда Чуя невзначай его касался, или краснел, когда сталкивались их глаза. Здорово, думал он, перекидывая рюкзак через плечо. Ведь самое время краснеть, словно девственница, после того, как они уже дважды потрахались у него в квартире. — Теперь как бы снова не довести его до инфаркта. Оба засмеялись. Шли они под тенями, прячась от прямых солнечных лучей. Температура со вчерашнего дня поднялась до пятидесяти градусов. Вполне можно было умереть от солнечного удара. Только на днях Энни жаловалась на сломанный кондиционер, но от финансовой помощи Дазая, как обычно, отказалась. — И это ты мне говоришь? — сокрушился Дазай. — Кто на его парах-то втирал о плантациях с марихуаной? — О нет, детка, даже не думай свалить проблемы с его старческим сердцем на меня. Это ты хохотал, как умалишенный, когда услышал имя моей… — он внезапно замолк. — Стой. Стой! Даже не думай! Но Дазай уже заливался громким идиотским смехом, согнувшись пополам и держась за живот. — Блять, каждый раз смешно! — выговорил он с трудом от душащего смеха. Чуя раздраженно сложил руки на груди и подошвой обуви постукивал по земле в ожидании, пока тот вдоволь насмеется. Мимо промчались Карлайлы на серебристом Порше. Джин, увидев Дазая и Чую, смеясь, показал им средний палец. Эйлин, сидящая напротив, тут же пихнула его в плечо и что-то активно затараторила. Однако Джин мало того, что останавливать не стал, так еще и газу прибавил. Дазай закашлялся, рукой отгоняя темные сгустки дыма. — Засранец, — сказал он весело. Чуя посмотрел на часы, сонно потянулся. — Нам бы тоже не помешало ускориться. Привычного столпотворения в университетском дворе не наблюдалось. На скамье, под тенью, сидело несколько человек из девятой группы. Кто читал, кто раскладывал бумаги, а кто ел. Райли сидел особняком. Жирная челка сегодня была еще более жирной, чем обычно. На кончике длинного носа появились крупные гнойные прыщи. Он их трогал кончиками пальцев, осторожно давил, щупал, а затем как-то тяжко вздохнул и отдернул руку. В другой руке он держал недоеденный чизбургер, а возле него лежала открытая книга «Жареные зеленые помидоры в кафе "Полустанок"» Ф. Флэгга. Даже Чуя, постоянно выгораживающий Райли перед Дазаем, поморщился при виде этой картины. Дазай мягко пихнул его в плечо и наклонился к его уху. — Слушай, ты ему хоть намекни, что ли. — Намекнуть? — Накахара нахмурился. — Да я ему в первый же день сказал это в лицо. — Деликатность — твое второе имя? — спросил он шепотом. Чуя пожал плечами и коснулся сережки в ухе. — Подойдем к нему? — Да ни в жизнь! Райли поднял голову, вздрогнул. Чизбургер выскользнул из его руки и упал на горячий асфальт. Тихо ругаясь, он его поднял, подул, сдувая пылинки, и сделал огромный укус, вновь поднимая на них глаза. Дазай впал в ступор, переводя шокированный взгляд с его лица на чизбургер. — Чуя… — сказал он пораженно, тормоша того за плечо. — Пошли перекусим в столовой, — ответил Накахара, с трудом удерживая дружелюбное выражение лица. Райли с каждым разом отталкивал все больше и больше. — У нас Гленн первой парой, — пробубнил тот. — Дадим ему фору, — Чуя опустил руки в карманы брюк. — Старик и так весь на нервах. Проходя мимо Райли, оба чувствовали, как тот сверлит их злым взглядом. Вернее, злой взгляд был, скорее, направлен в спину Дазая, который так нагло лишил его единственного собеседника, а в будущем, возможно, и друга. И Райли даже близко мысли не допускал, что Накахару он раздражал куда сильнее, чем Дазая. По пути в столовую оба притихли. Дазай смущенно топал напротив Чуи, время от времени кидая на него беглые взгляды. Хотелось схватить его руку, сплести пальцы. Прижаться к нему грудью и носом зарыться в любимые волосы. Зубами обхватить сверкающую на солнце серьгу в ухе и до боли оттянуть ее зубами. Кто бы мог подумать, думал он постоянно, кто бы мог подумать, что рано или поздно он войдет в список тех идиотов, что от своего избранника не могут оторвать взгляда. Смотрят влюбленными, преданными глазами и ждут хотя бы одного ласкового взгляда или мимолетного прикосновения. Однако после казуса с Вилберном Чуя подобных вольностей себе больше не позволял. Шел напротив либо на шаг позади. Беседовали они о чем-то обыденном, если кто-то маячил поблизости и сверлил их любопытным взглядом. Дазай Чую понимал, поэтому смиренно все принимал. Несмотря на признание в любви, он сам все еще побаивался «внешней» реакции знакомых. И рассказать о подобном был явно не готов. Совсем не готов. «Но ведь не будем мы скрываться в тени вечно?» — частенько думал Дазай. Не будут вечно прятаться от родителей, от знакомых, от близких друзей. И он примерно представлял, какая реакция будет у каждого из них. Бертон отвернется от него в ту же минуту. Эйлин будет настолько шокирована, удивлена, что до нее даже не сразу дойдет суть его слов. А потом она скажет: «Ты пошутил? Скажи, что это была шутка». Джин тоже отвернется. Джин, тот самый, который каждое утро вешается ему на шею и втирает, как сильно любит его. Как друга, конечно же. Ревнует его к Бертону, хоть и не говорит об этом вслух. И этот Джин Карлайл, преданный друг, отвернется из-за Эйлин. И Дазай бы даже не расстроился. На его месте он поступил бы точно так же. Единственный человек, чьей реакции он не мог предугадать, был его отец. — Осаму? — Хайди щелкнула толстыми пальцами перед его носом. — Что заказывать, говорю, будешь? Дазай вздрогнул. Перевел удивленный взгляд на озадаченного Чую и раздраженную Хайди. — Опять не в духе? — сказал он, возвращая в голос привычные веселые нотки. — А ты попробуй постой тут в такую жару. Пятьдесят градусов снаружи. Обращалась я к этому вашему Гловеру. А он надуется, словно шар, одежда едва ли не по швам идет, весь красный, смотрит своими мелкими злющими глазами и такой мне говорит: «Нет денег на сраный вентилятор. Ты ведь и так целый день у печи, пирожки свои жаришь, с хрена ли тебе сдался долбаный вентилятор?» — Что, так и сказал? — присвистнул Чуя. — Нет, конечно! — Хайди с раздражением махнула рукой. — Не могу говорить о нем без ругательств. Старая, жадная скотина! Мало того, что платит гроши, так я еще тут запекаться должна вместе с пирожками! — Скверно… — оба покачали головой. — Нам два чизбургера, две колы и картошку фри. Хайди кивнула и отошла от стойки. Дазай удивлялся тому, как ей удавалось с таким-то весом настолько ловко протискиваться между узкими полками, даже не задевая их. Она была женщиной крупной и высокой. С круглыми румяными щеками и заразительной улыбкой. Хайди Барнс не была худышкой, не была первой красавицей и хохотушкой, но было в ней что-то привлекательное. Может, бледнота кожи и ровный короткий нос, полные губы бантиком или же глаза. Живые, чистые и дружелюбные. Если Хайди на кого и ругалась, то скорее от раздражения и усталости. Получив свой заказ, они сели за свободный столик. В самом дальнем углу и подальше от посторонних глаз. Тут-то Дазай, не выдержав, сжал ладонь Чуи в своей и блаженно закрыл глаза, по-детски улыбаясь. — Как мало тебе нужно для счастья, — хмыкнул Чуя. — Для полного счастья я бы… — Осаму! — оба вздрогнули, отлипли друг от друга. У входа в столовую стояла Шейла и весело махала ему рукой. За ее спиной вырос Джин, а спустя секунду Эйлин. Дазай обреченно взвыл и уронил голову на стол, потирая виски. Чуя бросил на него жалобный взгляд. Мимолетно коснулся его пальцев под столом и отодвинулся. Уже через минуту их облепили со всех сторон. Между Чуей и Дазаем втиснулась Шейла. Эйлин и Джин сели напротив. Джин, едва давя лыбу, хватал чипсы горстью и закидывал себе в рот. Атмосфера между ними накалялась. Эйлин сверлила Шейлу злым взглядом, а та отвечала не менее злым и дерзким. Джин Карлайл о любви сестры к Дазаю знал всегда и поэтому эта ситуация и казалась ему забавной. А глядя на потерянное лицо Дазая, так вовсе хотел захохотать в голос. Помогать сестре он даже не думал, приняв позицию простого наблюдателя. — Вы чего это тут тискались, а? — протянул лениво Джин. — Читал, что объятия делают людей добрее, — нашелся Дазай, протягивая руки к Эйлин. Девушка весело улыбнулась. — Тебе не поможет, — пробубнил Джин, ковыряя мизинцем в ухе. — Мудак — он и с объятиями и без мудак. Дазай закатил глаза, показал ему средний палец. — Если ты не заметил, Осаму, — вдруг произнесла капризно Шейла, — мы с тобой давно не тусили вместе. Ответь мне, какого черта ты игнорируешь мои звонки? Эйлин усмехнулась. Взяла свой апельсиновый сок и яркими накрашенными губами обхватила розовую трубочку. С громким хлюпаньем втянула жидкость и, удовлетворенно вздохнув, поставила стакан на стол. — Она правда не понимает намеков, — сказала она с иронией. — Каких намеков? — нахмурилась Шейла. Назревал скандал или явно крупная ссора. — Эйлин хотела сказать, что Осаму дружелюбно согласился помочь мне с предметом Гленна, — вклинился Чуя. — Если вы помните, перевелся я с небольшим опозданием. Джин Карлайл театрально закатил глаза. Он ждал ссору и женскую битву, где с чистой совестью болел бы за сестру. — Ах, вот оно что! — расслабилась она. Откинулась на спинку оранжевого дивана и пальцы запустила в волосы Дазая. Тот слегка мотнул головой, но сбросить чужую ладонь не удалось. Мало того, Шейла, внезапно подавшись вперед, повисла на его шее. Эйлин зло сощурила глаза, Чуя бросил на Дазая сочувствующий взгляд. Пожалуй, единственный, кто в их компании был рад ее присутствию, это Джин, который взгляд не сводил с высоко задранной юбки и рубашки, на которой та никогда не застегивала верхние пуговицы. Дазая ее присутствие раздражало, а объятия еще сильнее. Да и было крайне неудобно перед Чуей, который в очередной раз его выгородил перед друзьями. Если бы кто подошел и сказал, «эй, парень, выбирай одну» он не раздумывая ткнул бы пальцем в сторону Эйлин Карлайл. Единственная причина, по которой он в свое время отдал предпочтение Шейле, это любовь Эйлин все держать под контролем. Эта женщина любила власть, любила командовать и всех держать на коротком поводке. — Я на днях услышала одну очень забавную историю, — сказала Шейла, демонстративно оттягивая зубами мочку уха Дазая. Рука ее нырнула под стол и накрыла его пах. Тот сразу окаменел, нахмурился, но промолчал. — Про Викторию, из второй. Все ведь в курсе, что она встречается с Брайаном? — Брайан? — Джин разочарованно потряс в руке пустую пачку с чипсами. — Этот тот, который Квотербек? — Он самый, — ответила она заговорщицки. — Так вот, рассказывает он мне, как они с Викторией на выходные уехали за город. У него там дом огромный, с двумя бассейнами. А природа-то какая! — Может, ближе к делу? — фыркнула Эйлин. — Подожди, подожди, — Дазай внезапно снял ее руку со своего паха и развернулся к ней лицом. — Откуда ты знаешь, как выглядит его дом? — Наши семьи близко дружат, — выкрутилась она. — Мы ездили к ним на уикенд. Так на чем я остановилась? — Они трахались на природе, возле двух бассейнов, — сказал Джин, пытаясь вырвать холодный сок из рук сестры. — Нет, Джин, они не трахались, — сказала Шейла. — Но шли к этому. И вот он, момент, отсасывает она ему, все идет хорошо, и вдруг! — крикнула она. Чуя вздрогнул, едва не выронив телефон из рук. — Ее начинает тошнить прямо на его член! И он такой: «Детка, что за дела?!». Дазай грязно выругался и бросил свой чизбургер обратно в тарелку. Чуя, смеясь, опустил голову. Джин и Эйлин застыли с такими же гримасами отвращения на лице. — Да ладно вам! Что, никто суть не понял? — Это ты так хвастаешься, что у тебя нет рвотного рефлекса? — спросила с гадкой ухмылкой Эйлин. — Нет. А что, завидно? — ответила Шейла, опасно сощурив зеленые глаза. — Сказывается многолетний опыт, — вмешался Джин. Эйлин победно хмыкнула. Повернулась к младшему брату, чтобы обменяться с ним фирменным ударом кулака об кулак. Шейла вспыхнула. — Да пошли вы! Несколько человек за соседними столиками стали с любопытством на них оглядываться. Кто-то даже шею вытянул и ладонь приложил к уху. Хайди покачала головой и строго пригрозила им пальцем. За столиком напротив активно зашептались, начали смеяться. Но хватило одного кислого дазаевского взгляда, брошенного в их сторону, чтобы они замолкли и уткнулись в свои тарелки. — Дамы, давайте потише, — сказал он, мирно вытянув руки. — У меня тоже нет рвотного рефлекса. На долгую минуту повисла тишина. Джин хлюпнул розовой трубочкой, которую нагло вырвал у сестры. Эйлин неловко поправила черные локоны, а Чуя взорвался громким смехом. — У меня тоже нет рвотного рефлекса! — сказал гордо Джин. — Мы, когда с Бертом играли, кто больше конфет в рот закинет за раз, я взял почетное первое место. — Вау, — ответила пессимистично Шейла. — Ты погоди! Конфеты-то мятные были и сладкие. Ты попробуй пятнадцать таких леденцов в рот разом. При том, что кусать нельзя. В таком количестве они, знаешь ли, теряют свой потрясающий вкус! — Почему я все еще сижу среди вас? — сокрушилась Эйлин, роняя голову на стол. Все вместе захохотали.

***

Тем же вечером Дазай вернулся домой. Чуя убежал на подработку, одарив его на прощание коротким поцелуем в лоб. И это место еще долго горело, и каждый раз он, улыбаясь, тянулся ко лбу рукой. Прикасался пальцами, краснел, а в душе расплывалось тепло. Расставание с Чуей всегда бывало самой неприятной частью дня. Даже когда им не давали держаться за руки, прикасаться друг к другу, что казалось ему порой просто жизненно необходимым, он был рад, что Накахара просто где-то рядом. Так же, как и он сам, пытается выцепить его взглядом. Или сочувственно подмигнет, если на горизонте снова замаячит Шейла. К Эйлин они оба испытывали симпатию. Та пусть и была влюблена в Дазая, прилюдно свои чувства не демонстрировала, а то и вовсе скрывала. А вот плоды сестринского комплекса, все до единого, выпадали на долю Джина. Который, закрутив бурный роман с ненавистной соседкой хиппи, в какой-то степени отдалился от Эйлин. Иногда, раз за разом, все чаще и чаще, Дазай думал о том, а безопасно ли оставлять Чую одного? Особенно после того, как запретил Аббигейл Хендерсон приближаться к нему даже на расстояние пушечного выстрела. А нормально ли он поступил вообще изначально? Почему убийство его не напугало, как напугало бы любого другого человека? «Ты нормальный, Осаму?» — повторял он себе, стоя перед огромным зеркалом в своей комнате, разглядывая крупные синяки под глазами от бессонницы. Накахаре он стал докучать уже открыто. Писал каждые несколько минут. Писал любую чушь. Фотографировал все вокруг и даже идиота Динки, пытающегося перекрыть воду из шланга красными резиновыми сапогами. Фотографировал конюшню, вонючую двухдневную лошадиную кучу, старика Дженкинса, а как-то даже Ванессу, орущую на прислугу. Накахара отвечал всегда. Иногда развернуто, а порой короткое «круто» или «здорово». И сухое «здорово» очень настораживало. Дазай мотал круги по комнате, выходил на балкон, часто пропускал мимо ушей все, что говорила ему миссис Гаспар или же Ванесса. Отрезвлял и возвращал его обратно на землю холодный голос отца. И тогда, набравшись смелости и наглости, он писал снова. Пока однажды не получил в ответ: «Осаму, я в порядке. Прекрати волноваться». Стыд. Море стыда — вот что он испытал, прочитав короткое сообщение раз десять. Чуя понял, Чуя все понял. Интересно когда. С сотого или двухсотого сообщения? Потому что Дазай волновался на самом деле. Тишина в телефоне рисовала самые ужасные, жуткие картины в его воображении. Временами жуткие настолько, что он готов был оставить все дела и броситься к Накахаре сломя голову. «Так и от паранойи недалеко», — думал он, оглаживая пальцем экран телефона. И разве можно его винить за искреннее беспокойство? «Сколько у тебя этих долбаных подработок? Когда ты вообще живешь?» Он бросил телефон на кровать и схватил учебник немецкого языка. Долгие пять минут держал его вниз головой, сверля взглядом наручные часы. Огненная леди: «Три. Три, любовь моя. Запомни». P.S. в твоих же интересах меня переименовать! Я проверю». Дазай фыркнул. Бросил телефон на одеяло, спрятал красное лицо в ворохе подушек, кусая губы, чтобы сдержать широкую улыбку. Минут десять он валялся, почти не шевелясь. Прислушивался к звукам за дверью, голосам под окном и, наконец, выдохнул полной грудью. Вновь потянулся за телефоном. «Я скучаю… Очень. P.S. О! Не волнуйся. Уже переименовал!» О.Л.: «Могу сегодня взять отгул». «Если у тебя не получается, так и скажи. Я не хочу портить тебе планы своими прихотями». О.Л.: «А если это моя прихоть?» — Черт… — Дазай весело заулыбался. Даже портрет миссис Гаспар на комоде не вызывал никакого отвращения. Чую хотелось увидеть как никогда сильно. Крепко сжать его в объятиях и целовать. Целовать губы, целовать щеки, целовать теплую нежную кожу на шее, целовать каждый его палец, сцеловывать каждую редкую улыбку, подаренную только ему. Тихий стук в дверь вырвал его из приятных мыслей. Кто-то нерешительно топтался на пороге, а затем слабо толкнул дверь. Эйми застенчиво опустила голову, стискивая в пальцах тонкую юбку. В свободной руке она держала стопку стиранного постельного белья, и на плече у нее покоился любимый пиджак Ванессы. «Новая горничная, точно», — подумал он, нагло разглядывая ее. Та смутилась еще больше, едва ли не вжимаясь спиной в высокую дверь. — Ваш… ваш отец просил зайти к нему, — сказала она запинаясь. Дазай нахмурился, кивнул. Эйми, с трудом нащупав ручку двери, ретировалась, облегченно громко выдохнув. Упоминание об отце неприятно кольнуло, вызвало тревогу. Тот редко вызывал его к себе, а если и вызывал, то явно не с целью похвалить. Вскочив с кровати, Дазай стянул с себя широкую футболку и спортивные штаны. Надел черную рубашку, брюки, уложил волосы и, встав напротив зеркала, покачал головой. Иногда Хидео со своими требованиями перегибал палку, но, кроме как подчиниться, иного выхода не оставалось. Шел он медленно. Оглядывался по сторонам, ловил на себе любопытные взгляды прислуги, неприятно ежился от направленных на него камер в коридоре. Их он считал лишними, но Ванесса и Хидео, опять же, думали иначе. Дело порой доходило до паранойи. Даже в ванной комнате всюду ему мерещилось, что за ним наблюдают, подглядывают, фиксируют каждое движение, каждый жест. Поэтому на квартире у Чуи он чувствовал себя свободнее, проще. С чем как-то и поделился с Накахарой. Тот был искренне удивлен и некоторое время пребывал в ступоре. Камеры в собственном доме многим казались дикостью. Дверь в кабинет Хидео была приоткрыта. Дазай нерешительно поднял руку, постучал и отошел на шаг назад. С той стороны послышалось холодное «проходи». Но вошел он не сразу. Помялся, прежде чем толкнуть дверь, несколько раз глубоко вздохнул, мысленно прокручивая все свои косяки в голове. «Чем отец мог быть недоволен?» — думалось ему. Одно прогулянное занятие с миссис Гаспар он отработал. Про сигареты Ванесса обещала молчать. С Дороти он тоже ладил и гулял с ней по каждой ее прихоти. Так что не так? — Сын? — Хидео аккуратно снял очки и положил их на папку перед собой. Выражение его лица рассмотреть было сложно из-за тусклого света. Хидео всегда предпочитал работать в темноте, с одним тусклым освещением лампы. Дазай уже по привычке поднял глаза на ненавистные, уродливые картины. Неужели этому человеку на самом деле тут комфортно? Неужели ему нравится сутками сидеть в темноте и копаться в документах? — Отец. Хидео, словно прочитав его мысли, внезапно поднялся и подошел к окну. Отодвинул толстые плотные шторы, впуская яркий дневной свет. Дазай поморщился, а на лице Хидео и мускул не дрогнул. — Мы с мистером Феликсом долго раздумывали о вашей свадьбе, — сказал он, становясь возле окна к нему спиной. — И решили, что будет благоразумнее поженить вас как можно скорее. — Но… разве вы не говорили, что свадьба состоится только по окончании учебы? — спросил ошеломленно Дазай. — Говорили, — ответил Хидео. — Но, поразмыслив, приняли более оптимальное решение. — Но я же… — Можешь идти, — перебил Хидео. — Я поставил тебя перед фактом. Дазай застыл на месте. Хотелось возразить отцу. Высказать уже свои мысли и свое нежелание жениться на Дороти, но слова просто застряли в горле. В этом кабинете он становился другим человеком. Становился куклой, послушной и податливой.

***

Солнце пекло. Горячие лучи обжигали и вызывали головокружение и сухость во рту. Мимо промчалась машина, из которой громко играла музыка. Мальчишка, смотрящий на него через окно небольшого кафе, кинул на него взгляд, покрутил пальцем у виска и вновь упал на мягкий диванчик. Светофоры снова не работали, а Линкольн казался еще более унылым, чем обычно. Дазай шел по обочине, понуро свесив голову. Он не обращал внимания на жару, на градом стекающий по спине пот и дрожащие от злости руки. Каждый визит к отцу заканчивался ненавистью к себе, какой-то безысходностью и долгой, затяжной депрессией. Звонки Дороти он игнорировал или сбрасывал. Видеть ее лица не хотелось, а от капризного, недовольного голоса наверняка еще и стошнило бы. С тех пор, как он покинул кабинет отца, ему не давала покоя странная нелепая мысль: а не с ее ли подачи они решили ускорить свадьбу? Уж больно назойлива она была в последние дни. Навалившиеся разом проблемы нагоняли на него сонливость, слабость в теле, быструю утомляемость и головокружение. Со всем этим он просыпался уже ранним утром и подолгу пялился в потолок без желания даже пошевелить рукой. И весь путь к Накахаре в голове мерзкий голос все шептал: «И как ты теперь посмотришь ему в глаза?» Действительно, как? Солгать или сказать правду? А может, перестать быть послушным пай-мальчиком и, наконец набравшись смелости, сказать — нет? Дазай резко остановился. Вперил тяжелый взгляд на крупный баннер с рекламой нижнего белья. Противоречия, одни противоречия, которые медленно съедали его изнутри. Хидео всегда шел на крайние меры. Во что выльется в итоге его «нет»? На чью голову обрушится гнев отца? Ведь был он из тех людей, что проблему предпочитают устранять на корню. И он докопается до истинной причины отказа. Рано или поздно, но докопается. Дазай тряхнул головой и, выбросив все мысли, побежал вперед. Он расскажет Чуе. Он имеет право знать. Во двор Дазай забежал весь раскрасневшийся и запыхавшийся. С виска скатилась капля пота, густая челка стала влажной, прилипла ко лбу, а белоснежные кеды испачкались в пыли. Он бежал безостановочно больше десяти минут, с сильнейшим желанием увидеть Чую и хоть на время успокоить своих демонов. В старом грязном дворе ничего не менялось. Все те же мусорные баки, полные вонючего недельного мусора. Крысы, настолько обнаглевшие, что даже не убегали при виде человека. Возле высокой исписанной в граффити стены спал Джонни, бездомный, в обнимку с полупустой бутылкой виски. Совсем старая, заржавевшая надпись «Welcome home» дважды мигнула и, перегорев, опасно свесилась над его головой. Джонни лишь причмокнул толстыми губами и перевернулся на другой бок. Чуть поодаль от него, в шагах десяти-пятнадцати, стояла группа подростков, и каждый с сигаретой во рту. Один из них, что повыше, с ног до головы был покрыт татуировками. И чего там только не было. Обнаженная женщина, фашистские символики, оленьи рога, человеческий глаз со вбитым в него гвоздем, «инь-янь» на шее и странные схемы на плече. «Очередной молокосос, считающий, что это круто», — подумал Дазай. Те что-то громко выкрикивали, смеялись и кого-то активно пародировали, тыкали пальцем. Дазай нахмурился, проследил их взгляд и удивленно разинул рот. В ту же секунду сорвался с места и подбежал к старому исписанному подъезду. Чуя сидел на бетонной лестнице, что-то крепко сжимая в объятиях. Медленно покачивался из стороны в сторону и горько плакал. — Чуя… — Дазай осторожно приблизился, сел перед ним на корточки. Накахара низко опустил голову, пряча лицо в изгибе локтя. Сотрясался всем телом от приступа неконтролируемых рыданий. Дазай болезненно поморщился. Его слезы приносили ему самому почти физическую боль. Он подошел ближе, сел напротив. Медленно, очень медленно протянул руку, опустил ладонь на его голову и пальцами зарылся в рыжие волосы. — Что произошло? Накахара дернул головой, чтобы сбросить его ладонь. Поджал под себя ноги, громко, судорожно всхлипывая. — Что у тебя в руках? Покажи мне, — тихо попросил Дазай таким тоном, словно говорил с ребенком. — Я хочу помочь. Клянусь. Чуя шмыгнул носом, поднял на него красные, заплаканные глаза. В его объятиях Дазай рассмотрел что-то рыжее, пушистое. Пинки? — Она выпала, Осаму… Я не закрыл окно. Она выпала и, — он несколько раз моргнул, поджал губы. Смахнул слезы и, не выдержав, снова заплакал, — она была еще жива. Жива! — Чуя… — Но кто-то отрезал ей и вторую лапу и бросил умирать! — крикнул он, — Почему так, Осаму? Почему? Почему все в этом мире хотят обидеть того, кто слабее? — Посмотри на меня, — строго сказал Дазай. Чуя отвернулся, но он перехватил его лицо. Уткнулся лбом в его лоб и замер, тяжело дыша. — Твоей вины здесь нет. — Я не закрыл… — прошептал он искусанными в кровь губами. — Ты бы не смог держать ее вечно взаперти. Кошки — существа свободолюбивые. Ты не виноват. — Я любил ее, — сказал он, зарываясь лицом в грудь Дазая. Громкий издевательский смех заставил его отвлечься от Чуи и поднять голову. Группа подростков стояли на том же месте, тыкали в них пальцем, пародировали Накахару, судорожно обнимающего мертвую Пинки, и взрывались громким хохотом. Тот, что повыше, допил банку пива и швырнул ее в их сторону. Та упала недалеко от них. Покатилась несколько раз и стукнулась об бетонную лестницу. — Эй, плаксы, там в углу еще дохлая крыса. Можете и над ней порыдать. Чуя никак не отреагировал. Лишь крепче прижал к себе Пинки. Дазай отстранился. Резко поднял на них потемневшие от злости глаза. Все тело колотило от неконтролируемой ярости. Гадко усмехнувшись, он ударил кулак об ладонь и вскочил с места. — Повтори-ка, — прошипел Дазай. — Говорю, ты… — самый главный, который весь в татуировках, отошел на шаг назад. Попятился к стене. Улыбка с его лица сползла мгновенно. — Ну же? — сказал Дазай, сощурив глаза. Остальные тоже замолкли, смотрели на них настороженно, напряжённо. — Плакса! — выкрикнул он и, громко охнув, схватился обеими руками за сломанный нос. Дазай наклонил голову вбок. Что-то жуткое было в его взгляде, отталкивающее, дикое. Группа подростков побросали свои бутылки. Кто-то, судя по реакции, хотел убежать, кто-то помочь другу. Так они разделились на два фронта, смотря друг на друга потерянно, не зная, что дальше делать. — Хоть кто-то убежит, найду и сломаю обе ноги, — сказал Дазай спокойным голосом. Затем схватил за волосы осевшего на пол подростка и заставил того подняться. — Сколько тебе? — Пятнадцать, — промычал он в ответ, держа испуганно трясущуюся руку перед носом. — Вы отрубили лапу котенку? — Я нет… Он уже валялся дохлый, когда мы пришли. — Это она, урод! — сказал Дазай и сильно заехал ему кулаком в живот. Группа позади испуганно дернулась, и кто-то все же решил заступиться. То ли от страха, то ли ведомый еще какими-то неизвестными чувствами. Дазай легко увернулся и его впечатал лицом в стену. Тот вскрикнул, а через секунду заплакал, приложив ладонь к сломанному уху. — Серьезно? — разочарованно произнес Дазай. — Хоть представляете, насколько жалко выглядите? Или думаете, раз нацепили на себя всякую фашистскую хрень, головы разукрасили, словно попугаи, понавешали на шеи всякого дерьма и резко возмужали? Это не так работает, парни. Он фыркнул. Схватил за руку еще одного беглеца и ударил ногой под колено. Тот смешно пискнул и свалился тяжелым грузом вниз лицом. — Последний раз спрашиваю. Кто? — Клянусь, он уже был мертвым, — сказал главарь, вытирая влажные глаза. — Тут много кто ошивается. Дазай тяжело выдохнул, прикусил щеку, стараясь успокоиться. Слова перепуганного юноши звучали правдиво. А если и нет, то его наверняка сдали бы те остальные. — Пошли нахрен отсюда, — прошептал он устало. Не прошло и десяти секунд, как они ретировались с места, побросав свои сигареты и спиртные напитки. Дазай развернулся и бросил на Чую жалобный взгляд. Эмоции в душе разом перевернулись. Злость улетучилась, и на замену ей пришла нежность. Просто необъятная нежность и любовь к этому человеку. Дазай подошел к Накахаре, который все еще мирно сидел на ступенях, держа в объятиях труп кошки. — Ее надо похоронить, — сказал он. Чуя активно замотал головой. — Нет. Дазай задумчиво почесал лоб. — Знаешь, а я всегда мечтал о собаке. Наверное, говорил уже, да? Чуя поднял на него глаза. Лицо у него опухло. Глаза краснющие, заплаканные, нос тоже красный, губы искусанные, и такая тоска во взгляде, отчего сердце невольно сжималось глядя на него. «Как же так?» — думал Дазай. Как человек, с холодным расчетом убивший другого человека, мог так горько плакать над смертью животного? Что же творится в его голове? — Говорил, — сказал тихо Чуя. — Я даже имя ему придумал. Хич! — Странное. — Да-а, есть немного. Оно ассоциируется у меня с чем-то глупым, забавным, — сказал он. — Где-то я такое слышал. — Возможно, — Дазай улыбнулся. Поднялся на ноги и протянул Чуе руку. — Пошли похороним Пинки.