Джонсон был человеком сдержанным и терпеливым. Джонсон никогда не спрашивал «зачем» и «для чего». Ему платили, и он исправно делал свою работу. Но когда Дазай произнес фразу «мы едем за Пинки», в его голове возникло сразу два вопроса: «Кто такая Пинки?» и «Куда мы едем?». Хидео по поводу подобных выездов никаких инструкций ему не давал. Должен ли он воспротивиться и осадить мальчишку? Или же пойти ему на уступку?
Дазай был так возбужден. Нетерпеливо бегал от комода к комоду, искал одежду. Что-то беспрерывно шептал, не обращая внимания на людей в его комнате. А на лице его был такой ужас, словно он забыл что-то очень и очень важное. Джонсону казалось, что еще мгновение, он снова упадет на пол и забьется в истерике. Он и раньше был непредсказуем, но сейчас его поведение стало многих пугать. И у Джонсона прокрадывались разные мысли по этому поводу, однако озвучить их вслух он не решился. Его работа — охранять этого пацана. Оберегать и не позволять делать глупости. А если доктор Дэвис не додумается, в чем истинная причина столь странного поведения, то не так уже он и умен, каким пытается казаться на деле. «Кто его знает, — Джонсон поковырял мизинцем в ухе, — может, Осаму на самом деле слетел с катушек. С такими-то родителями немудрено».
— Милый… кто такая Пинки? — осторожно спросила Ванесса. Дазай резко остановился. Посмотрел на мать странно, а потом нахмурился.
— Котенок, — отчеканил он с нескрываемым холодом в голосе.
Дэвис и Ванесса переглянулись.
— Мне кажется, тебе лучше прилечь и поспать, — мягко произнес Дэвис. Говоря это, он наклонился к уху Ванессы и прошептал, чтобы расслышать его могла только она. — Я вколю ему сильное успокоительное. Нельзя выпускать его в таком состоянии. Он не соображает, что говорит.
Дазай с того расстояния, что их разделяло, никак не мог расслышать речь доктора. Однако внезапно он швырнул футболку на пол и перевел злой взгляд на Дэвиса, затем на Ванессу. Нет, он не разобрал ни слова, но интуиция всегда была его сильной стороной. И интуиция ему подсказывала, что эти двое явно что-то задумали, глядя на него раздражающе печальным, сочувствующим взглядом.
— Попробуете меня остановить, и клянусь, я расшибу себе голову об эти стены, — сказал он спокойно. Сказал так, словно голову себе расшибал об эти стены каждый день.
Джонсон, не дождавшись ответной реакции Ванессы и Дэвиса, подошел к Дазаю и мягко похлопал его по плечу.
— Пошли. Заберем твою Пинки, — сказал он участливо.
Дэвис угрюмо почесал легкую щетину. Отпускать Дазая не хотелось, особенно без ведома Хидео. Но и слова Осаму пропустить мимо ушей он не мог. Потому что знал его с пеленок. Этот юноша порой становился слишком упрям. Настолько, что голову мог расшибить себе просто из принципа. Просто для того, чтобы последнее слово, последний ход остался за ним.
— В чем подвох? — спросил Дазай с подозрением. — Забыл свои инструкции? Можешь вытащить бумажку и подглядеть, — съехидничал он.
Джонсон потянул его за нос. Дазай замотал головой и огрызнулся.
— Молоко на губах не обсохло мне хамить, — сказал он. — Идем, пока я добрый.
Дазай предпочел бы поупрямиться и послать Джонсона куда подальше. Но ему хотелось вернуться в заветный дом. Зайти в грязный, неубранный двор. Посидеть на бетонных ступенях, где не так давно Чуя обнимал мертвую Пинки. Забежать в сырой, пахнущий плесенью подъезд и посмотреть на бордовую дверь миссис Уинстон.
Какой-то умник каждый раз писал на ней непотребства. И сколько бы старушка Уинстон ни закрашивала ее, все было бесполезно. На следующее утро появлялась новая запись. Отправляясь вместе в университет, они с Чуей частенько читали глупые надписи на ней или же с серьезными лицами слушали жалобы Уинстон и сокрушенно качали головой. Дазай подозревал, что в личные художники старушки Уинстон заделался их сосед Рубин. Так как Марли Уинстон нередко отчитывала его, лишь завидев в пьяном виде и с бутылкой спиртного в руке. Рубину, само собой, поучительные речи старухи были не по душе.
Дазаю, как никогда сильно, хотелось подняться на двенадцатый этаж, вытащить ключи из кармана и отворить ими дверь в их квартиру. Ему хотелось, чтобы навстречу ему выбежали рыжая и серая Пинки, весело толкая друг друга и громко урча. Ему хотелось, чтобы заспанный и уставший с подработки Чуя вышел из спальни в одной лишь пижаме, протянул к нему руки и произнес сонным, хриплым голосом: «Иди ко мне». Он обожал слышать эту фразу из уст Чуи. Стеснялся первое время, ломался и даже дулся. Но прошло не так много времени, как Дазай, едва-едва увидев этот пригласительный жест, сам кидался в его объятия. Обнимал сильно, крепко. И каждый раз словно последний.
Свою зависимость от Накахары Дазай списывал на то, что это его первые настоящие отношения. Отношения, построенные не просто на сексе и похоти, а на любви. «Но и любовь ведь должна быть умеренной», — думал он иногда, прижимаясь щекой к горячей шее Чуи. Но когда Накахара прижимал его к себе с такой же страстью, он облегченно вздыхал. Все нормально. Это взаимно.
— Он снова завис… — сказал Джонсон, задумчиво потирая подбородок.
— Как я и говорил. Ему нужен покой, — тут же вклинился Дэвис.
Дазай бросил на него испепеляющий взгляд и решительно направился к выходу. Джонсон послушно последовал за ним.
В машине они молчали долгое время. Дазай лишь назвал ему адрес и с тех пор как в рот воды набрал. Джонсон и не приставал с расспросами. То, что Дазай к нему испытывает неприязнь, он знал. Как и знал, что тот с огромной радостью переломил бы ему шею. Скормил бы бродячим псам и еще машиной проехался по его останкам.
Ванесса в Дазае видела ангелочка. Милого, доброго, покорного. Хидео видел инструмент. У других складывалось о нем впечатление как о человеке холодном, неразговорчивом. А вот Джонсон видел что-то еще. Что-то темное, необъяснимо-странное. Проскальзывала в его взгляде порой какая-то нечеловеческая озлобленность и дикость. И Джонсон намеренно выводил его из себя. Отвешивал тупые шутки, вставлял пошлые комментарии, когда видел его с Шейлой. Мог банку пива растрясти и открыть именно в тот момент, когда Дазай проходил мимо. Но все попытки Джонсона вывести его из себя с крахом проваливались. Дазай либо делал вид, что его, Джонсона, вовсе не существует. Либо отвечал надменно, с нескрываемым сарказмом в голосе.
Иногда мог огрызнуться, а иногда показать средний палец. Мог ответить колкостью на колкость. Но чтобы разозлиться по-настоящему — никогда. А Джонсон знал, что он зол. Читал по глазам. Видел играющие желваки на его лице и как он оттопыривал пальцы, пытаясь успокоиться. Все это происходило быстро, какую-то долю секунды. Но у Джонсона вошло в привычку изучать этого юнца. И таких людей он не любил больше всего. Тихие, спокойные внешне, а в душе самые настоящие монстры. Убьют и глазом не моргнут.
— По шкале от одного до десяти, — сказал Джонсон, выкуривая третью сигарету за час, — как сильно ты меня сейчас презираешь?
Дазай пожал плечами и даже не повернулся в его сторону. Он сидел, прислонившись плечом к двери, и, подперев рукой подбородок, скучающе рассматривал редких прохожих. Солнце било прямо в глаза, но он не обращал на это внимание. В его голове была одна только Пинки. Месяц прошел. Месяц с тех ужасных событий. Месяц, как они закрыли дверь, оставив Пинки одну. Месяц, как она заперта в их квартире без еды, без воды.
Пинки — проклятое имя. Определенно. А может, дело и не в имени. Дело в халатности хозяев. Хозяина. Дазай поежился. Судорожно вздохнул и опустил глаза на свои руки, нервно теребящие края футболки. Чем ближе они подъезжали к дому, тем сильнее Дазай начинал паниковать. Даже Джонсон заметил. Кинул на него косой взгляд, покачал головой. Выглядел он так, словно вот-вот откроет дверь машины и на ходу выпрыгнет из нее.
— Давно ты так? — снова попытался завязать разговор Джонсон.
— Как? — спросил Дазай.
— Сидишь на героине.
Дазай резко повернул голову. А Джонсон смотрел прямо, перед собой. Сигарета в его руках стала совсем крохотная. Еще секунда, две и обожжет пальцы.
— Ты несешь чепуху. Я не…
— Заткнись и слушай меня сюда, — машина резко затормозила. Джонсон таки выбросил окурок через приоткрытое окошко и схватил Дазая за грудки. — Я знаю, как выглядят наркоманы. Знаю все их повадки. Знаю, как они начинают вести себя при ломке, и знаю, как отходят после крупной дозы.
— Отпусти, — сказал Дазай, стараясь сохранить самообладание и уверенные нотки в голосе. Но Джонсон грубо встряхнул его.
— Вникай внимательно в каждое мое слово, сопляк, — ответил он. — Я знаю, что за херня творится у тебя на душе. Твой отец… тот его поступок на пустоши по отношению к родному сыну зверство в чистом виде. Но не позволяй этому погубить себя. Не позволяй эмоциям брать над собой верх. Героин — это то, что убьет тебя рано или поздно. Если не убьет физически, то убьет в тебе человека. Ты и оглянуться не успеешь, как скатишься на дно своего жалкого существования. Брось, ты ведь и сам все это понимаешь. Признаться, я удивлен и разочарован, что мне приходится говорить тебе столь очевидные слова. Я думал, ты умнее.
Дазай нахмурился. Джонсон был прав, но лишь зря сотрясал воздух. Как легко сказать: «Не позволяй эмоциям брать над собой верх». Но ведь эмоции это не то, что можно отключить по щелчку пальцев. Эмоции можно скрыть внешне, а вот избавиться от них никак нельзя.
И Дазай внял бы словам Джонсона, если бы изначально не положил крест на свою жизнь. Хидео и по сей день был уверен, что поступил правильно, не замечая, как родной сын медленно рассыпается изнутри. Любовь? Привязанность? Ну что за глупости. Такие слова Хидео и слышать не хотел. А поведение Дазая списывал на подростковое упрямство. Перебесится, да пройдет.
— Говоришь так, словно сам торчок, — сказал Дазай, даже не пытаясь вырваться. Джонсон горько усмехнулся.
— Месяц назад я похоронил младшую сестру, — он выпустил Дазая и потянулся за новой сигаретой. — Закапывал ее тело вот этими вот руками. Повелся, как дурак, когда она солгала мне и сказала, что завязала с наркотиками. Ты сдохнешь, Осаму. Сдохнешь, как собака, в какой-нибудь грязной подворотне. И своей смертью ты сделаешь плохо не себе. Ты сделаешь плохо своим близким. Знаешь, почему самоубийцы попадают в ад?
— Я не верю в…
— Так знаешь или нет? — перебил грубо Джонсон. Дазай тяжело вздохнул.
— Человек, кончающий жизнь самоубийством, отвергает над собою власть Бога и берет на себя роль судьи и господина своей жизни. Самоубийство является бунтом против Творца. Самоубийство перечеркивает Божий план спасения и жертву Иисуса Христа на кресте за наши грехи. Самоубийство есть продукт «хождения на поводу» у Сатаны.
— Что ты мне тут цитируешь, болван! — Джонсон отвесил ему болючий щелбан. Дазай тихо зашипел, обеими руками хватаясь за голову. — Не так страшно умереть, как страшно быть человеком, который потерял кого-то близкого. Смерть мгновенна, а живые мучаются всю жизнь. И ты обрекаешь свою мать на муки до конца ее дней.
— Моя мать и мой отец не те люди, что будут лить по мне слезы, — фыркнул Дазай.
— Идиот, — Джонсон покачал головой, завел машину и они тронулись в путь.
Когда он остановил машину во дворе, Дазай, который так рьяно сюда рвался, сидел на месте неподвижно. Закрыв глаза, барабанил пальцами по своим коленям и тяжело дышал. Джонсон покосился на него, закатил глаза. Резко нажал на клаксон и засмеялся, когда Дазай, испуганно дернувшись, ударился головой о крышу машины.
— Урод! — возмущенно буркнул он и вылез, громко хлопнув дверью.
— Эй, я же пошутил. Ты что, обиделся? — все еще смеясь, крикнул он, высунувшись из окна. Дазай показал ему средний палец и скрылся в холодном подъезде.
Он побоялся, что Джонсон удумает пойти за ним, но в лифт все равно не сел. Вздохнул полной грудью и посмотрел на потолок. На голову его осыпалась часть побелки. Глаза покраснели и заслезились. Дазай чихнул и тряхнул головой. Здание это было старое, почти под снос. Но даже несмотря на это, каждая комната в застарелом доме была занята. А жильцы дома съезжать куда-либо не торопились.
Он посмотрел на старую бордовую дверь старушки Уинстон. Чистую, только перекрашенную. По всему подъезду разносился сильный запах краски. Дазай опустил руки в карманы, медленно плетясь вверх по ступеням. Смотрел на забавные граффити и глупые подростковые надписи с ошибками. Где-то новые, где-то старые. Где-то на окнах появились новые горшки с цветами, а где-то, наоборот, пропали либо высохли и уныло свисали на подоконник. Под ногами валялись использованные шприцы, пустые банки из-под пива, мятые пачки сигарет и жвачки, приклеенные к стенам и железным решеткам на окнах. Без Чуи это место резко обрело иные краски. Унылые, печальные, показывающие обратную, грязную сторону Линкольна.
Прежде он никогда не обращал внимания на эти надписи: «Хилари — потаскуха», «Отсосу за пятьдесят баксов», «Кертис педофил! Не Кертис со второго этажа, а Кертис с пятого. Просьба не путать. Кертис со второго — душка». «Я сам себе отсосу за пятьдесят баксов, шлюха!», «Скупаю души. Звонить: 666», «Люди со странными прическами, стучитесь в комнату 230», «Вегетарианцы — единственная надежда этого мира!», «Каждое тупоголовое животное так и норовит отметиться на этой стене», «Чувак, который собрался отсосать себе, отпишись. Интересно, получилось ли у тебя».
Дазай отошел от стены, провел пальцем по пыльным деревянным перилам и пошел дальше. Замедлялся как только мог. На восьмой этаж он поднимался больше двадцати минут, останавливаясь на каждой заинтересовавшей его точке. А на самом деле он испытывал сильное волнение. Оставалась где-то в глубине души призрачная надежда, что Накахара там. В той самой квартире. Уставший, помятый, обессиленный, спит в их спальне, распластавшись в позе морской звезды. Дазай надеялся, что вот он постучится, как прежде, и услышит Пинки, тихо поскребывающую дверь серой лапой.
И вдруг его осенило. «А что, если Чуя на самом деле жив?! Но избитый и слабый, он не в состоянии даже самостоятельно встать с кровати». А ведь месяц прошел. Что с ним сталось?
Дазай помчался наверх с такой скоростью, словно Накахара на самом деле был там. И на самом деле нуждался в его помощи. Глаза его радостно загорелись, и сердце забилось быстро-быстро. Чуя там. Чуя должен быть там. Если он жив, то только там.
Перескакивая сразу через несколько ступеней и мчась вперед, Дазай нетерпеливо улыбался. Упрекнул себя в несообразительности и злился, что не поехал лифтом. Щеки его покраснели, зарумянились, дыхание стало тяжелым. Он бежал так быстро, что едва не сбил старушку Коулман и ее хромого добермана. Сердце готово было проломить ребра и выскочить из груди от мысли, что скоро он увидит его. Надо только добежать, вставить проклятый ключ и толкнуть скрипучую дверь. Прямо в обуви промчаться до их спальни и заключить его в объятия. Настолько сильные, крепкие, что Накахара даже начнет задыхаться и шутливо отталкивать истосковавшегося по нему Дазая.
Когда он оказался возле заветной двери, улыбка стала медленно сползать с его лица. Взгляд снова потух. Глаза стали пустые. Письма, много писем, валялось на полу. Какие-то были вставлены между щелью по краям, какие-то под дверью, а какие-то уже совсем старые и грязные, не разобрать, кому и что написано. Определенно, некто соорудил из них ложе. Бездомных, что приходили сюда на ночь глядя, всегда хватало с лихвой. Дазай поджал губы. Прислонился спиной к потрескавшейся стене и медленно осел на пол, закрывая лицо ладонями. Двери лифта напротив него распахнулись. Минуту стояла тишина, пока Джонсон неловко не прокашлялся, намекая о своем присутствии.
Увидев Дазая в такой позе, он понял все без слов. Молча подошел к нему, плюхнулся напротив и мягко сжал его плечо.
— У меня закончились слезы, Эд. Я больше не могу плакать, — обреченно прошептал Дазай. — Я больше не чувствую себя живым.
Джонсон понимающе кивнул, хоть Дазай и не мог увидеть этот жест.
— Не войдешь? — спросил он.
— Не могу, — ответил Дазай.
Они долго просидели в грязном подъезде. Час или два, а может, даже три. Дазай боялся войти и увидеть мертвую Пинки. А она мертва, иначе и быть не могло. Пинки была единственным свидетелем их связи. Их любви. Пинки была той, кого они полюбили вдвоем всем сердцем. Пинки была той, кто вызвал у Чуи слезы радости. Пинки была членом их маленькой семьи. А потеряв и ее тоже, Дазай не был уверен, что не проткнет себе горло той же ручкой, что некогда отобрал у Чуи.
— Эд, скажи, что он жив, — тихо попросил Дазай, низко опустив голову. — Ты работаешь на отца. Ты должен знать.
— Я не могу, Осаму…
— Скажи, что он жив, Эд. Просто скажи это.
— Не могу, — повторил Джонсон, чувствуя себя все паршивее с каждым произнесенным словом.
— Молю тебя, — Дазай вцепился зубами в свою руку и крепко зажмурил глаза. — Эта боль разъедает меня изнутри. Я устал. Я так устал, Эд, — сказал он, судорожно вздыхая.
— Как бы я ни хотел помочь тебе, Осаму… от этого недуга нет лекарства. Мне жаль.
Он слабо похлопал Дазая по колену и поднялся. Рассеянно осмотрел подъезд, вытащил полупустую пачку сигарет, закурил.
— Будешь? — спросил он. Дазай не шевелился. Снова ушел в себя.
Джонсон мог не привозить его в это место. Мог не беседовать с ним и не торчать в этом затхлом доме свыше трех часов. Он мог отмахнуться от него одной скупой фразой: «Не положено. Ваш отец запретил». Но Эдвард, не так давно потерявший сестру, его чувства в какой-то степени понимал. В какой-то степени. Он дрейфовал лишь на поверхности океана, не осознавая всю его глубину. Не осознавая, насколько глубоко на дно погрузился сам Дазай. И Хидео, считавший, что поступил правильно, вмешавшись в жизнь сына, не подозревал, что потопил его собственными руками. Что вытряхнул из него душу, оставив лишь пустую оболочку.
— Дай мне ключи, — вдруг сказал Эдвард. — Я зайду и осмотрюсь.
Пальцы Дазая сжались неосознанно. Руку с ключом он прижал к груди и мотнул головой.
— Тогда возьми себя в руки и зайди сам, — отчеканил он.
Уловив нетерпеливые нотки в его голосе, Дазай поднял голову. Покосился на дверь и, мысленно отсчитав до десяти, встал на ноги. Он не мог позволить Джонсону зайти в эту квартиру.
Но едва он поднялся и стряхнул пыль со штанов, как дверь напротив тихо отворилась. Рубин нерешительно высунул голову в коридор, огляделся, а увидев Дазая, удивленно охнул.
— Мистер Рубин? — позвал Дазай, не менее удивленный. А удивило его то, что давно перевалило за двенадцать, а Рубин был все еще трезв. Не ходил полуголый, выпятив огромное пивное брюхо, не покрывал нецензурной бранью каждого прохожего, не блевал никому под дверь. Был чист, опрятен и даже побрился.
— Я-то уж гадаю, куда вы вдвоем запропастились, — сказал он, качая головой. — Совсем у молодежи совести нет. Да что там. Сердца. Сердца у вас нет.
Дазай и Джонсон в замешательстве воззрились на него. Рубин театрально закатил глаза и скрылся за дверью. Не было его минуты две, три. «Совсем спятил», — подумал Дазай, отодвигая ногой кипу писем в сторону. Но тот появился секундой позже. Джонсон уже собирался гаркнуть на Рубина в отместку, но слова застряли у него в горле. Потому что за эти несколько секунд на лице у Дазая отразилась целая гамма эмоций. Настороженность, потрясение, страх, боль. Он подбежал к Рубину и протянул дрожащие руки вперед. Пинки на него зашипела. Рубин грязно выругался.
— Прекрати меня царапать, тушенка! Возвращайся к своему хозяину.
Дазай неверяще переводил взгляд то на Рубина, то на Пинки. В голове не укладывалось, что этот человек приютил ее. Заботился о ней. Если бы Дазай не увидел это собственными глазами, то с чужих слов никогда в подобное не поверил бы. Рубин был заядлым алкашом, а ради бутылки спиртного продал бы и жену. Да что там. Родную мать.
А внимательный, чуткий взгляд Джонсона был целиком направлен на Дазая. Настолько быстрая смена эмоций на лице Осаму его настораживала. Пусть Дэвис временами и перегибал палку своей чрезмерной заботой, в одном он был прав точно. Дазай не в себе. Еще с тех пор, как потерял сознание на пустоши.
Эдвард за свою жизнь много раз видел, как люди теряют сознание: от боли, от страха, от вида собственной крови, даже от неудачного падения. А вот от ужаса первый раз.
И что-то с тех пор творилось неладное. С того самого момента, как он поднял его тело на руки и уложил на заднее сидение машины. С тех самых пор, как он, придя в себя, медленно повернул голову и, не говоря ни слова, поднял на него красные глаза. Посмотрел так, что у Джонсона все похолодело внутри, сжалось и скукожилось. И сейчас, сколько бы он ни рассматривал его исподтишка, не вглядывался пристально, все пытаясь найти в нем «того» Дазая, прежнего, все было без толку. Дазай, которого он видел в данный момент перед собой, искал только одно — смерть. А искать утешение в объятиях смерти самый легкий выход. И единственный способ сбросить груз с сердца.
— Она жива, Эд!
— Очень рад за тебя, — буркнул он, сложив руки на груди.
Дазай сделал такое лицо, словно вот-вот заплачет, но вместо этого внезапно улыбнулся. Мило, очаровательно, так невинно и по-детски. Прижал сопротивляющуюся Пинки к груди и закрыл глаза.
— Тут это… — сказал хриплым голосом Рубин, — хозяйка ваша приходила. Деньги требовала за жилье. Ну я ей и говорю: давно их не видать, может, случилось что. Так она как дверь откроет, по всем комнатам нагло промчится, словно ураган, и после заявляет мне: «Объявятся, звони». А кошку вашу выставила вон за дверь. А я как глаза ее увидел, что-то у меня в груди екнуло. Я животных люблю. Так она еще и красавица. Думал, попридержу до вашего прихода.
Дазай внимательно слушал Рубина, медленно поглаживая Пинки по голове.
— Как я могу отблагодарить вас? — спросил он.
Джонсон усмехнулся. «Глупый вопрос, пацан. Подкинь ему деньжат или сразу бухло купи», — подумал он.
— Не стоит, — смущенно отмахнулся Рубин. — Я уже со счета сбился, сколько раз Чуя подбирал меня пьяного на улице и тащил домой.
Взгляд у Дазая изменился. Джонсон мигом оказался возле него и схватил за руку.
— Достаточно. Мы возвращаемся, — сказал он.
Дазай, что странно, возражать не стал. Послушно кивнул и прошел мимо Эдварда, напряженно смотрящего ему вслед.
***
С первого этажа доносилась классическая музыка и женский смех. Ненавистная миссис Гексли смеялась громче всех. Дазай не видел ее, но был уверен, что вырядилась она словно собралась на королевский бал. Нацепила все свои украшения, надела самое дорогое платье и сидит, вальяжно раскинувшись на диване, обмахивается веером. Перекидывается с Хидео короткими незначительными взглядами и прячет жеманную улыбку за своим павлиньим веером.
«Глупышка Гексли, — думал Дазай, медленно вводя крупную дозу героина в вену, — даже не подозревает, какое она на самом деле чудовище». Нередко он задавался вопросом: почему женщины так падки на деньги? Готовы терпеть любые унижения, чтобы каждый день цеплять на себя дорогие побрякушки да тряпки. Почему они ценят не свободу? Разве Ванесса счастлива с этим тираном, имея за душой огромный счет? Счастливые люди не плачут каждый день, не ходят как в воду опущенные и не подозревают во флирте с мужем каждую молодую прислугу.
«Я не понимаю эту жизнь. Я не понимаю людей. Совсем».
Дазай отбросил шприц и жгут кинул на пол. Сознание поплыло всего на секунду, а потом вернулась ясность. Он сидел на кровати, обхватив подушку обеими руками, и смотрел на Пинки, спящую на широком белоснежном пуфике. Ему казалось, что кровь в его жилах закипает. До того стало невыносимо жарко. Дазай тряхнул головой, пытаясь сфокусировать взгляд на дверях балкона. Они были закрыты, а кондиционер выключен. Подняться самостоятельно не было сил. С трудом перекатившись на бок, он свесил голову с кровати и в ужасе отскочил назад. Прижался спиной к железным прутьям и прокусил себе руку от страха.
Его комната кишела крысами. Жирными, с отвратительно красными глазами и голыми хвостами. Они пищали, вызывая у Дазая холодный пот, двигались с места на место, грызли длиннющими зубами железные ножки кровати и карабкались наверх. Крик, полный неподдельного ужаса, застрял где-то в горле. Голос пропал. Дазай сильнее прижимался к спинке кровати, понимая, что отступать больше некуда. Еще минута, две, и они взберутся наверх. Навалятся на него всем скопом и обглодают до косточек. Обглодают заживо.
Музыка на первом этаже стала громче. Смеялась уже Ванесса, порядком подвыпившая. В коридоре слышались чьи-то тихие шаги. Кто-то ходил кругами, останавливался возле его двери, но не решался войти или постучать. Либо Джонсон, либо доктор Дэвис. Хотя, учитывая любовь Дэвиса к подобным вечерам, наверняка тот сидел в толпе подвыпивших дам, рассказывая забавные истории из своей врачебной практики.
Дазаю хотелось позвать Джонсона, окликнуть его, но от страха он не мог и пошевелиться. Крыс он боялся с самого детства. Бледнел, терял сознание, либо его охватывала паника, настолько сильная, что он не мог сдвинуться с места. Дазай думал, что с возрастом страх пройдет. Но с годами он только прогрессировал.
«Здесь нет никаких крыс», — сказал Чуя, сидя на самом краю кровати. Сидел он в султанской позе, подогнув под себя ноги. А взгляд у него был осуждающий, строгий. Дазай стыдливо отвернулся, вытирая глаза.
«Разве я не говорил тебе остановиться, Осаму?»
— Ты всего лишь галлюцинация! — сказал он грубо.
«Твой цвет лица… ты умираешь, — ответил он беззаботно. — Рассказать, что сейчас происходит в твоей комнате?»
— Нет.
«Доктор Дэвис делает тебе массаж сердца».
— Замолчи.
«Твоя мама, вон она, стоит в углу комнаты. Вся наряженная, красивая. Рыдает взахлеб. Жалко. Такой прекрасный макияж испортила».
— Замолчи! Я сам этого захотел! Это мой выбор! Только я решаю, жить мне или нет!
— «Ты такой трус, Осаму, — сказал Чуя с нескрываемым отвращением в голосе. — Даже не знаю, что хуже. Твоя трусость или твой эгоизм».
— Как легко всем даются слова, — Дазай грустно улыбнулся. — Я… просто не смирился, Чуя. Не могу смириться с твоей смертью.
«А ты видел, как меня убили, Кексик?» — Накахара весело захохотал.
Дазай вздрогнул. Его начинало крупно трясти. Где-то отдаленно он слышал, как громко плачет Ванесса. Без конца зовет его, бьет по щекам. Он чувствовал, как ему на лицо падают ее горячие слезы.
— У него пена пошла изо рта! Расступитесь!
«Чей это голос?» — думал Дазай. Он начинал слышать каждого из них. Разбирал каждый голос, и совсем ему это не нравилось. Он не хотел, чтобы эти люди толпились вокруг него. Не хотел, чтобы его спасали. Он решил уйти. Чуя над ним просто издевается. Зачем он дает ему ложные надежды. «Я снова не рассчитал дозу. Надо было больше. Надо было…»
Дазай медленно опускался на дно. На дно того самого океана. Свет становился то ярким, то тусклым. Что-то в груди сдавливало, мешало дышать. Голоса то становились отчетливее, то полностью пропадали. Его окатило волной одиночества и паники. Умирать, оказывается, страшно. Смерть — это мрак. Это нечеловеческий холод. Смерть не имеет формы, она окутывает все твое существо целиком, тянется невидимыми липкими руками и нежно убаюкивает. Вытягивает жизнь с каждой секундой, оставляя лишь сомнения и боль прошлого. И как бы тебе ни хотелось вернуть время вспять, как бы ни хотелось вырваться и снова увидеть свет, все это становилось несбыточной мечтой и горьким, поздним осознанием, чего ты лишил себя сам, сделав неправильный выбор. Умирать чертовски страшно.
Несколько пар рук вонзились в воду и дернули его наверх.
Дазай ошарашенно распахнул глаза и часто задышал. Рубашка на нем была разорвана, а грудь болела так, словно ему сломали несколько ребер. В лицо ударил прохладный воздух и резкий аромат знакомых духов.
— Мама… — слабо позвал Дазай, с трудом протягивая руку вперед. Ванесса, заплаканная, перепуганная до ужаса, обеими руками вцепилась в его руку, продолжая захлебываться собственными слезами. Хидео поморщился и отвернулся. Первый раз за всю свою жизнь Дазай успел прочитать страх на его лице.
— Скорая приехала, — тихо сказал Джонсон. Свет резал глаза, хотелось спать. Хотелось сбросить странную тяжесть с тела. Дазай закрыл глаза, но Дэвис мягко похлопал его по щеке.
— Даже не вздумай засыпать! — сказал он, вытирая крупные капли пота со лба. Но сознание уже медленно покидало его.
«Это мой выбор. Только мой… не смей смотреть на меня такими глазами, Чуя».
***
Он остановился посреди развалин и сбросил тяжелый автомат с плеча. Взгляд его упал на синюю, покрытую толстым слоем пыли табличку:
«Поможем африканским партнерам в борьбе с терроризмом и экстремизмом».
Он усмехнулся. Ударил тяжелыми берцами по железному столбу, и тот жалобно заскрипел, свалившись на расколотые камни. Солнце пекло. Пекло настолько сильно, что некогда жаркий Линкольн казался ему курортом. Воздух тут был спертый, горячий, пыль забивала легкие. Чуя спрятал рот и нос под плотной тканью клетчатой арафатки.
В метрах сорока от него доносился громкий смех и оглушающие звуки выстрелов. Он прикрыл глаза, прижимаясь спиной к полуразрушенному дому. Привыкать к суровому климату Сомали было трудно. Настолько трудно, что многие просто не выживали. Либо подхватывали смертельные болезни от местных шлюх. Те отдавались им практически задаром. Порой и за ломоть хлеба или просроченные военные пайки. Чуя всегда обходил их стороной. Некоторые выглядели так, словно могли заразить и без телесного контакта. Грязные, оборванные, со странными язвами и гнойными волдырями на лице и теле. Гляди, и вот-вот свалятся замертво. Шли на любое унижение, лишь бы прокормить голодающих детей. А проституцией промышляли и малолетние девчонки, искусно скрывающие свой истинный возраст.
Занимаясь вербовкой террористов, много раз они проезжали по центральным улицам. И Чуя искренне надеялся, что хотя бы там народ живет получше. Но, въехав в город, они увидели лишь разрушенные дома, полнейшую антисанитарию, голод и нищету. Каждый выживал как мог. Даже несмотря на то, что страна была богата ресурсами, с колен ей не позволяли подняться годами непрекращающиеся войны.
— Что у нас там? — спросил Штромберг, сгоняя крупных комаров с раны на плече. Чуя поднялся с места, отряхнул штаны и поднял оружие с земли.
— Чисто, — сказал он.
— Что, совсем никаких следов?
— Полагаю, они ушли другим путем.
— Вот сука! Я думал, хоть сегодня отдохну. Гаррисон из нас всю душу вытрясет, пока мы их не выследим. У меня сраное плечо ноет уже третий день.
Чуя приподнял бровь, спрыгнул с валуна и поравнялся со Штромбергом. Тот был ниже Накахары почти на две головы. И каждый раз, беседуя с ним, ощущал какую-то неловкость и давление. Поэтому отходил на шаг назад либо искал место повыше, чтобы не чувствовать чужое превосходство. Странные были у Штромберга комплексы, но Чуя в его личные дела не лез, а просто стал соблюдать дистанцию.
— Это может быть опасно. Твое плечо…
— Фигня, заживет, — отмахнулся он.
— В центральном управлении тебе окажут профессиональную медицинскую помощь, — все не унимался Чуя.
— В центральном управлении какой-нибудь темнокожий парень скорее перережет мне глотку. Сам знаешь, как нас тут не любят. И в тупые американские лозунги о мире здесь уже никто не верит. Потому что мир никому нахрен не нужен. Каждый преследует цель. Африканское правительство, правительство США и местные террористические банды. А страдают, как всегда, простые люди, которым просто-напросто некуда податься. Их рвут и обдирают со всех сторон, дружище. Мы отслужим свое и уедем. На наше место придут другие и продолжат сеять хаос. Эти люди обречены. И я пойму, если один из них, брат какой-нибудь изнасилованной девчонки или сын убитой матери, перережет мне глотку. Я, сука, пойму! Но добровольно жертвовать собой у меня нет желания. Дома меня ждет беременная жена и сын.
Чуя изумленно посмотрел на него. От озлобленного на весь мир и вечно недовольного Кристиана он подобных слов не ожидал.
— Сильно прозвучало, — сказал он минутой позже.
Услышав громкий шум мотора, оба одновременно обернулись. Три машины, полные солдат, ехали по узкой песчаной дороге, оставляя за собой клубы пыли. Штромберг облегченно вздохнул. Среди своих он чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее.
— Как ты сюда попал? — неожиданно спросил он.
Чуя не моргая смотрел на хмурое лицо капитана Гаррисона, сидящего напротив водительского сидения. Обожженные пальцы сильнее сжали автомат, а взгляд его на секунду потемнел.
— Это долгая история, Штромберг. Очень долгая.
***
Пищание приборов сильно било по нервам. Посторонние звуки раздражали слух и усиливали головную боль. Ему хотелось спать. Завернуться в толстое одеяло, словно в кокон, и вновь провалиться в сон. Однако тело не слушалось. Дышалось с трудом, и на себе он ощущал что-то холодное, постороннее. В горле пересохло, и сильная боль в висках нарастала с каждой минутой, что он приходил в себя. Дазай неосознанно слабо махнул рукой, выдернув все трубки из вены. Кто-то поблизости засуетился, зашумел. Кто-то выскочил из палаты. Чья-то теплая ладонь легла на его холодную.
Слипшиеся глаза удалось разлепить лишь с четвертого раза. В нос ударил резкий запах лекарств, и тело покрылось гусиной кожей. Дазай слабо пошевелился, пытаясь сфокусировать взгляд хотя бы на одной фигуре. Все размывалось, словно палата была заполнена дымом, и голоса звучали отдаленно. Снова чья-то рука ласково погладила его по голове, чьи-то теплые губы поцеловали в лоб.
— Все будет хорошо, милый. Все будет хорошо.
Дазай с трудом повернул голову, поднял глаза. Ванесса сидела напротив, прижимая к губам его ладонь.
— Мам… — позвал он слабым, простуженным голосом. Все вокруг приобретало четкие очертания. Ванесса, тихо перешептывающаяся с группой врачей, Джонсон, закрывающий своей фигурой весь дверной проем, и медсестра, поправляющая выдернутые трубки. Карие глаза внезапно остановились на высокой фигуре в углу палаты. Хидео отложил книгу и поднялся со стула. Дазай крупно задрожал.
Он до последнего надеялся, что не выкарабкается. Едва разлепив глаза, уверял себя в том, что это сон. Страшный сон. Он не мог выжить. Не после такой дозы, что он вколол себе накануне.
«Ад продолжается?»
На громкий крик сбежалось сразу несколько врачей. Ванесса напуганно отшатнулась, а Джонсон оказался возле его койки за долю секунды. Навалился почти всем весом, придавливая его к кровати.
— Держите его за руки! — спешно протараторил появившийся непонятно откуда Дэвис. — И закройте эту чертову дверь!
Дазай брыкался, всячески вырывался, отчаянно, истошно кричал, как обезумевший. Ванесса, прижавшись к двери, потерянно смотрела, как трое врачей и Джонсон удерживали его руки и ноги, не позволяя встать с больничной койки.
— Несите успокоительное. Живо! — рявкнул Дэвис.
Дазай пнул ногой одного из врачей, и тот согнулся пополам, схватившись за пах обеими руками. Кровать опасно качнулась, а Джонсон грязно выругался, бросив косой взгляд на вывихнутую накануне руку, куда Дазай его намеренно ударил.
— Осаму! — громко позвал Хидео.
Дазай замер. Дэвис, воспользовавшись короткой заминкой, вколол успокоительное ему в шею и отступил на шаг назад. Сердце отбивало бешеные удары. Джонсон слез с кровати и отошел, чувствуя, как рука снова начала ныть и запульсировала. Врачи, все еще пребывая в легком шоке, расступились кто куда. Хидео медленно приблизился к сыну. Схватил низкий железный стул, развернул его спинкой к больничной кровати и сел. Дазай испуганно смотрел на отца, пытаясь отыскать хоть одну эмоцию на бесстрастном лице.
— Оставьте нас, — сказал он.
Ванесса выбежала из палаты первой. За ней Дэвис, Джонсон и остальные врачи. Когда они остались наедине, Хидео тяжело вздохнул. Снял очки и устало протер глаза.
— Я бы спросил, в кого ты такой упрямый… — он вяло улыбнулся, — но, видимо, в меня.
Дазаю стоило огромных усилий держать глаза открытыми и вникать в слова отца. Что бы ни вколол ему Дэвис, действовало это быстро и эффективно.
— Я в заблуждении, сын, — сказал он, разглядывая высокие цветы на окне и белом кафельном полу. — Не может… просто не может один человек так кардинально изменить другого. И за столь короткий срок. Почему ты так упрямишься? Ради чего?
С щек Дазая скатились слезы, но он, не шевелясь, все смотрел на отца. Хидео протянул руку, коснулся его щеки тыльной стороной ладони и закрыл глаза.
— Ты наш единственный сын, Осаму. Никогда на свете не будет человека, который станет любить тебя сильнее, чем мы. Никогда.
Дазай перехватил руку отца и слабо прижал ее к своим губам.
— Знал бы ты, как мне не хватало этих слов, пап. Но ты немного опоздал. На каких-то восемнадцать лет.
