Меланхолия

В машине стояла гробовая тишина. Дазай неверяще смотрел то на отца, то на огромную вывеску напротив. Лицо Хидео было безэмоционально. Он не моргал, смотрел в одну точку, словно в данный момент прямо там, в машине, принимал одно из труднейших решений в своей жизни. — Пап… — тихо позвал Дазай. — Это для твоего блага, — сказал он не своим, чужим, неуверенным голосом. — Там помогают таким, как ты. — Таким, как я? — с горечью переспросил Дазай. — Я бракованный? Дефектный? Уже не такой идеальный для тебя? — Нет, сын, это совсем… — Нет, именно то! Каждого, кто отклоняется от поставленного тобой курса, ты морально уничтожаешь. Будь то твой сын, твоя жена или твои родители. Ты никого не любишь. — Я делаю это ради тебя. — Ты делаешь это ради себя! — крикнул Дазай с дрожью в голосе. — И зачем я только трачу время на разговоры с тобой. Он грубо распахнул дверь машины, выбрался из нее и поднял глаза на огромное, возвышающееся перед ним здание. Взгляд его вновь зацепился за пугающую надпись. «Психиатрическая больница Линкольна» Дазай много россказней слышал о подобных местах. Особенно от Прайса, который слыл большим любителем выдавать выдуманные истории за правдивые. Как-то он солгал Сьюзен, девчонке с первой группы, о том, что полжизни пролежал в психиатрической больнице, так как имел тягу к каннибализму. «Человеческая плоть очень вкусная, — говорил он, глядя ей прямо в глаза. — А женская так вовсе пальчики оближешь. Глаза — это ягоды. Вкусные, сочные, просто пища богов». Дазай едва сдерживал смех, наблюдая за растерянным выражением лица девушки, с каждой секундой сменяющимся маской ужаса. Нет, Прайс Бертон людей не ел. Но избавлялся от нежелательного внимания весьма и весьма оригинально. Сейчас же, стоя под горячим солнцем напротив машины отца и нервно рассматривая темные окна, Осаму не был уверен, что не встретит там людей, которых упекли в эти стены за каннибализм. Само здание наводило странное чувство паники. Ужаса. Какой-то грядущей и необратимой беды. Интуиция била тревогу, как уже случалось с ним несколько раз до этого. «Нет, нельзя, нельзя заходить в эти стены. Ни в коем случае. Отговори отца», — кричал голос внутри. Но Дазай упрямо смотрел перед собой, не желая больше вступать в конфликт с ним. Не желая вообще видеть его лица и слышать голос. Кто-то отодвинул жалюзи на втором этаже. То ли мужчина, то ли женщина. По прическе было не разобрать. Дазай чувствовал, как человек в здании одним своим взглядом вытягивает из него все силы. Смотрит не моргая, пристально, а секундой позже гадко усмехается. По губам этого человека Дазай отчетливо читает — «Добро пожаловать». У Дазая было много страхов, которые он заставлял себя преодолевать. Переступать через них. В присутствии Эйлин и Шейлы он стойко держался, когда видел крыс. Не менялся в лице, слыша совсем близко тихий писк или видя омерзительные голые хвосты, юркнувшие за угол какой-нибудь помойки. Он лишь переводил дыхание, крепко сжимал кулаки и шел своим путем. Происходило это не один раз и не два, но Дазай все не мог привыкнуть. Эмоции всегда бывали одинаковые. И был у него еще один страх, о котором он никогда и никому не рассказывал. Психически больные люди. Они казались ему пугающими, непредсказуемыми и опасными. Страх этот появился еще в возрасте семи лет, когда он случайно подслушал разговор прислуги на кухне. Говорили они о юноше из дома напротив. О Расселе. Тому было не больше семнадцати, когда он зарезал своих родителей кухонным ножом. И искренне не понимал, за что его схватили копы и поволокли в участок. «Я всего лишь зарезал ягнят! Где мои родители?» — кричал он, заливаясь слезами и яростно вырываясь. Дазай знал Рассела и тогда еще не понимал, любит его или боится. За два-три дня до трагичного происшествия Рассел Льюис катал его на качелях. Рассказывал смешные истории, был весел и общителен. Но некоторые его действия иногда ставили Дазая в тупик, а порой смущали. Рассел касался его странно. И касался всегда под разными предлогами. Водил рукой по спине, по шее, иногда прикладывал подушечки пальцев к его губам и говорил: «Открой-ка ротик». Дазая это веселило, и он покорно выполнял каждую его просьбу, не замечая, как темнел взгляд у Рассела в такие моменты. Но в одну из таких встреч в соседский двор ворвался доктор Дэвис и грубо оттащил его от Льюиса. Дазай, которому едва стукнуло семь лет, причину злости доктора не понимал. Ведь Рассел ничего плохого ему не делал. Но с того дня Хидео распорядился, чтобы Джонсон лично отвозил и забирал его из школы. На этом их общение с Расселом Льюисом прекратилось. И лишь спустя годы, вспоминая эти прикосновения, Дазай невольно содрогался. Дети и правда очень наивны и глупы. — Это всего лишь временная мера, — сказал Хидео. Дазай вздрогнул. Погрузившись в старые воспоминания, он и позабыл, что не один. — А как скоро ты отсюда выйдешь, зависит от тебя. — Откажись от меня, — сказал Дазай негромко. — Просто откажись. Хидео нахмурился. Мягко опустил руку на его плечо и несильно сжал. — Вместо того чтобы искать решение проблемы, ты всегда идешь на крайние меры, сын. — Конечно, и как я мог забыть, что это тоже делается ради меня. Спасибо, отец. Может, я тебе еще руку поцелую в знак благодарности? Хидео снял очки, протер их салфеткой, усмехнулся. — Если я откажусь от тебя, ты и месяц не протянешь со своей наркотической зависимостью. Ты умрешь где-нибудь в подворотне от передозировки. — Умру? — задумчиво переспросил Дазай. — Разве можно умереть дважды? Он сбросил руку отца со своего плеча и пошел вперед. Остановился перед железными воротами, озлобленно рассматривая высокое здание. А прочитав табличку с надписью «Добро пожаловать», фыркнул. У кого-то явно отличное чувство юмора. Психиатрическая больница снаружи выглядела как заброшенный нежилой дом. И совсем не из-за внешних признаков, а из-за тишины. Создавалось впечатление, словно это место даже ненормальные люди намеренно обходили стороной. Оно и ясно. Дазай бы и сам держался за версту. Еще несколько любопытных лиц встали возле окна. Хватались руками за железные решетки и улыбались, обнажая гнилые зубы. Дазай отвернулся, перевел взгляд на широкую лужайку и цветочные клумбы. Двор был достаточно велик, красив, но не «обжит» и пуст. Беседка пустая. Скамейки горячие, раскаленные, словно их намеренно поставили прямо туда, куда солнце светило сильнее всего. Две гравийные дороги. Одна вела прямо к зданию, вторая к фонтану. Дазай содрогнулся всем телом и мелко задрожал. Вспомнил разломанную надвое русалку, старый фонтан и высокое дерево, под которым они с Чуей прятались от знойной жары. Дазай думал, что научился жить с этой болью, но каждое воспоминание жалило в сердце с той же болью, что и прежде. Дазая не покидало беспокойство. Психиатрическая больница доверия не вызывала. Несложно было догадаться, что огромный сад, раскинувшийся перед ним, фонтаны и новые скамейки, это просто-напросто реклама. Реклама для тех, кто сдает сюда больных. Реклама и «умасливание» для таких, как его отец. Хотя и сам Хидео наверняка это понял. Если от кого Дазай и получил свой острый ум, так это от него. — Да это место кишит людьми, — сказал Дазай с иронией. Хидео легко коснулся его спины и приоткрыл калитку. — Попридержи свой оптимизм, Осаму. Он тебе пригодится. Дазай бросил на него испепеляющий взгляд. Прошел по гравийной дороге и остановился возле крупных дверей, окрашенных в нелепый зеленый цвет. По центру было небольшое круглое окошко с бронированным стеклом, чему Дазай немало удивился. Кто по собственной воле будет ломиться сюда? Или же все было устроено совсем наоборот. Чтобы, единожды переступив порог этого места, больной уже никогда не смог покинуть эти стены. Дазай заметно напрягся. Хидео, прочитав его мысли, улыбнулся. — Все зависит от тебя, — повторил он. Дверь перед ними распахнулась. Навстречу им вышел мужчина в докторском халате. Халат этот у Дазая вызвал двоякие чувства. Такие уже давно не носили, и человек этот больше походил на мясника. Они с Хидео были почти одного роста. На волосатых пальцах доктора Дазай рассмотрел обручальное кольцо и серебряный перстень. Волосы у него были густые, черные. Высокий выпирающий лоб, длинный нос с крупным шрамом поперек и хищный взгляд. Тонкие губы растягивались в улыбке, когда он говорил с Хидео, но улыбка это была натянутая, неестественная. Время от времени он бросал на Дазая задумчивый взгляд и чесал острый подбородок. Дазаю становилось не по себе. Он редко терялся в присутствии других людей, но этот человек был особенный. А его взгляд ему так и говорил: «Твоя жизнь теперь в моих руках». Порой Дазай начинал верить в свою неадекватность. Считал, что на самом деле себя накручивает. Да, халат странный, необычный, словно доктор работает на скотобойне. Ну что за бред? А может, всего-навсего ему так удобнее? Нет людей во дворе? А зачем им там быть? Какой здравомыслящий врач выпустит душевнобольного на улицу средь бела дня? Вдруг кто удумает порезать «ягнят». Не логично ли, а? Беседка. Пустая беседка, пустые скамьи. Разумно, черт возьми! Какой кретин станет сидеть на ней в сорокаградусную жару в обеденное время? — Мы позаботимся о нем, — сказал доктор тоном выше, словно намеренно, чтобы Дазай мог их расслышать. Хидео обернулся. Отвел врача в сторону. — Вы уверены, что электроконвульсивная терапия поможет моему сыну? — Само собой, — ответил доктор. — Но память подчистит определенно. Гомосексуализм вырабатывается в каждой личности под влиянием каких-либо факторов. И если вырезать те самые факторы, фрагменты из его воспоминаний, гомосексуальные наклонности будут вызывать у этого юноши либо отвращение, либо равнодушие. Зависит от того, как он относился к этому прежде. Но готовы ли вы пойти на этот шаг? Риск большой. Электроконвульсивная терапия с некоторого времени находится под запретом. Хидео поймал потерянный взгляд Дазая. Тот, прижавшись спиной к холодной кирпичной стене, как-то слишком растерянно озирался по сторонам. И Хидео мог его понять. Эти стены давили. — Готов. Действуйте, доктор Мерфи.

***

Мне кажется, что я на самом деле схожу с ума. По крайней мере, доктор Мерфи и сестра Нелли Брукс прикладывают для этого все усилия. Пошел уже третий день, как моя голова раскалывается от боли после шоковой терапии. Мое тело ломит, глаза болят. Свет слишком яркий, но санитары не позволяют отключать его до наступления глубокой ночи. В отсутствие доктора Мерфи и сестры Брукс они ночи напролет играют в карты в наших палатах. Громко матерятся, курят, смеются, словно нас тут и нет. Мы невидимки. Мне страшно. Они провели уже три болезненные процедуры, и порой мне кажется, что я забываю даже самые простые слова. Я становлюсь одним из них. Одним из тех ребят, что провели в этих стенах половину своей жизни. Иногда Томас издевательски тычет пальцем на Харриса и смеется. Говорит мне, что вскоре я повторю его судьбу. Харрис в этих стенах больше десяти лет и пережил он свыше шестидесяти процедур электрошоковой терапии. У Харриса всегда слюни текут изо рта, глаза огромные, выпученные, словно вот-вот вывалятся и с мерзким звуком шмякнутся о пол. Часто представляю, как он их облизывает и пихает обратно в глаз. Томас эпилептик и шизофреник в одном лице. Часто, глядя на меня, он говорит влюбленным, восторженным голосом: «Маргари, этот алый ротик на твоем лбу очень мил». И я представил еще один рот у себя на лбу. И лучше бы это был глаз, честное слово. Шизофреники странные, но веселые люди. Я стараюсь быть оптимистом. О боги…

Осаму Дазай

— «В начале 20 века психиатр Уго Черлетти вместе со своим коллегой на скотобойне наблюдал следующую картину. Свиней перед тем, как заколоть, валили с ног и обездвиживали с помощью ударов тока. Двумя электродами им обхватывали голову, и оглушенное животное падало. Со словами: «Это то, что нам надо», — Черлетти незамедлительно занялся разработкой этого метода для применения к людям с целью их контроля. В 1930-х в психиатрии появился и начал широко применяться к людям электрошок», — прочитал Томас и, смочив палец, перевернул страницу. Дазай лежал на кровати едва живой. Руки и ноги у него тряслись, а под глазами залегли крупные синяки, как после сильного удара. Томас сидел на краю его кровати и зачитывал старые статейки из газеты. Только Дазай его не слышал. Он не слышал вообще ничего. В голове стоял гул, звук электричества и запах гари. Он дрожал всем телом. Поморщившись от боли, тихо застонал и перевернулся на другой бок, согнувшись в позе эмбриона. — Беспредел творится, — вновь заговорил Томас, качая головой. — Такое милое дитя, едва познавшее жизнь, а уже среди нас, стариков. Будь умнее, парень. А станешь упрямиться, пробудешь тут всю жизнь. — Томас! — крикнул Фредриксон. — Сколько раз говорить тебе не подходить к этой койке! — А что я? — Томас развел руками. — Просто разговариваю. Не видите, что ли, он же мучается. Больно ему. — Помучается, потом полегчает. Будет свежий, как огурчик, — сказал Фредриксон. — Забирай свои старые газеты и мотай отсюда. — Свежий? Как Харрис? А Харрис-то ваш мало смахивает на свежий огурчик. Скорее, на опавший член! — Выметайся отсюда! Томас, кряхтя и бурча себе под нос, поднялся с кровати. Собрал все газеты, что приволок с собой, и пересел на соседнюю койку. Кровать под его весом жалобно заскрипела и прогнулась. Несколько раз он подпрыгнул на месте, качаясь на железных пружинах, но под суровым взглядом санитара Фредриксона мгновенно потерял прежнюю веселость и весь энтузиазм. — Нелюди вы, — произнес он тихо. — Здоровых людей упекаете сюда и делаете из них идиотов. Даете лекарства, которые любого нормального с ума сведут, а то и на тот свет отправят. — Том, еще хоть слово, и я отправлю тебя в буйное отделение, — с угрозой в голосе сказал санитар. Томас притих. Буйное отделение было местом, куда отправляться никто не хотел. Боялся. А капризных, непосед и болтунов санитары всегда запугивали подобным образом. Фредриксон подошел к Дазаю и грубо потряс его за плечо. Томас охнул, покачал головой, раскладывая старые журнальные вырезки в покоцанной прикроватной тумбе. Дазай слабо зашевелился, разлепил глаза и уставился потерянно на Фредриксона. — Ха-ха, смотрите-ка, — усмехнулся он. — Небось опять забыл, кто я такой. — Прекрати над ним издеваться, — буркнул Уилл, заправляя третью пустующую койку клетчатым покрывалом. — Говорят, его отец крупная шишка. И Мерфи лично занимается его лечением. — Лечением? — Фредриксон пожал плечами. — Странное лечение. Весьма странное. Кто в здравом уме добровольно сдаст сюда сына и позволит жарить ему мозги едва ли не каждый день? — Полагаю, отчаявшийся родитель, — сказал Уилл, глядя на Дазая. — Ты знаешь, от чего его лечат? — Да, в курсе, — издевательски протянул Фредриксон и захохотал. — Не понимаю я этих заднеприводных. Столько шикарных шлюх на свете. Да и бабла у него полно. Сними трех сразу да номер в отеле и трахай их, пока искры из глаз не пойдут. Я вот как считаю — член мужчине дается не просто так. А кто им не пользуется… — Э-ге-гей! Обсуждаем члены? — громко протянул Томас. — У меня, вон, большой, а присунуть некуда! Не верите? Хотите взглянуть? Томас вскочил с кровати, схватился за резинку штанов. Уилл и Фредриксон с отвращением на лицах подскочили к нему одновременно. — Будь ты проклят! Не делай так больше! — завопил Фредриксон. Уилл обернулся и посмотрел на Дазая. — Поднимем его. У нас обеденная прогулка по плану. Фредриксон толкнул Томаса обратно на кровать и подошел к койке Дазая. Тот крупно дрожал. Губы у него посинели от холода, а синяки под глазами приобрели фиолетовый оттенок. — Вставай. Эй! — Фредриксон наклонился прямо к уху Дазая и громко крикнул: — Вставай! Дазай разлепил глаза. Уилл схватил его за руку и потянул на себя, пока Фредриксон не спихнул его с кровати. — Пошли, я пройдусь с тобой, — сказал он шепотом. — Фредди чувствует себя богом в этих стенах. Он закинул руку Дазая себе на плечо и помог ему подняться. Вместе они вышли в коридор и свернули к застекленному балкону, где людей было меньше всего. Больница изнутри и больница снаружи имела кардинальное отличие. Если снаружи она казалась современной и благоустроенной, то изнутри несла холодную атмосферу. Этакий запах смерти и болезни. Стены выкрашены в белый и зеленый цвет. Кровати старые и скрипучие, постельное белье твердое, неуютное, которое предварительно приходилось мять в руках, чтобы оно обрело «мягкость». Возле кроватей стояли прикроватные тумбы, которые чаще пустовали. Ставить туда было нечего. А все ценное и интересное санитары прибирали к рукам. «Это вам не нужно, — говорили они строгим тоном. — Это опасно для вас. Это мы конфискуем». Томас как-то набрался храбрости сказать Фредриксону, что золотые часы на его руке принадлежат ему. И это подарок его отца. На что Фредриксон покраснел, вздулся, словно мыльный пузырь, и возмущенно пригрозил ему буйным отделением за клевету. Буйных держали привязанными к кровати и на прогулки не выпускали. Пичкали лекарствами, что уже через час-два те не могли и имени своего вспомнить. Да что там, забывали, как мочиться. А вместо слов из их уст вырывались лишь хриплые вздохи да неразборчивое бормотание. На каждом этаже находилась сестринская комната с маленьким бронированным окошком. На их же этаже властвовала Нелли Брукс. С виду женщина миловидная, а в душе настоящий тиран. Ее побаивались даже санитары. И когда та устраивала обход без предупреждения, они разбегались, словно тараканы, застигнутые врасплох. Сигареты, карты, жвачки спешно распихивали по кроватям больных, совали им в руки свои бычки и начинали громко причитать: «Эх вы, мистер Санчес, едва ноги передвигаете, а курите, как паровоз. Извиняйте, это мы конфискуем. Долг обязывает. А вы, дорогой Арнольд, ну куда вам в карты? Забыли, что проиграли целое состояние, прежде чем попасть к нам? Хотите в буйное?» Бедолага Арнольд, перепуганный не на шутку, начинал яростно мотать головой и заливаться слезами. Хватался высушенными старческими руками за белоснежную штанину Фредриксона и все умолял не сдавать его. Мистер Арнольд, страдающий болезнью альцгеймера, забывал все, что делал всего минуту назад. Чем постоянно и пользовались нечистые на руку санитары. Нелли Брукс лишь поджимала свои тоненькие накрашенные в ярко-красный цвет губы и переводила нечитаемый взгляд с одного на другого. Глаза у нее были голубые, малюсенькие, расположенные слишком близко друг к другу, и прятала она свой дефект под огромными очками. Волосы неизменно собирала в строгий пучок, надевала шапочку-берет и расхаживала по коридору, сложив руки за спиной. Нелли Брукс никогда не смеялась, никогда не улыбалась и шуток не понимала. Выражение ее лица всегда было одинаковым. И каждый работающий в больнице санитар затруднялся назвать ее истинный возраст. Ее выдавали лишь едва заметные морщины вокруг глаз и широкого рта. — Выйти бы наружу, да? Смотри, как солнце светит, — сказал мечтательно Уилл. — Жаль, что доктор Мерфи никому не позволяет выходить наружу. Дазай покачнулся, но Уилл подхватил его в последний момент. Бросил на него жалобный взгляд и тяжко вздохнул. — У меня два сына и дочь. Души в них не чаю. И знаешь, время от времени задумываюсь, а как бы я отреагировал, скажи мне мой сын, что любит мужчину? Да никак! Потому что я уважаю его выбор. Ну любит, и черт с ним. Какой уже смысл пинать труп? Он все равно не поднимется, образно говоря. А так издеваться над собственным дитем, боже упаси! Абсурд! Это как машину настраивать, понимаешь? Сиденье там поправить, радиоканал любимый отыскать, руль под себя настроить. Ты машина, а твой отец ее владелец. То есть поправляет, пока ему не будет комфортно. Думаешь, я бред несу, ага? — Уилл усмехнулся. — Просто задумайся, пацан. Дазай уткнулся лбом в холодное стекло и закрыл глаза. Весь тот час, что Уилл водил его по узким коридорам, он пытался вспомнить, как зовут его мать. Имя все крутилось в голове, но мозаика не выстраивалась в полную картину. — Ванесса… — прошептал он сухими губами. — Что? — озадаченно переспросил Уилл. — Ее зовут Ванесса, — повторил Дазай еще тише, прижимая холодные руки к губам. — Ванесса. — Кто такая Ванесса? — удивился Уилл. Дазай поднял на него пустые глаза. Нахмурился на секунду и поджал губы. — Какая Ванесса? — Ты ведь только что говорил… А, черт с ней. Пошли, — ответил Уилл, почти ласково взъерошив его волосы. — У нас еще час на прогулку. Дазай не хотел гулять. Не хотел ходить и не хотел видеть эти лица. Запах гари никак не покидал его. И казалось, чувствует его только он один. Голова после последнего сеанса шоковой терапии нестерпимо болела. А звон в ушах только усугублял эту боль. Вызывал раздражение и злобу. Электроконвульсивная терапия не помогала ему, нет, она медленно уничтожала его тело, уничтожала мозг. Делала послушной, безмолвной марионеткой. Много раз видя улыбающееся лицо доктора Мерфи, Дазай представлял, как разрывает его челюсть на две части. Как сажает его на то старое скрипучее кресло и пускает тысячу вольт в его голову «для здоровья». Представлял, как заживо варит его в кипятке и наслаждается криками боли. И все это Дазай был бы не прочь провернуть, но не позволяли четыреста вольт, которыми его щедро «награждал» доктор Мерфи. После них он валился с ног либо терял сознание. Тогда до кровати его приходилось тащить санитарам. А после чего Нелли Брукс посещала его лично и задавала уйму вопросов. Показывала фотографии обнаженных людей и спрашивала, кто импонирует ему больше. Мужчина на снимке или женщина. Дазай неотрывно смотрел на Нелли Брукс, долго молчал, пытаясь понять, чего именно хочет от него эта женщина. Почему смотрит так, словно он что-то должен для нее сделать. Словно ждет чего-то и ее терпение иссякает с каждой минутой. «Одно нас объединяет точно, — говорил Дазай, глядя на Нелли Брукс, — Мы оба любим члены». И в такие моменты на ее бесстрастном лице появлялась краска стыда. Она быстро вскакивала с кровати, хватала снимки и высокомерно смотрела на него сверху вниз. — «Мне придется сообщить доктору Мерфи, что шоковую терапию рано прекращать». И стоит, не уходит, все мнется на месте, нервно переступает с ноги на ногу, пока не слышит очередное: «Я лучше трахну жабу, чем вас, миссис Брукс». И в тот же день, она, униженная и оскорбленная, писала доктору Мерфи о необходимости продления процедуры. Дазай знал, чем чреват его сарказм и открытая издевка над главной медсестрой. Но сдерживать себя порой не мог. А Нелли Брукс только и мечтала о том, как бы поскакать на его члене. Намеков было много. Настолько много, что Дазай научился их умело игнорировать. На вопрос Томаса: «Почему ты просто не трахнешь эту шлюху?», он отвечал: «У меня на нее не встанет». И Дазай не шутил. Нелли Брукс личностью была отталкивающей. Но в «трезвом» состоянии Дазай пребывал очень редко. А после терапии несколько дней валялся на кровати, пытаясь вспомнить собственное имя. Пытаясь вспомнить, как сюда попал и по какой причине. По ночам ему снились странные сны. Юноша, высокий и рыжеволосый, тихо звал его по имени. Окликал ласково и нежно улыбался. «Чуя Накахара. Не забывай», — говорил он своим мягким, бархатным голосом и строго качал головой. Дазай завороженно повторял его имя. Смотрел ему вслед и тянул руку вперед. Но как только он срывался с места, фигура незнакомца исчезала. Рассеивалась в воздухе. Каждую ночь Дазай влюблялся и каждое утро просыпался с чувством опустошения и тоски. Каждый день он уходил в себя все больше и больше. А электроконвульсивная терапия, на которую так полагался Хидео, лишь усугубила ситуацию, приблизив его на несколько шагов к смерти. Спустя какое-то время он перестал есть и ходить. Перестал узнавать окружающих. — Он лежит так уже два дня, — тихо сказал Фредриксон Уиллу. — Может, это… следует сообщить Мерфи? — От миссис Брукс никаких указаний не поступало, — сказал Уилл. — А мы подчиняемся ей. Раз лежит, значит, так надо. — Думаешь? Его папаша в случае чего камень на камне от этого места не оставит. Уилл задумчиво почесал круглый подбородок, затем лысеющую голову. — Не нам с тобой решать, как с ним лучше поступить, Фредди. Сестра Брукс была у него только утром. И никаких распоряжений не было. С тех пор, как Дазая перевели в отдельную палату, Уилл и Фредриксон часто к нему наведывались. Покурить, поиграть в карты, посплетничать. Но большую часть времени просто увиливали от работы, сбросив все обязанности на младших санитаров и новичков. Часами грызли семечки, жаловались на жизнь, рассказывали друг другу грязные истории и похотливо над ними смеялись. Спустя еще день Нелли Брукс все-таки забила тревогу. Дазай снова оказался под капельницами и зондом для кормления. Шоковую терапию на время отменили. Фредриксон несколько дней внимательно наблюдал за Уиллом, который усердно пыхтел над Дазаем. Ставил капельницы, снимал, переодевал его, купал время от времени и переносил обратно на кровать. Менял белье, ставил зонды, сажал его на кресло-каталку и прогуливался с ним по коридорам. Уилл, который никогда прежде подобную заботу о других не выказывал, заставил Фредриксона проявить к данной ситуации особый интерес. И он нисколько не удивился, увидев Уилла, крадучись идущего в три ночи в чужую палату. Фредриксон спешно натянул на себя мятую рубашку и широкие штаны. Тихими, беззвучными шагами пошел следом, гадко ухмыляясь. Несколько минут он выжидал за дверью, а потом, резко распахнув ее, влетел в палату Дазая. — Попался! — сказал он, громко хохоча. Уилл, не на шутку перепуганный, тут же отскочил от Дазая и, споткнувшись об свои приспущенные штаны, распластался на полу. Фредриксон засмеялся еще громче. — Вот сукин сын! Я-то думал! Увидев Фредриксона, Уилл заметно успокоился. Сорвал с себя полностью штаны и обхватил рукой свой возбужденный член. — Уматывай отсюда, — сказал он похотливым, возбужденным голосом. — Или хочешь, чтобы я нагрянул, когда ты будешь пялить Эйприл прямо при ее глухонемом соседе? — Ну все-все, не кипятись, — ответил Фредриксон, вытянув руки в примирительном жесте. — Ты только это, следы не оставляй на нем. — И без тебя знаю, — сказал Уилл, стягивая с Дазая ночную пижаму. Едва увидев оголенные ягодицы, с которых еще не сошли следы прошлых его игрищ, он громко рыкнул. Жадно потерся истекающим смазкой членом об аппетитные ягодицы и хрипло застонал. — Знаешь, Фредди, я понимаю того парня, который трахал его. Он нечто, даже когда без сознания. — Чем ты его опять напичкал? — спросил Фредриксон, жадно надрачивая свой член. — У сестры Брукс много полезного можно найти. Главное, знать, где оно лежит. И знать, куда и во сколько отходит эта высокомерная сука. Дверь, которую Фредриксон по глупости забыл закрыть, приоткрылась с тихим скрежетом. Оба они замерли. Уилл мигом слез с Дазая, а Фредриксон обтер липкую руку об штанину. Это был новичок. Тот самый, на которого они взваливали большинство своих обязанностей. И за невыполнение которых сестра Брукс долго их отчитывала, словно малых детей. А новичок, усмехаясь, смотрел на них, ковырял в ухе и непричастно стоял в стороне. — Вы только посмотрите! Я скачал приложение на телефон, которое отслеживает призраков. Но вместо призраков я наткнулся на двух похотливых кобелей! Новичок убрал телефон в карман и гаденько усмехнулся. Если прислушаться, то можно было услышать, как громко бились сердца Уилла и Фредриксона. Несколько раз они переглядывались, решая, как им поступить и как выбраться сухими из сложившейся ситуации. — Федор… — Уилл прочистил горло. Под взглядом этих глаз он невольно начинал нервничать. Они казались ему странного оттенка. Радужка то ли фиолетовая, то ли голубая, непонятно. Сам взгляд расслабленный, но давящий, тяжелый. Достоевский ничего не говорил, он всего лишь наблюдал за их реакцией. Ему было интересно, как эти двое себя поведут. Набросятся с кулаками или выдвинут какое-нибудь предложение. — Ты…можешь составить нам компанию. — А если мальчишки тебе не по душе, мы найдем первоклассных шлюх. Тут аж целых три нимфоманки. Так и норовят обхватить чей-нибудь член своим похотливым ртом, — быстро добавил Фредриксон. Уилл согласно закивал. Федор почесал голову, широко улыбнулся. — Признаться, мне понравился этот, — он кивком головы указал на Дазая. Фредриксон и Уилл мигом оживились. — Тогда проблема решена, парень! Он твой! Делай с ним все, что тебе заблагорассудится. Мы выйдем. Достоевский уныло опустил руки в карманы. Осмотрелся. Палата была лучше общих, но все равно «серая» и скучная. Из мебели в ней была одна лишь кровать, прикроватная тумба и деревянный стул в углу. Окно расположено высоко. Слишком высоко. Пожелавшему в него посмотреть пришлось бы встать на цыпочки, либо подставить стул. И даже тогда появилась бы новая преграда в виде железных решеток. — Я, наверное, немного не так выразился, — ответил Федор с нотками угрозы в голосе. — Он мне понравился не как секс-игрушка. Я хотел познакомиться с ним поближе. Подружиться, скажем так. Уилл и Фредриксон вновь переглянулись. Уилл нервно облизал губы и предпринял очередную попытку выкрутиться. — Слушай… у меня трое детей и жена. Я не хочу, чтобы они узнали… — Что их папаша трахает молоденьких парней, пока те без сознания? В коридоре послышались громкие шаги. К ним приближалось несколько человек. Громкий стук каблуков старшей сестры трудно было спутать с другим. А распознав среди прочих голосов голос доктора Мерфи, оба они чертыхнулись, в немом ужасе прижались спиной к стене и замерли, ожидая своего приговора. — Вот же, холера! Неужели я случайно переслал им запись? — сказал Федор с наигранным удивлением. Проигнорировав полные ненависти и желчи взгляды, он подошел к Дазаю и набросил на него одеяло. Наклонился к его уху и прошептал тихо, чтобы никто не мог его расслышать: Тебе не придется стыдиться. Ты никогда об этом не узнаешь.

***

Звуки выстрелов, наконец, стихли. Чуя, оглушенный от взрыва, сидел на самой окраине лагеря, держась за кровоточащее бедро. Руку с оторванным от выстрела мизинцем он прижимал к груди. Лицо его было измазано в крови, бровь и губа рассечены. Чедвик сидел недалеко от него, корчась и вопя от боли. Оторванную ногу Кроссмана тощие собаки делили между собой. Опасно скалились, рычали, вырывали ее друг у друга, но после ряда громких выстрелов, жалобно заскулив, свалились замертво. Гаррисон убрал пистолет в кобуру и, кинув на Чую хмурый взгляд, прошел мимо. Накахара стянул арафатку с шеи, протер лицо и приложил ее к рассеченной брови. Все вокруг бегали, суетились, грубо оттаскивали тела террористов в одну сторону, своих — в другую. Добивали живых с особой жестокостью и злобой. И Гаррисон их не останавливал, он сам принимал в этом активное участие. Прикладом автомата он забил до смерти тринадцатилетнего мальчишку, который слезно молил его о пощаде. Говорил, что его принудили и сам он убивать никого не хотел. Но Гаррисон в гневе терял над собой контроль. Становился неадекватен и опасен даже для своих. Все молча наблюдали. Молча слушали душераздирающие вопли, но никто из них не произнес и слова. А может, даже в глубине души они жаждали этой расправы. Чуя отстраненно сидел возле остатков разрушенной палатки, крепко сжимая в правой руке грязный кусок красной ткани. От Миремб не осталось ничего. Не осталось даже тела, чтобы похоронить его. Он перевел усталый взгляд на Чедвика, внезапно переставшего стонать от боли. Тот замер в неудобной позе с широко раскрытым ртом. Чедвик был мертв. Чуя высоко поднял голову и сощурил глаза. Восходило солнце.

***

Доктор Мерфи, едва заметив, что Дазай постепенно приходит в себя, снова назначил ему электроконвульсивную терапию. Дазай принял эту информацию со смирением, а вот Достоевский был взбешен. За месяц они стали неплохими приятелями. Много говорили, много проводили времени вместе, и Федор успел к нему сильно привязаться. «Ты умный, — говорил он ему часто, — Но у тебя глаза мертвеца». И Дазай этого не отрицал. Лишь грустно улыбался и вновь уходил в себя. В такие моменты Федор думал, что морально этот человек сломлен настолько, что уже ни одна сила не поможет ему стать прежним. Дазай был просто красивой оболочкой, которая день изо дня таскала в себе труп. Свой собственный труп. Он влачил жалкое существование и настолько примирился со своей судьбой, что в какой-то момент отбросил и те редкие попытки покончить с собой. Федор заставлял его есть. Заставлял хоть изредка прогуливаться по коридору. Федор постоянно о чем-то говорил, шумел, бранился, устраивал скандалы. Лишь бы вокруг Дазая был шум. Лишь бы он не впадал в свое «отсутствующее» состояние и не смотрел часами в одну точку, свесив набок голову, словно мертвец. — Осаму! — запыхавшийся Достоевский влетел в палату, едва не ударившись лбом о дверной проем. Он подбежал к Дазаю и сильно встряхнул его за плечи. — Эй, посмотри на меня! Дазай открыл глаза, поднял на него усталый взгляд. — Пошли! Кое-кто пришел увидеться с тобой. Доктор Мерфи вернется с минуты на минуту! Ну же! — Кто пришел? — спросил Дазай вяло и хотел было снова впасть в дрему, но взбешенный Федор отвесил ему звонкую пощечину. — Встал и пошел за мной! — гаркнул он, закипая от злости. — У нас мало времени! Дазай едва поспевал за ним. Спотыкался, падал, начинал яростно вырывать свою руку, уже через минуту забывая, куда именно тот тащил его. Достоевский все смиренно терпел. Дазай становился таким после каждой электрошоковой терапии. Нервным, забывчивым, депрессивным и неразговорчивым. В спешке они быстро преодолевали ступень за ступенью. Пересекали бесконечные лабиринты коридоров. Старались пройти незамеченными, игнорируя взгляды расхаживающих больных. Кто-то тыкал в них пальцем и смеялся, кто-то сидел в луже собственной мочи и орал, что тонет, просил помощи. Кто-то остервенело тянул на себя железные решетки на окнах и напрягался до такой степени, что вены отчетливо выступали у него на шее и лбу. Федор каждую минуту нервно смотрел на наручные часы и озирался по сторонам. На первом этаже было тихо и пусто. Миссис Скайли, сидящая возле главных дверей, покидала свой пост ровно на один час в обеденный перерыв. Кто-то вышел из тени. Федор и Дазай одновременно обернулись. — Ма… ма… — тихо позвал он. Ванесса смотрела на него с неописуемым ужасом на лице. Но плакать не стала. Быстро преодолела расстояние между ними и заключила его в крепкие объятия. — Он жив, — сказала она спешно. — Тот юноша. Он жив… Я случайно подслушала разговор твоего отца. Федор с нескрываемым восторгом и возбуждением смотрел в удивленные карие глаза. «Вот, значит, они какие...»