Меланхолия

Федор, прислонившись спиной к холодной стене, пристально наблюдал за Дазаем. Несколько раз открывал рот, а потом замирал, опускал голову, улыбался. «Нет, его сейчас лучше не трогать», — спешно одергивал он себя. Достоевский с трудом заставил себя оторвать от него глаза и перенести свое внимание на что-нибудь незначительное. Ему было интересно, почему из огромного списка всех больных доктор Мерфи запретил посещения именно к Дазаю. Боялся огласки? Или об электроконвульсивной терапии знали лишь доктор Мерфи и Хидео? Раз так, то этим можно было объяснить и то, с каким неописуемым ужасом Ванесса на него взглянула первый раз. Такая женщина наверняка нечто подобное не одобрила бы. Федор нахмурился. Он не знал отца Дазая, но презирал его так, словно все эти издевательства были совершены над ним. «Кого, черт возьми, — думал он, — кого хочет вылепить этот ублюдок, раз даже это воплощение покорности его не устроило». Под «воплощением покорности» он всегда подразумевал Дазая. Федор многое о нем узнал. Ночами напролет, бывало, они сидели на одной койке и рассказывали друг другу истории из своей жизни. Чаще говорил Достоевский, а Дазай отмалчивался, отпуская себе роль мирного слушателя. Порой, когда говорить ему надоедало, он слабо пихал Дазая в плечо и начинал вытягивать из него слово за словом. «Честное слово, — говорил Федор сокрушенно. — Будь я на твоём месте, то перевернул бы стол этого ублюдка! И все его дурацкие картины надел бы ему на голову. Вот же гандон!» Он возмущался настолько искренне, что Дазай замолкал в середине рассказа и смотрел на него, удивленно выпучив глаза. На что тот заливисто смеялся и по-дружески хлопал его по плечу. Федор, как оказалось, от родителей отхватывал не меньше. Вернее, от родителя. Отец его был тем еще пьянчугой. Периодически поколачивал жену и его грозился избить до потери пульса. Однако Федор был не из робкого десятка. И каждый раз, когда тот поднимал руку на его мать, он швырял в отца пустые стеклянные бутылки или любой прочий хлам, который попадался на глаза и мог послужить отличным увесистым снарядом. А убегать от нетрезвого отца и противостоять ему он научился еще в возрасте шести лет. «Какой смысл жаловаться на жизнь? — говорил он Дазаю. — От этого она лучше не станет. Надо искать плюсы в том, что имеешь. Вот мой папаша, например, пьяный, бегает очень забавно. И голос такой мерзкий. Отвратительный просто. Всегда его пародирую, отчего он бесится еще сильнее. Однажды его сбила машина. И самым искренним на похоронах был я, Осаму. Знаешь почему? Потому что не плакал, в отличие от остальных эгоистов, которые при жизни его ненавидели. Ох, и речь толкнул бы я. Что-то наподобие: «Я рад, что ты сдох. И надеюсь, что у тебя в аду свой собственный котел, в котором ты варишься день ото дня. Тонешь в море спиртного, которое хлестал из горла бутылки сутками напролет. Я рад, что ты сдох, сукин ты сын». И не смотри на меня такими глазами, Осаму. Я не злой. Я всего-то реалист. Ну, может, злопамятен. Самую малость. Достоевский не любил, когда в палату Дазая захаживала Нелли Брукс. Первым делом она выпроваживала Федора за порог и оставалась наедине с Дазаем свыше одного часа. Проводила свои глупые тесты с фотографиями, на которых были изображены обнаженные люди. Каждый раз задавала один и тот же вопрос: «Кто из них вам импонирует?» Ни Хидео, ни доктор Мерфи, ни Нелли Брукс и мысли не допускали, что Дазай никогда и не был «по мальчикам». Он сделал лишь одно исключение. Исключение для Чуи Накахары. Когда Дазая уводили на шоковую терапию, Федор долгое время пребывал в нервном состоянии и не находил себе места. «Я правда к нему сильно привязался», — думал он, одиноко сидя на его пустующей кровати. Федор не был идеальным человеком, и мало кто шел с ним на контакт. Даже родная мать называла его сложной личностью. Трудным для восприятия и понимания. Острый ум многие принимали за странность либо же за высокомерие. Там, где любой обиделся бы на подобное откровение, Достоевский лишь криво ухмылялся. И эта ухмылка многих выводила из себя сильнее, чем ответная агрессия. С Дазаем все было иначе. Дазай был очень сложной личностью и очень простой. Его взгляд отличался от других. Там, где другой сказал бы «странный», он говорил «интересный». Где другие сказали бы «высокомерный», Дазай весело смеялся и говорил «выпендрежник». Не со злостью в голосе, не с завистью, а с самым неподдельным весельем. Это была его «простая» сторона. А вот в «сложную» Достоевский не всегда мог прокрасться. Дазай был ничуть не глупее его, а может, и умнее. И эта интеллектуальная дуэль будоражила, подогревала интерес. Федор, прежде всегда равнодушный к людям, стал задумываться о том, что Дазай вызывает у него нежные, теплые чувства. Почти братскую любовь и привязанность. Желание заботиться и оберегать. Часто, глядя в его потухшие и пустые глаза, он думал, как сильно ему хотелось бы увидеть его прежнего. Побеседовать с ним и сравнить. Он почти был уверен, что это два разных человека. Потому что Дазай, который находился рядом с ним, не был живой. То была тень, оболочка, которую приходилось окликать каждые пять минут, слабо трясти за плечи и щелкать пальцами перед носом, чтобы тот приходил в себя и не забывал, что не один. Когда санитары приносили его в палату после шоковой терапии, начинался ад. Тот часто бывал в бреду. Часто забывал элементарные слова и на Федора смотрел так, словно видит впервые. Капризничал, плакал, отказывался от еды, становился нервным и депрессивным. Депрессивным настолько, что эта депрессия обездвиживала его на несколько дней. Дазай часами сидел на деревянном стуле и неотрывно смотрел в белую стену. В такие моменты он на самом деле походил на сумасшедшего. И все чаще Федору хотелось схватить его за исхудалую руку и сбежать из этого дурдома. Но спасение пришло в лице его матери.

***

Достоевский оттолкнулся от стены, вытянул стул и плюхнулся на него, поморщившись от мерзкого скрипа, который тот издал. Покачнись он на нем еще два-три раза, и тот наверняка рухнул бы, издав бьющий по нервам предсмертный звук. Несмотря на угрозу, Федор вцепился в деревянную спинку пальцами и резко наклонился вперед, затем назад. Дазай вырвался из своей прострации и поднял на него глаза. — Раздражаешь. — Оно говорит! — сказал весело Достоевский и снова покачнулся на стуле. Дазай зажал уши обеими руками и закатил глаза. — Ты сидишь тут словно каменное изваяние уже четыре часа. Надумал что? — Да… — Дазай закрыл глаза и мечтательно улыбнулся. Федор резко остановился. Бледные щеки покрылись румянцем. Он неловко прокашлялся и отвернулся. Таким Дазая он видел первый раз. Живым, радостным, нетерпеливым. Но время от времени тот испуганно поворачивался к Федору, и на лице его появлялось искреннее недоумение и паника. Достоевский тяжко вздыхал и повторял в очередной раз: «Да, Осаму, твоя мама на самом деле приходила. Тебе это не показалось». — Они не дают мне прийти в себя, — протянул Дазай, ковыряя пальцами маленькую дырочку на белой штанине. — Как только я начинаю восстанавливаться, только начинаю понимать, где нахожусь и по какой причине, они снова пускают четыреста вольт мне в голову. Это бесконечный круг. Федор приподнял бровь и задумчиво почесал подбородок. — У тебя есть выход из этой ситуации. Да ты и сам знаешь какой. Дазай поежился. — Не могу. — Тут правильнее будет сказать «не хочу», — ответил Федор, разглядывая коричневый пластиковый горшок с высохшими цветами на подоконнике. — Нелли Брукс превращается в течную суку, стоит тебе просто оказаться где-то поблизости. Переспи с ней разок, и она напишет все, что тебе угодно в своих бумагах. Дазай резко поднялся с кровати и стал мотать круги по комнате. Федор неотрывно следил за ним глазами. Он все не мог перестать удивляться внезапному перевоплощению. — Выглядишь как кретин. Дазай тихо посмеялся. — Прости. Эмоции переполняют меня, — сказал он возбужденно. — До сих пор не могу поверить, что это правда. Он жив. Жив. О боги! — Дазай прислонился спиной к стене и медленно сполз вниз. Он то улыбался, то становился серьезный. То носился по палате, что-то обдумывая, то замирал и становился печальным. — Федор… — внезапно перепуганно позвал Дазай. Достоевский обреченно взвыл и несколько раз демонстративно ударился головой о спинку стула. — Подойди-ка, — сказал он приказным тоном, поманив его пальцем. — И маркер прихвати с тумбы. Дазай посмотрел на него непонимающе, но просьбу выполнил. Тогда Достоевский поднялся со стула, схватил бледную дазаевскую руку и, помедлив секунду, написал на внутренней стороне ладони косыми буквами «he is alive». — Смотри сюда каждый раз, когда начнешь сомневаться. Ну, или если меня рядом не будет. Понял? Дазай с минуту удивленно смотрел на свою руку, а затем поднялся с колен и обвил шею Федора обеими руками. — Спасибо, — сказал он шепотом. Достоевский, не ожидавший подобного порыва нежности, сильно растерялся и был смущен. Нежности, объятия, привязанность — все это он считал глупыми сантиментами. О чем неоднократно признавался Дазаю, когда тот находился в «адекватном» состоянии. Осаму его слушал внимательно, с интересом, не перебивая. Вдвоем они едва умещались на старой пружинистой койке. Смеялись, толкались, сбрасывали друг друга на пол, а успокоившись, смотрели в белый потолок, захватываемый плесенью по углам. «Не в обиду, конечно, — говорил Дазай, — но ты иногда мыслишь как ребенок. Привязанность и любовь могут нас убить, а могут и спасти. Без них никак, понимаешь? Ты не чувствуешь пустоту, когда осознаешь, что на всем белом свете ты один? Одиночество не так страшно, пока не столкнешься с ним». Достоевский в такие моменты слишком резко сбрасывал его на пол и начинал смеяться. Смеялся он громко и натянуто, когда в душе от правдивости слов Дазая хотелось горько плакать. — Ну все-все, довольно, — ответил Федор, мягко похлопав его по плечу. — Ты вгоняешь меня в краску. Дазай нехотя отстранился от него и улыбнулся. — Прости. Мне хотелось кого-нибудь обнять. — Да, я уже понял, что тебе периодически жизненно необходимы обнимашки, — сказал Федор с ответной улыбкой. — Так что ты надумал? Дазай пожал плечами, отошел от Федора и встал напротив окна. Его рост позволял ему смотреть в окно не вставая на цыпочки и не подставляя стул, как делали то санитары, когда проветривали помещение. Он схватил жухлый лист с подоконника, раскрошил его и сдул со своей ладони прямо на пол. — Зачем умасливать Нелли Брукс, если можно прямиком пойти к доктору Мерфи? — И он должен поверить в адекватность того, кто еще три дня назад жрал побелку на стенах, прокусил себе язык и швырнул нож в санитара? Дазай показал ему средний палец и плюхнулся на койку. Та заскрипела под его весом, и пружины посередине опасно прогнулись. Одна ржавая пружина, торчащая из матраса, несильно поцарапала ему бок. Дазай не обратил на это внимания. Подперев голову руками, он смотрел в потолок и был задумчив. Обдумывал, как правильнее будет говорить с таким человеком, как доктор Мерфи. Какой верный подход к нему найти. Он почти был уверен, что больные в этой лечебнице по несколько раз на дню заявлялись к нему в кабинет с целью доказать свою адекватность. А ведь в некоторых из них душевнобольных было и не распознать. Дазай вспомнил Томаса, соседа в старой палате, который почти три дня прикидывался санитаром. Заботливо сидел возле его койки, носил еду, не давал скучать, частенько рассказывая забавные истории, которые случались с ним в прошлом. Иногда он прижимал Дазая к себе, словно ребенка, и начинал успокаивающе гладить по спине. «Боль пройдет, потерпи немного, — шептал он тихо. — Я знаю, как это больно. Я знаю, мой мальчик. Скоро все пройдет». Томас был чудаковатым. Часто говорил сам с собой, орал на невидимого собеседника и передернуть мог в присутствии других людей. Да, Томас не от мира сего, но лишь его присутствие не давало Дазаю сойти с ума. — Кажется, я понял, о чем мне следует с ним поговорить, — вдруг ответил Дазай, кинув короткий взгляд на свою ладонь. Он слабо улыбнулся, вновь прочитав надпись на ней, и прижал руку к своей груди. По всему телу разливалось странное и необъяснимое тепло. «Живой, живой, живой» — повторял он мысленно, как одержимый, и улыбка невольно начинала играть на его искусанных сухих губах. — Ты только так не улыбайся при нем, окей? — сказал Федор, хмыкнув. — Иначе он выпроводит тебя еще с порога. Дазай засмеялся, швыряя в хохочущего Федора подушку. Тот даже не думал уворачиваться. Ловко поймав ее, он запустил снаряд обратно в лицо замешкавшегося Дазая. Дазаю порой казалось, что Нелли Брукс вознамерилась удерживать его в стенах вечно. Сама она их покидать не собиралась, не хотела, чтобы их покидал и Дазай. Первые месяцы пребывания в этом месте Дазай отказывался отвечать на ее вопросы, проходить тесты и вообще разговаривать с ней. Чуть позже, когда понял, что Нелли Брукс все равно от него не отстанет, стал отвечать врозь своим предпочтениям. «Вот этот юноша неплох», — говорил он, рассеянно глядя на карточки. «И тот мужчина тоже ничего. Красивый, правда?» Нелли Брукс, переполненная любви к нему и надежды, тут же менялась в лице. «Плохо, очень плохо», — отвечала она строгим голосом. Поправляла очки и начинала что-то быстро отмечать в своем стареньком, потертом журнале. Вся жизнь больницы была в нем. В тех тонких темных клетчатых страницах. Она нервно щелкала ручкой, поджимала губы, расстегивала две верхние пуговки своего тусклого медсестринского халата и вновь задавала все те же вопросы, но тоном говорящим: «Я даю тебе еще один шанс». Совет Федора был прост и легок в исполнении. Но от одной мысли, что он увидит Нелли Брукс обнаженной, его начинало воротить. Дазай не хотел, чтобы его касались посторонние руки. И не хотел касаться их сам. Не хотел видеть обнаженного тела медсестры и тем более иметь с ней интимную связь. Уже стоя перед дверьми кабинета доктора Мерфи, он начал заметно волноваться. Когда Федор сообщил, что посещения запрещены именно к нему, Дазай немало удивился. И с тех пор задавался одним вопросом: «А с чьей подачи? Отца или доктора Мерфи?» Что тот, что другой вызывали одинаковую неприязнь. А вся ситуация, происходящая на данный момент, сильно напоминала ему те давящие, тяжелые моменты, когда он точно так же стоял перед кабинетом отца. И точно так же не решался поднять руку и постучать. Ассоциация с отцом отозвалась тревожной волной по всему телу. Дазай решительно занес руку и несильно постучал. Ответ послышался в тот же миг. — Заходи. Дазай заходить не торопился. Он удивленно огляделся вокруг и, увидев маленькую камеру над дверью, заметно успокоился. Теперь его «знающий» тон стал понятен. Никто его заранее не ждал. Дазай легко толкнул дверь и, сделав всего три шага внутрь, остановился. Эта дверь, на его памяти, была единственная в больнице, которая не открывалась с отвратительным скрипом. Все в больнице было старое, скрипучее и тусклое. Дазай часто думал о том, что это место себя изжило. Оно было красиво снаружи, но прогнивало изнутри. О каком лечении могла идти речь, когда больной не мог и в окно-то посмотреть? Только в те редкие моменты, когда их скопом загоняли в общий зал, где месяцами играла одна музыка. Томас неоднократно возмущался и несколько раз даже грозился разбить проклятые колонки. На что Нелли Брукс терпеливо отвечала ему: «Это вы, Том, можете позволить себе легкие прогулки по коридорам и беседовать напропалую с каждым встречным. Но что же делать нашим неходячим? Старикам? Музыка — их единственное развлечение. Вы готовы лишить их и этого в угоду своего эгоизма?» И тогда Том краснел, запинаясь, извинялся и просил прощения у неходячих. Нелли Брукс всегда добивалась своего. И никто не решался вступать с ней в дискуссию, а тем более противоречить. Она была божеством этой больницы. Комната отдыха забивалась в послеобеденное время. И идти туда были вынуждены все. А за любое отклонение от нормы и неповиновение начиналось запугивание буйным отделением. В комнате отдыха не было ничего интересного. Казалось бы, она создана скорее для санитаров, нежели больных. Загнав всех в одно место, смотреть за ними становилось куда проще. Хватало и одного человека. Из развлечений в комнате была старенькая колода карт, шахматы, где не хватало несколько фигур, нарды и маленький телевизор, наглухо прибитый высоко к стене. Чаще он бывал выключен. Томас за хорошее поведение всегда выпрашивал у санитаров сигареты. Любил он и в карты поиграть, и в нарды. Трижды падал с эпилепсией и единожды едва не отправился на тот свет, подавившись дымом от сигареты. С тех пор они были под запретом. Чарли, который находился здесь большую часть своей жизни, частенько мочился прямо на пол, справлял нужду, не обращая внимания на количество глаз, направленных на него. «Он думает, что мы ему мерещимся», — шептал Федор Дазаю на ухо. И когда он вставал, чтобы увести его, тот начинал истошно кричать и махать руками. — Осаму, мой мальчик. Рад тебя видеть, — сказал доктор Мерфи, отодвигая от себя кипу документов. — Проходи, присаживайся. Дазай старался вести себя непринужденно и не показывать нервозность и волнение. Он прошел к столу, вытянул стул и сел на него, с интересом осматривая кабинет. Не было в нем ничего интересного. Ничего, что зацепило бы взгляд и привлекло внимание. Лишь старые полки, на которых лежали толстые папки, сложенные в идеальный ряд. Несколько горшков с цветами на окнах, столе и на полу, напротив стола. За спиной доктора, на стене, висела лампа с тройными спотами. В углу кабинета стоял небольшой кожаный диван, на котором небрежно валялись раскрытые журналы «AutoWeek». «Умно. Очень умно», — подумал Дазай, сразу понявший, что кабинет намеренно обустроен в «скромном» стиле. Когда на пальцах доктора Мерфи кольца были отнюдь не дешевые. Машина, обведенная маркером в журнале, недешевая. Спиртные напитки, которые стояли в противоположном углу, на прибитой деревянной полке, тоже были недешевые. Каждый третий, вошедший сюда, удивился бы скромности доктора и проникся бы к нему симпатией. Однако достаточно было всего-то пять минут осмотреть кабинет чуть более пристально, чтобы понять, какой на самом деле человек доктор Мерфи. — Не знаю, насколько выполнима моя просьба, — сказал Дазай, придав голосу легкое раздражение. — Но не могли бы вы попросить миссис Нелли Брукс прекратить ее глупые тесты? Мерфи водрузил острый подбородок на сцепленные замком пальцы и с интересом посмотрел на Дазая. — Позволь спросить, что именно тебе не понравилось в тестах, которые проводит главная медсестра? Дазай задумчиво почесал голову, а спустя минуту поморщился от отвращения. — Она сует мне карточки обнаженных людей. Какого черта я должен разглядывать мужские члены каждый долбаный день! Вы держите меня в ужасных условиях! — воскликнул он, поднимаясь с места. — Из ваших кроватей пружины торчат. Вот, посмотрите. Дазай задрал белую больничную рубаху, показывая незажившую, совсем свежую царапину на боку. Мерфи нахмурился. — Я распоряжусь, чтобы кровать заменили сию же минуту, — сказал он. Дазай удовлетворенно кивнул. — Я, в принципе, и так неплохо сплю. Но заменить было бы неплохо, да. Так о чем мы говорили? Точно! Я терплю ужасные условия. Нахожусь тут среди кретинов. А они кретины, вы сами это понимаете. И речь сейчас не о больных. Мерфи улыбнулся. Согласно кивнул. — Я готов все вытерпеть. Но прошу вас, прекратите тесты! — выпалил Дазай отчаянно. Несколько минут Мерфи задумчиво смотрел на Дазая. — Но ты раз за разом указываешь на мужчин, — сказал он. — На тех самых карточках. — Это чтобы ваша Нелли Брукс не питала ложных надежд. Она не в моем вкусе. И у меня уже есть девушка. — А ты помнишь, по какой причине попал сюда? — осторожно спросил Мерфи. — Потому что… отказался жениться, — робко ответил Дазай. Игра началась. Мерфи прощупывал почву. — А почему ты отказался, мой мальчик? — Потому что мы трахались в первый же день нашего знакомства. К слову, на званом ужине. У нас дома. В ванной комнате. Она доступная, как дешевая шлюха в Линкольнских подворотнях. Сами-то вы женились бы на такой? Знаете, я бы ничуть не удивился, родись у нас в браке с ней темнокожий ребенок. — А твой отец, он… Дазай небрежно махнул рукой, нетерпеливо елозя на стуле. — Нет, что вы! У нас слишком натянутые отношения. Он никогда не интересовался моей личной жизнью. Мерфи задумчиво откинулся на спинку кресла. Повисла тишина. Дазай стал с интересом рассматривать дерево за спиной доктора, громко бьющееся длинными ветками об окно. Его вновь окатила хандра и чувство пустоты. Дазай и не думал, что когда-нибудь наступит такое время, что он вплоть до глубокой депрессии истоскуется по улице. По свежему воздуху, по природе, по солнцу. По всему, что было у него раньше и что он не ценил. — Позволь задать еще один вопрос, — сказал Мерфи. Дазай тут же с готовностью кивнул. — А будь твоя невеста достойной женщиной. Девушкой. Ты женился бы на… — Нет, нет, нет, — тут же перебил Дазай. — Мне всего-то восемнадцать лет. Я не хочу обременять себя узами брака. — Так вот оно что, — улыбнулся Мерфи. То была горделивая улыбка, полная довольства и удовлетворения. — Приходи завтра в то же время. Я подумаю над твоими словами, — сказал он.

***

— Следующий! — крикнул Табо на ломаном английском. Чуя, Бобби, Карлос и Джеймс не сдвинулись с места, удивленно разглядывая местное племя. Последний присвистнул и хохотнул. — Клянусь богом! Я думал, они давно вымерли! — Бобби несильно пихнул его в плечо. — Не пялься так откровенно. Может, они расценят это как агрессию. Кто их знает, этих дикарей. Табо прочистил горло и обратился к Бобби и Джеймсу. — Я тоже из племени Мурси. И ваши слова очень оскорбительны, — сказал он дрожащим голосом. Пререкаться с военными, а тем более с армией США, было подобно самоубийству. Табо изменился в лице, слишком поздно осознав, что его слова могли тех не на шутку разозлить. Карлос засмеялся. — Мужики, я бы не стал ссориться с тем, кто делает нам вакцину от желтой лихорадки. Мало ли что этот говнюк впрыснет нам в вены, — сказал он тише. — Лично я этим черномазым нисколько не доверяю. Чуя закинул автомат на плечо, стянул каску и подошел к Табо. Тот делал вид, что не слышит разговор военных, и постепенно старался от них отдалиться. — А мне сделаете? — спросил Чуя с легкой улыбкой на губах и протянул руку. — Мне бы не хотелось умереть здесь из-за такой глупости. — Конечно. Прошу, поднимите рукав, — сказал он. Бобби, Карлос и Джеймс вновь засмеялись, глядя на них. — А Накахара у нас ссыкло, да! Желтой лихорадки давно нет. Выдумки это все, — сказал Карлос. — Единственное, чего здесь нет, — ответил Чуя, закатывая рукав, — так это твоих мозгов. Карлос крепко сжал оружие в руках, лицо у него покраснело, и на лбу выступили крупные вены. Ноздри гневно раздулись, и глаза стали совсем крохотные. Бобби и Джеймс опасливо переглянулись. Чуя легким кивком остановил Табо, прося его повременить с вакциной, и обернулся к Карлосу. — Какие-то проблемы? Давай, я тебя внимательно слушаю, — сказал он. Но Карлос с места не сдвинулся. Карлос был из тех парней, кто больше болтал и свою крутизну высказывал лишь на словах. Да и не хотелось ему нарываться на конфликт с кем-то вроде Накахары. Тот был выше его почти на целую голову и гораздо сильнее. Чуя мог двинуть и за меньшее, поэтому Карлос вовремя прикусил язык. Бывало и такое, что некоторые ребята таки доводили его. Если ты не американец, твой разрез глаз или цвет кожи отличается от других, для многих это становилось поводом для издевок или шуток. А Чуя, казалось бы, шуток не понимал. Либо всегда бывал не в духе. И в такие моменты начиналась самая настоящая потасовка и мордобой. Накахару от избитого до полусмерти сослуживца оттаскивало несколько человек. Бывало, что усмирял их сам Гаррисон, начиная палить в небо из пистолета. — Никаких проблем, дружище, — сказал, успокоившись, Карлос. — Я тебе не дружище, — ответил Чуя, поворачиваясь к Табо. Казалось бы, Сомали самое жаркое место на планете, но, оказавшись в Конго, они поняли, как сильно ошибались. В Конго было настолько жарко, что порой становилось трудно дышать. Ночью мешали спать насекомые, днем их нещадно сжигало солнце. Люди в этих краях оказались куда неприветливее, чем в Сомали. Местные племена смотрели на них с нескрываемой злобой. Сплетничая, не стесняясь, тыкая пальцем. И Чуя мог их понять. Они занимались тем, что ссорили африканские банды между собой. Поставляли им оружие, подкупали деньгами, травили друг на друга, а непокорных убивали. Американские доллары были сущей мелочью по сравнению с ресурсами, которые активно добывались на африканских землях день ото дня. Если в Сомали были хоть какие-то здания, пусть даже разрушенные, то сейчас их окружали одни лишь джунгли и племена, на которых каждый так и норовил посмотреть, словно на обезьян в зоопарке. Однако выглядели те на самом деле необычно. А для приезжих их внешний вид вовсе казался жутким. Женщинам в племени Мурси с исполнением пятнадцати-шестнадцати лет выбивали два передних зуба и ставили в губу пластину. С годами, когда растягивалась губа, увеличивали и размер пластины. У старых женщин она так и вовсе свисала едва ли не до груди. — Ты сильно отличаешься от своего племени, — сказал Чуя, обращаясь к Табо. — Я не хочу уродовать свое тело, как они, — ответил Табо, снимая жгут с накахаровской руки. — Скоро, вон, машины летающие изобретут, а мы что? По сей день делаем надрезы на коже и помещаем туда золу и личинки животных. — Что? — удивился Чуя. Табо кивком головы указал на десятилетнего пацана, стоящего с автоматом Калашникова в руках. — Видишь те бугры на его теле? Так они и делаются. — Типа… татуировки? — спросил Чуя. Табо кивнул. — Необычно. — Глупо, — поправил Табо. — Нам бы вперед стремиться. К цивилизации. Но нет, племя твердит обратное. Мол, надо придерживаться традиций. И попробуй переубеди их. — Эй, Такко! — гаркнул Карлос. — Давай и мне вакцину коли. — Я Табо. — Да мне насрать! Хоть сама королева Елизавета. Чуя мягко похлопал Табо по плечу и поднялся. Одна часть роты была занята установкой палаток, вторая еще ранним утром уехала вместе с Гаррисоном за припасами. Чуя помогать им не торопился. Он плюхнулся на траву и отстраненно наблюдал, как ловко Табо справлялся со своей работой. Даже Карлос не нашел, к чему придраться. Пока Гаррисона не было на месте, Бобби и Джеймс тайком от всех курили сигареты. Уходили, якобы отлить, и пропадали в джунглях по полчаса каждый раз. Чуя несколько раз оглянулся. Никто не обращал на него внимания. Все были заняты. Тогда он немного смущенно, трясущимися от странного волнения руками вытащил кулон, что висел у него на шее, спрятанный под военной формой, и осторожно раскрыл его. С фотографии в кулоне на него смотрел счастливо улыбающийся Дазай. В руках он держал Пинки и что-то объяснял в момент съемки. Чуя и сам невольно начал улыбаться, пытаясь вспомнить, что именно Дазай говорил ему в тот момент. Кажется, издевался по поводу сгоревшего пирога. Когда за день до этого Накахара восхвалял себя, называя опытным поваром. На что Дазай, смеясь, отвечал ему: «Одно удачное блюдо еще не делает из тебя повара». Все то время, что они были вместе, Дазай постоянно пытался узнать, что он хранит в серебряном кулоне. На что Чуя лишь загадочно улыбался и говорил, что он на самом деле даже не открывается. Дазай, что странно, велся. А может, и нет. Учитывая его догадливость, скорее, не хотел смущать Накахару и каждый раз уступал. Чуя обхватил кулон обеими руками и поднес его к губам. Он скучал. Скучал так сильно, что порой не знал, куда выплеснуть эти чувства. Вокруг стало шумно. Кто-то засмеялся. Чуя сразу распознал мерзкий смех Карлоса и недовольный бубнеж Бобби. Он спешно спрятал кулон под одеждой и вскочил на ноги. Возле Табо стояла женщина из племени Мурси. Говорила она быстро, взволнованно и трясла его за руку. — Что случилось? — спросил Чуя. Табо на ходу стянул с себя халат, бросил сумку с медикаментами и помчался вперед за женщиной, крикнув удивленному Чуе: «Они хотят съесть моего сына!» Бобби, который своей очереди на вакцину так и не дождался, стянул жгут с руки и сел на траву. — Говорю ж, дикие обезьяны. — Ты немного путаешь, дружище, — сказал Карлос, жуя тростинку. — Обезьяны друг друга не кушают. Чуя сорвался с места и помчался следом за перепуганной женщиной и Табо. Те на скорости пересекли маленькую деревушку, расположенную совсем недалеко от их лагеря, и скрылись в густых зарослях джунглей. Остальные жители под шум и крики вышли из своих «домов». Кто с любопытством выглядывал, приподняв самодельную бамбуковую занавеску, а кто тихо перешептывался, стоя на улице. Никто и не думал поинтересоваться у беспокойно промчавшейся парочки, что произошло. А может, они и знали, но решили не вмешиваться. Чую столь наплевательское отношение удивило. Ведь было их ничтожно мало. Человек пятьдесят. Разве не должны они стоять друг за друга горой? В спешке он промчался мимо них, не обращая внимания на громкие проклятия в свой адрес, и юркнул туда же, куда и Табо всего минуту назад. Внутри джунглей воздух казался тяжелым и спертым. Чуя резко остановился и стал удивленно озираться по сторонам. Создавалось впечатление, словно он юркнул в некий портал и переместился в совершенно другую часть вселенной. В другое измерение. Ему казалось, что сам он уменьшился в разы. Стал крохотной, едва различимой точкой в невообразимо огромном лесу. Деревья достигали свыше сорока-пятидесяти метров. Высоченные, широкие, старые, покрытые толстым слоем зеленого мха. Густой, плотный мох накрывал собой не только вековые деревья, но и всю землю. Лианы под ногами и на толстых ветках опасно шевелились. Где-то высоко над головой раздавалось встревоженное пение птиц и змеиное шипение совсем недалеко. Пискнула мышь. Замолкла. Африканский бумсланг медленно ломал ей кости, обкручиваясь вокруг нее кольцом. Мышь была еще жива, но из-за яда не могла пошевелиться. Чуя стал медленно отступать назад. Один укус, и он не жилец. Сухие ветки под ногами громко хрустнули. Чуя напуганно сглотнул, замер. Что-то шевелилось над его головой. Истошный человеческий крик раздался совсем недалеко. Позабыв об осторожности, он бросился на знакомый голос. Пробежав пятнадцать метров, Накахара резко остановился. Табо, увидев его, вздохнул с облегчением. — Какого черта здесь творится… — пораженно прошептал он. Женщина, что прибежала в лагерь за Табо, лежала на земле, закрывая собой ребенка. Чуя не сразу рассмотрел в нем альбиноса. Мальчишка смотрел на него огромными перепуганными красными глазами. На длинных белых ресницах и волосах была паутина. Бледное лицо измазано в грязи и на шее кровавые разводы. Он крупно дрожал, хватаясь за плечи матери обеими руками, словно за спасательный круг. Их окружило человек шесть-семь. И каждый был вооружен. У кого ножи были в руках, у кого — автоматы. Чуя едва подавил рвотный позыв, увидев на шее одного из них «ожерелье» из человеческих пальцев. У другого отрубленная нога была привязана к боку. И они вовсе не являлись каким-нибудь диким племенем, нет. Каждый был одет в рубахи, футболки и спортивные штаны. У одного Чуя даже рассмотрел пирсинг в носу. — Я спрашиваю, что здесь творится?! — крикнул он. Табо очень медленно приблизился к нему. — Ты, наверное, не в курсе, солдат, но в Африке считают, что мясо альбиноса имеет целебные свойства. На таких детей, как мой сын, круглосуточно ведется охота. Их похищают, выдирают из рук матерей, режут, как скот, и продают за огромные деньги. Либо охоту объявляют те, у кого дома умирающий член семьи. — Что за чушь ты несешь? — спросил Чуя, нервно вытирая испарину со лба. — Каннибализм в некоторых частях африканского континента — вынужденная мера. Люди умирают от голода. Поэтому нынче не брезгуют и человеческим мясом. Двое из чужаков предприняли попытку приблизиться к мальчишке, но Чуя тут же направил на них оружие. Один остановился, второй засмеялся и что-то произнес. — Что он говорит? — спросил Накахара, облизывая сухие губы. — Он говорит, что все они вооружены. И ты один против них не выстоишь, — перевел Табо. — Скажи им, что… Хотя нет, подожди, — Чуя вытащил из кармана разгрузочного жилета гранату и схватил ее за чеку. — Перевод уже не нужен, уроды? Все разом отстранились. Отшатнулся даже Табо. Один из каннибалов что-то быстро проговорил, взмахнул руками. Остальные тут же закивали. — Он говорит, белый человек смелый и сильный только в компании других белых. По одному вы пугливые кролики. — Хотите проверить, насколько я пугливый кролик? — спросил Чуя. Все взгляды были направлены не столько на Накахару, сколько на гранату в его руке. Самый высокий, с «ожерельем», напряженно вытер крупные капли пота над губой. Протараторил что-то быстро и кивком головы указал на мальчишку. — Он говорит, позволь отрубить пацану хотя бы ногу или руку, и тогда мы сможем мирно разойтись. — Руку или ногу, значит… — задумчиво переспросил Чуя. — А как насчет его ноги или руки? Должен быть равноценный обмен. Табо удивленно посмотрел на Накахару. — Ты ведь не серьезно? Ты не позволишь им… моего сына… — Сучьи дети… — Чуя вытащил охотничий нож из бокового кармана на штанах и подошел к главарю. Стрелять никто не решался. Убить белого было равносильно самоубийству. Да и военные танки в любой момент могли стереть с лица земли все их племя за каких-то пять минут. Тишина повисла гнетущая. Они неотрывно, напряженно смотрели друг другу в глаза, пока Накахара слишком внезапно не всадил ему нож в бедро. Табо бросился к сыну, женщина старалась полностью спрятать ребенка под своим телом. Преступники засуетились, похватали оружие, но с места сдвинуться никто не решался. Военный лагерь был совсем близко. Они и не думали, что белый вмешается в их охоту на альбиноса. — Ну как, мразь? Нравится? — Чуя вонзил нож еще глубже и разрезал плоть круговым движением. Табо, дрожащими от страха руками, прикрыл глаза сыну ладонями. Громкий, полный боли крик вожака сильно бил по ушам. Пот с него стекал градом, нога кровоточила, окрашивая землю под ним в красный цвет. — Заткни пасть! — зло рявкнул Чуя. — Плоть за плоть! Так мы договаривались? Когда Накахара ударил его тяжелыми берцами в коленную чашечку, послышался ужасающий хруст костей и истошный вопль. Тот рухнул на землю, хватаясь обеими руками за почти отрезанную ногу. У Накахары и мускул не дрогнул на лице, а смотрел он так, словно людей расчленял каждый день. — Куда это ты двинул, вождь? Нога-то еще при тебе. Он медленно полз вперед. Впивался грязными, отросшими ногтями в землю и, прикладывая последние силы, отдалялся от своего палача. Сознание его покидало. Крови было потеряно слишком много. Остальные члены банды приросли к месту и все разом проглотили языки. Страх не позволял им даже обменяться взглядом. Предпринять хоть какие-то спасательные действия или бежать. Пытаясь загнать ребенка в тупик, словно зверушку, они не заметили, как оказались в ней сами. Всего лишь один выстрел привлек бы нежеланное внимание военных. Сделай они хоть лишний шаг, Накахара расстрелял бы их не раздумывая. — Не отвечай жестокостью на жестокость. Молю тебя, — проговорил Табо. — Не при моем сыне. Чуя бросил на Табо испепеляющий взгляд. — Скажи женщине, чтобы перестала закрывать ему глаза. — Прошу, он не… — Живо! Табо что-то быстро проговорил. Женщина смотрела озадаченно на мужа, затем на Чую. Поднялась нехотя, со страхом и настороженностью. И лишь только тогда Накахара вытащил пистолет и прострелил головы всем членам банды. Никто из тех троих не издал и писка. Женщина удовлетворенно кивнула. Мальчик-альбинос удивленно смотрел на мертвые тела, затем поднял красные глаза на Накахару. Табо трясло от злости. — Не благодарите, — ответил Чуя уставшим голосом. — Зря… — сказал он срывающимся голосом. — Зря. Мы никогда не придем к миру, когда правит нами жесткость. — Зря? — переспросил Чуя. Он убрал пистолет и сел на спину одного из мертвецов. — Клянусь, хотел бы посмотреть на выражение твоего лица после того, как эти отбросы разделали бы мальца, словно скот. Нет, Табо, ты бы оставил эти гнусные речи о мире. Потому что это не то место. И не то время. Ты либо берешь оружие и учишься защищаться, либо оказываешься скотом на растерзание. И руку готов дать на отсечение, — Накахара поднялся и подошел к Табо совсем близко, — будь твой сын сейчас мёртв, ты как спятивший дикий зверь набросился бы на них. Так что будь добр, засунь свои речи о мире и доброте глубоко в свою черную задницу. Табо молчал. И ничего не мог возразить либо противопоставить его словам. Чуя был прав. — Зато я прекрасно чувствую беспокойную душу, — сказал он, поправляя очки. — Пошел нахер, — ответил Накахара и, резко развернувшись, пошел в сторону лагеря. — Эй, Чуя! — окликнул его снова Табо. Накахара остановился, но оборачиваться не стал. — Если честно, я стал врачом не для того, чтобы лечить людей и заботиться о них. Я просто хочу заработать побольше денег и уехать отсюда. Уехать туда, где каждый день мне не придется трястись над жизнью сына. Чуя усмехнулся. — Вот гандон, — произнес он негромко. Табо улыбнулся. — И вот еще… спасибо.

***

Дазай негромко постучал в приоткрытую дверь кабинета доктора Мерфи. С той стороны слышались негромкие голоса, которые тут же стихли. Один из них принадлежал Хидео. Дазай закрыл глаза, стараясь унять дрожь в руках и вспыхнувший в одно мгновение гнев. Его трясло, а сердце колотилось так сильно, словно он пробежал длинный многочасовой марафон. Камера над ним мигала красным, фиксируя каждое его движение. — Осаму, мой мальчик, заходи, — сказал доктор Мерфи мягким голосом. Дазай тряхнул головой и, мигом взяв себя в руки, толкнул дверь. Их глаза встретились. Отца и сына. И если Дазай был спокоен как удав, то Хидео больше растерян и потрясен его видом. — Что вы сделали с моим… — Папа! — громко, весело крикнул Дазай и бросился в его объятия. Мерфи вздохнул с облегчением.