Солнце проглядывало из-за облаков и окрашивало кирпичный фасад больницы в розово-красный цвет. Легкий ветер подбрасывал пожелтевшие листья в воздух, кружил их, осыпал по убранному двору. Детский смех и людские голоса звучали совсем близко. Длинная стая птиц, больше напоминающая темное облако, пролетела над головой и скрылась за редкими тучами. Казалось бы, дунь ветер чуть сильнее, и всех разом снесет в сторону, испортив идеальный строй.
Это был прекрасный осенний день. Воздух свежий, прохладный. Приятный запах мокрого асфальта и дымящейся листвы. Все было в этом моменте идеально. Дазай разлепил глаза и увидел из окна бронированной машины коротко стриженую голову Джонсона. Тот смотрел на него во все глаза. Смотрел с нескрываемым ужасом на лице и жалостью. Дазай равнодушно пожал плечами. Идти вперед он не торопился. Ему хотелось подольше насладиться видом улицы и свежим воздухом. Ему хотелось неотрывно, часами, смотреть на небо и чтобы ни одна душа не беспокоила его в столь волнительный момент. Он выбрался из склепа, где днем и ночью пахло плесенью, мочой и рвотой. Он смотрел на детей через дорогу, смотрел на пожилую пару, на простых прохожих, и хотелось ему улыбаться. Они все были нормальные.
Хидео его не торопил. Он терпеливо стоял возле Дазая и странным взглядом смотрел перед собой. Лишь время от времени, бывало, коротко поглядывал на сына.
«Беспокоишься, папочка?» — думал Дазай, — «Ну и поделом тебе».
— Ты простынешь, Осаму, — сказал он внезапно мягким голосом.
А Дазаю хотелось бы поострить, поглумиться. Ляпнуть что-нибудь колкое, саркастичное, но он вовремя прикусил язык. Возвращаться в эти стены не хотелось больше никогда. Особенно, когда у него появилась цель.
— Еще пять минут, пап. Я так давно не видел небо. Я истосковался по внешнему миру…
Хидео кивнул. Джонсон нетерпеливо ерзал на водительском сидении, ожидая, пока эти двое подойдут. Даже с закрытыми глазами Дазай чувствовал на себе заостренный взгляд. Хидео смотрел как-то жалостливо и с чувством вины. Может, он и хотел что-то сказать, но пересилить себя не позволяло годами выработанное самообладание и строгость. Разница между тем Дазаем, которого он оставил на попечение доктора Мерфи, и Дазаем нынешним была колоссальная. Он сильно исхудал, осунулся. Стал рассеян и забывчив. Настроение его прыгало от беззаботной веселости вплоть до глубочайшей депрессии. Под глазами залегли пугающие крупные синяки. Губы искусанные, с кровяными корочками, которые он сдирал каждый раз, не позволяя ранам толком зажить. Веселость обычно хмурого и неразговорчивого сына настораживала ничуть не меньше.
И, поглядывая на него каждый раз, Хидео все задавался одним вопросом:«Я сделал хуже или лучше?»
— И правда холодно, — вдруг сказал Дазай, разлепив глаза. Он обхватил себя обеими руками и крупно задрожал.
— Пошли. Мама истосковалась по тебе, — ответил он со слабой улыбкой.
Дазай поднял глаза на отца.
— А ты? Ты скучал по мне?
Хидео заметно растерялся, напрягся. Никогда прежде не было у них подобных бесед, и никогда Дазай не требовал от него словесного выражения своих чувств. Он был уверен, что никаких чувств просто-напросто нет. Бывало и такое, что, будучи еще совсем ребенком, Дазай часто запирался в полупустой комнате и часами лил слезы. Бил кулаками в подушку и злился на Прайса, который мог часами напролет говорить о своем отце. Неистово восхвалял его, словно супергероя. Но кто его знает. Может, для Прайса Бертона его отец и был супергероем. Самого же Дазая с детства тыкали лицом в учебник, а его личным апокалипсисом была вечно хмурая миссис Гаспар.
— Скучал… — сказал Хидео неуверенно и без присущей ему холодности в голосе.
Когда они подошли к черной бронированной машине, Джонсон едва держал себя в руках. На лице его было столько изумления и неподдельного шока, из-за чего Дазай невольно улыбнулся. Эдварду хотелось выскочить из машины, встряхнуть его за плечи и спросить, какого черта с ним сотворили в этих стенах. Дазай с удивительной точностью считывал каждую эмоцию на его лице, а в частности, беспокойное нетерпение. Злость и обида на Джонсона не прошли. Но была уже не столь сильна, как в первые дни после происшествия на пустоши. После пережитого в больнице Дазай думал, что и миссис Гаспар обнял бы с большой охотой, но, поразмыслив секунду, быстро одернул себя от дикой мысли.
Эту женщину он не обнял бы, окажись она даже последним человеком во вселенной. Федор точно подметил, когда говорил, что Дазай время от времени нуждается в «обнимашках». Однако Дазай уже много месяцев жаждал лишь одних крепких объятий. Объятий Чуи Накахары. Дазай взглянул на свою ладонь, слабо улыбнулся. Надпись, аккуратно выведенная черным маркером, согревала душу. Он отсчитывал минуты до того момента, как сможет вновь встретиться с матерью и расспросить ее подробнее о Накахаре.
— Давно не виделись, старик, — сказал Дазай, наклоняясь к опущенному окну машины.
Джонсон улыбнулся.
— Какой я тебе старик, засранец? Мне всего-то двадцать девять.
Джонсон старался выглядеть строгим и собранным. Особенно напрягало его присутствие Хидео, сидевшего на заднем сидении. Но радостную улыбку сдерживать у него не получалось. Он крепко обхватил татуированными пальцами руль и вздохнул с облегчением. Хотелось бы ему притянуть этого паршивца поближе, взъерошить густые волосы, отвесить несколько болючих щелбанов и двинуть домой, пряча улыбку за гримасой серьезности. Но, угомонив всплеск эмоций, он кивком головы указал на Хидео и подмигнул Дазаю. Тот понимающе засмеялся, кивнул. Поговорить у них будет уйма времени.
Как только Дазай приоткрыл дверь и сел возле отца, тот отложил телефон и поднял на него серые глаза. Сталь в них пропала. От чего сам Дазай замешкался на несколько секунд. Повисла неловкая пауза и тишина.
— Как там… мама? — спросил Дазай, лишь бы разрядить обстановку. Рядом с отцом он всегда чувствовал себя некомфортно. Не в своей тарелке. Машина плавно тронулась в путь.
— Нервничает. Готовится к твоему приезду, — ответил он.
Спрашивать больше было не о чем. Дазай повернулся к окну и, подперев голову рукой, стал наблюдать за прохожими. Смотрел на знакомые улицы, парки, фонтаны, кафетерии. Ничего не изменилось. Все было прежним. Даже вывеска на пиццерии все так же криво свисала, мигая разными цветами. Краем глаза он успел выцепить в толпе медленно прогуливающихся Васко и сестер Честер. Казалось, и те его заметили, тем не менее Дазай спешно отвернулся.
— Слушай, пап, — сказал он неуверенно. Хидео заметно напрягся. — Не знаю, стоит ли мне это говорить, но… я не держу на тебя зла. Просто чтобы ты знал. И… ну, — он нервно сдул с лица отросшие пряди, — если ты все еще хочешь, чтобы я женился на…
— Нет, — резко перебил его Хидео. — Нет, — повторил он. — Дороти не пара тебе.
Дазай отвернулся к окну, пряча победную улыбку. Как он и думал, Мерфи пересказал Хидео всю их беседу. Даже интимные подробности об отношениях с Дороти.
— Я долго думал по этому поводу, — сказал Хидео, снова привлекая внимание Дазая. — Ты еще слишком юн, чтобы жениться. Доктор Мерфи сказал мне, что некоторое время, возможно, у тебя будут сильные проблемы с памятью. Это пройдет, не волнуйся. Твое здоровье сейчас на первом месте.
Дазай удивленно посмотрел на отца. Джонсон с любопытством вытянул шею, но, судя по его недовольному выражению лица, ничего дельного расслышать ему так и не удалось.
— И вот еще, — сказал Хидео, — приходил твой друг.
— Друг? — переспросил Дазай.
— Прайс, — он поморщился. У Хидео к этой семье была особая неприязнь. — Выглядел подавленным. Говорил, что хочет поговорить с тобой, попросить прощения. Вы в ссоре? Спустя два дня пришел еще один. Странный юноша. Помялся возле ворот и дал деру.
— Райли вроде бы, — сказал громко Джонсон. — Ему бы в бегуны записаться, честное слово. Так и не понял, для чего приходил.
— Ты напугал его своей уродливой рожей. Я бы тоже дал деру на его месте, — пробубнил Дазай. Джонсон показал ему средний палец. Хидео, что странно, промолчал. А на легкую перебранку закрыл глаза.
До дома они ехали молча. И каждый был погружен в свои мысли. Дазай время от времени кидал короткие взгляды на отца. Ему ужасно сильно хотелось знать, что творилось в голове этого человека. О чем он думает каждый раз, сидя настолько собранный и серьезный. Неужели ничто на свете не может рассмешить его и поднять настроение? Он всегда был таким, или годы так повлияли на него?
Второй мыслью, не дающей ему покоя, стали последние слова отца. Прайс Бертон и Райли. Если визит первого еще как-то можно было объяснить, то чего ради искал его Райли? Дазай задумчиво зачесал пальцами волосы назад и свободно откинулся на удобное кожаное сидение машины.
Бертон. Прайс Бертон. Дазай усмехнулся. Величайший тормоз и тугодум. Не мудрено, что тому потребовалось столь много времени, чтобы решиться на серьезную беседу. Невольно Дазай представил, как тот поздней ночью дрожащими руками, каждые пять минут, оглядываясь назад, вбивает в браузер запросы: «Секс между геями», «Мой друг гей, я в опасности?», «Как понять, что лучший друг влюблен в тебя?», «Можно ли дружить с геем?». Идиот, каких не сыскать. Дазай часто думал о прошлой, весьма неприятной беседе с Прайсом. Думал о том, каким сам был непроходимым болваном. Для чего он на пару с Бертоном колотил тех хилых, дрыщавых парней, гуляющих под ручку? Чем они им мешали, честное слово! Да ничем. Но что Дазаю, что Прайсу, пройти мимо мешал их подростковый идиотизм. Сейчас, предстань Прайс Бертон перед ним, он наверняка задал бы ему один вопрос: «А с чего ты, собственно, взял, что я в тебя влюблюсь?». Друг — гей, подруга — лесбиянка, это все те же люди, те же личности. Тот же человек. И вовсе не значит, что твой друг, внезапно оказавшийся геем, будет постоянно таращиться на твою задницу, облизываться на член и похотливо подмигивать глазками. О нет, вовсе нет. Это всего-то означает, что ничего, черт возьми, не изменится.
Дазай от одной только мысли, что он мог бы влюбиться в Бертона, захотел внезапно выскочить из машины и броситься под колеса колымаги напротив. Он был знаком с Прайсом едва ли не с детского сада. Знал все его повадки, привычки, характер. Знал наперед, как он поступит в той или иной ситуации. Знал все о его предпочтениях и всю его родословную. Знал, какой он человек, Прайс Бертон. И искренне сочувствовал каждой девчонке, уходящей с ним под руку.
Но тут, возможно, дерьмецовый характер выработался с легкой подачи Бертона старшего - в лексиконе которого не было слова «нет» по отношению к сыну. С детства тот привык делать все, что ему заблагорассудится и когда заблагорассудится. И как в нечто подобное он мог влюбиться? В нечто самодовольное, надменное, напыщенное и чрезмерно гордое? Прайсу самому-то не смешно?
В первые минуты беседы Дазай на полном серьезе хотел заявить, что никакой он не заднеприводный. Что Накахара единственное исключение и подобное за ним не водится. И тогда же он вспомнил, как сладко стонал под ним, как отчаянно цеплялся за его плечи и закатывал глаза от удовольствия. Не важно, было то один раз или сто. Какая разница, если ты получал удовольствие от члена в своей заднице? Какая разница, если ты едва ли не потерял сознание от оргазма? Произнести «Я сделал исключение для одного человека», в какой-то момент стало слишком сложно. И то была бы ложь. Исключение, да. Осознание своей бисексуальности и ее отрицание — обман.
Там, где, списав ситуацию на любопытство, можно было бы уйти, Дазай поступил врозь своим словам. Проснувшись рано утром, он сам прильнул к обнаженной груди Накахары, отбросив все сомнения прочь.
Джонсон, поймав недовольный взгляд Дазая в зеркале, показал ему язык. Тот отвернулся, едва сдерживая смех. Почувствовав что-то шелестящее в заднем кармане, он удивленно ойкнул. То была записка от Федора, которую он накануне, перед выпиской, затолкал в его карман. Добрая улыбка заиграла на бледном лице. Раскрыв мятый лист, Дазай прочел косые цифры и аккуратно выведенную надпись ниже:
«Как доберешься, позвони.
P.S. Ларри почти неделю пытался взломать твой телефон. Говорит, что ты наверняка держишь в нем порнуху. Честному и открытому человеку, по его словам, пароль не нужен».
Дазай с любопытством потянулся за своим телефоном. Экран загорелся, высветилась крупная запись —
«iPhone отключен».
— Вот мудак… — прошептал он совсем тихо.
За всеми личными вещами больных следил Ларри. Изымал их при входе в больницу и возвращал при выписке. Если кому-то и удавалось что-то пронести, то эта собственность попадала в алчные, ненасытные руки санитаров. При выписке, бывало, многие недосчитывали несколько крупных купюр. Куда-то пропадали золотые часы, кольца, перстни. Даже наушники и зарядки. Ларри мог все это нахлобучить, нацепить на себя и нагло врать в лицо. «Это мне моя дочурка подарила. А вы докажите, что это ваше. Не стыдно ли клеветать!» А доказать никто не мог. Потому что текучесть кадров была большая. Ларри каждый раз, что-то воруя из чужой ячейки, создавал новый список, где приемщиком в тот день оказывался не он, а какой-то Джон или Вильгельм, уволенный или ушедший много месяцев назад. Никто не жаловался и, смиренно приняв судьбу, покидал стены больницы. Кто ж им поверит-то на слово? Некогда психически больным. А у Ларри репутация была человека честного. Семьянина, любящего мужа и многодетного отца.
Чем ближе они подъезжали к дому, тем сильнее нервничал Дазай. Он прятал руки между своих ног и зажимал их коленями в надежде, что Хидео не заметит, как сильно они дрожат. Не заметит лихорадочный блеск в его глазах и безумное нетерпение. Хотелось ему выскочить из машины и пуститься в бег самому. Джонсон вел медленно. Останавливался каждые пять минут. Пропускал то одного пешехода, то другого. То светофор не вовремя загорится, то проклятые пробки, которых прежде никогда не бывало. Дазаю казалось, что время вокруг замедлилось. Казалось, что в машине он уже много часов, а сдвинулись они всего на пару метров.
Страшная мысль внезапно прокралась в его голову. Оглушила. Поразила, словно сильнейшим разрядом молнии. А выражение его лица стало такое, будто бы всю радость этого мира кто-то вытянул одним взмахом руки. Он поник, сгорбился. И за какую-то долю секунды оказался полностью эмоционально выжат. Джонсон, взволнованно поглядывающий на него через зеркало заднего вида, нахмурился. Хотелось ему остановить машину. Резко открыть заднюю дверь, выволочь из нее Дазая и громко крикнуть:
«Прекрати, мать твою, себя накручивать!»
Дазай спешно отвел глаза от зеркала. Но весь путь продолжал чувствовать на себе злой взгляд Эдварда. Причиной, по которой он столь внезапно изменился в лице, был Накахара. «Почему, — подумал Дазай, — Почему он, будучи жив, ни предпринял ни одной чертовой попытки со мной связаться? Встретиться. Почему не отправил хотя бы одну крохотную записку? Хотя бы два проклятых слова. "Я жив!" Неужто наши отношения с самого начала ничего для него не значили? Я ничего для него не значил». Удивительно и странно, как мог он раньше о подобном не задуматься. Еще с того момента, как Ванесса сообщила ему радостную новость.
«С каких это пор ты стал таким сентиментальным болваном? — одернул он себя. — С каких пор твои мысли о Чуе перетекли в иное русло? С каких пор ты начал сомневаться в нем?»
От собственных мыслей стало ему неприятно и дурно. На самом деле, когда это Чуя давал повод усомниться в себе? Верно, никогда. Знал бы Федор, насколько был прав, как-то в шутку сказав, что девяносто процентов проблем Дазай создает себе сам. И проблемы его похожи на бесконечные лабиринты, в которые он раз за разом добавляет все новые и новые проходы. Сужает, превращает в тупики и запирается в них добровольно, становясь пленником собственного разума. Федор много полезного говорил, но большинство его слов Дазай пропускал мимо ушей, слишком занятый самобичеванием.
Но чаще, едва его взгляд прояснялся, разум становился активнее и выходил из «спящего» состояния, как Нелли Брукс оказывалась тут как тут. В своем облегающем белом халате и высоком колпаке. Губы, видно, накрашены совсем недавно в пошлый, вызывающий красный цвет. Груди огромные и едва ли не нараспашку. Несчастные пуговицы на халате выглядели так, словно вот-вот оторвутся и силой ударят в чей-нибудь глаз. Достоевский подозревал, что по иронии судьбы пострадавший глаз будет именно его. Поэтому намеренно держался позади.
Каждый раз, прислушиваясь к тихому цоканью ее каблуков в коридоре, он с недовольством кривил губы и произносил: «Леди инквизитор или леди железное сердце? Как нам ее величать, ей-богу?» А когда Федор начинал зачитывать стихи, Дазай накрывал уши ладонями и остервенело мотал головой. А Достоевский, смеясь, громко запевал:
«Этот вечер решал —
не в любовники выйти ль нам? —
темно, никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно я,
наклоняясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры,
отойдите».
Дазай, делающий вид, что забавных строк не слышал, едва сдерживал улыбку. Звук в коридоре затихал. Дверь открывалась с тихим скрипом. Выражение лица Нелли Брукс всегда бывало холодное, строгое. Но Достоевский видел больше остальных. И как-то совсем мило и очаровательно улыбаясь, произнес:
«Да вы редкостная шлюха! А чтобы казаться бабой серьезной, тут одного сурового лица маловато. Вас видно насквозь!»
Дазай был настолько ошеломлен, что открывал рот, то закрывал, словно рыба, выброшенная на берег. Смотрел то на растерянное, круглое лицо Нелли Брукс, то на Федора, который, как выяснилось, на японском говорил, как на родном.
«Что он сказал?» — обратилась она тогда к Дазаю. И тот, придя в себя, прочистив горло, коротко ответил:
«Что вы, как всегда, очаровательны!»
— Доктор Мерфи говорил мне, что возможно, будут несильные головные боли. Стресс, подавленность, — внезапно произнес Хидео. Дазай удивленно моргнул пару раз, посмотрел на отца. За эти несколько минут он и позабыл, что сегодня покинул ненавистные стены. Так отчетливо увидел он их, вспоминая Нелли Брукс и Федора, по второму он успел истосковаться, пусть и прошло не больше часа. Если бы только не кретин Ларри, заблокировавший его телефон, он уже набрал бы заветный номер. Голос у Достоевского всегда был спокойный. Сам он был воплощением спокойствия. С Дазаем порой обращался, как с ребенком. Глупым, капризным, непоседливым. Что, по сути, было недалеко от истины. После электроконвульсивной терапии Дазай становился другим человеком. А совершить мог такое, что, придя в себя, краснел долгое время и избегал прямого контакта с Федором. «Ты был не в себе, тебе нечего стыдиться», — повторял Достоевский часто. Но утешительные речи с каждым разом приносили все меньший эффект.
— Не думаю, что во мне осталось место для подавленности и стресса, — охотно ответил Дазай. — Я планирую наверстать упущенное.
Хидео поправил очки. Тонкие губы дрогнули в легкой улыбке.
— Что именно?
— Ты не будешь против, если я вновь начну ходить с тобой в офис? И буду сопровождать тебя на важных встречах? — Дазай развернулся, от ответной улыбки на его щеках заиграли милые ямочки. Джонсон, поглядывающий на них через зеркало, умилился. И умилялся он этим очаровательным ямочкам еще с самого детства Дазая. Если бы только тот улыбался чуть чаще. Ходил он всегда с кислой миной на лице и выглядел так, словно хочет поколотить каждого в своем окружении. Того же вечно жизнерадостного Прайса. «До чего недружелюбное дитя», — говорил частенько Дженкинс, выкуривая рядом с Джонсоном очередную сигарету. «Но скажу тебе вот что. По поведению ребенка можно легко определить взаимоотношения в семье. А они, друг мой, мягко говоря, дерьмовые». И Джонсон охотно с ним соглашался. Где еще видано, чтобы семилетний пацан отроду ни разу не улыбнулся? Сам-то Джонсон его не видал, но Дженкинс, пребывая в приподнятом настроении, много интересного рассказывал об этой семье.
— Па-ап? — протянул Дазай весело. — Если идея тебе не по душе, я пойму, правда. Я ведь только вышел из… — он внезапно замолк. Болезненно поморщился и обхватил себя обеими руками. Хидео, заметив резкую перемену в настроении сына, нерешительно коснулся его прохладной щеки своей ладонью. Дазай закрыл глаза, покорно подставляясь под отцовскую «ласку».
— Для меня только в радость твое присутствие. Любая инициатива, исходящая от тебя.
Джонсон удивленно приподнял бровь. На лице его была такая гамма эмоций, что Дазаю стоило больших усилий сохранять скорбное выражение лица.
— Значит, решено, — сказал он. Хидео удовлетворенно кивнул. Дазай всегда прекрасно знал, что следует говорить при отце, чтобы не вызвать его гнев. Всего-то время от времени проявлять всю ту же инициативу, таскаться за ним тенью, делая вид, что дела компании на самом деле ему интересны. Порой задавать вопросы, участвовать в дискуссиях на деловых совещаниях и вносить свой небольшой вклад свежими идеями. И было это все несложно. Отнюдь. Но что-то в нем всегда бунтовало. Не позволяло покорно выполнять свои «обязанности» и быть ему желанным, идеальным сыном. «Я хочу прожить свою жизнь, а не его, — думалось ему частенько. — Почему многие родители видят в своем чаде собственность и только потом личность? Это очень грустно… Мне грустно. От осознания того, что и я — собственность».
Внезапно вспомнив о Райли, Дазай задумчиво приподнял бровь. Стало ему ужасно интересно, что могло привести этого человека в их скромную обитель. Исчезновение Накахары? Но разве он не дал ему отчетливый ответ? Странный парень. Странный.
Машина остановилась перед высокими железными воротами. Стоило только Дазаю увидеть родной дом, сердце пропустило удар. Он нервно вцепился пальцами в свой пиджак и поднял нетерпеливый взгляд на отца.
— Беги, — сказал Хидео.
Дазай возбужденно распахнул тяжелую дверь машины, толкнул железные ворота и со всех ног бросился домой. Эдвард сплюнул на землю и отвернулся. Осаму он читал как открытую книгу. И его поведение сильно настораживало. Джонсон боялся, как бы тот не наделал глупостей и вновь не загремел в психушку. И на этот раз навсегда. В гневе Хидео становился безжалостен, даже к родному сыну.
Динки, увидев Дазая, выронил из рук черный шланг, которым поливал цветы, и, весело хохоча, запрыгал на месте, хлопая в ладоши. Был он все в тех же красных резиновых сапогах и не по размеру больших перчатках.
— Ос-с-с-а-му, — выговорил он запинаясь. Дазай энергично взъерошил «ржавые» волосы и промчался мимо, одарив садовника мимолетной улыбкой. Динки удивленно, смущенно замер и стал остервенело искать глазами Джона.
Дазай тем временем скрылся в доме. Резво поднялся по лестнице и побежал вниз по длинному коридору. Дом был огромен. Он понятия не имел, в какой из комнат пребывает Ванесса в данную минуту. Но громкое, взволнованное «Родной!» заставило его мигом остановиться и обернуться. Ванесса стояла позади, едва-едва сдерживая слезы. Бросились они друг к другу одновременно.
Только заключив ее хрупкое тело в объятия, Дазай понял, как сильно истосковался по матери. Как сильно ему не хватало родного запаха ее духов, нежного материнского прикосновения и любимого с детства голоса.
— Мама… — выдохнул он, прикрыв глаза.
***
Дазай тихо опустил полупустую чашку на блюдце и поднял уставшие, осунувшиеся глаза на мать. Хотелось ему быть чуть веселее и жизнерадостнее, но игра при Хидео выжала из него все соки. А притворяться другим человеком перед Ванессой не хотелось. Да и есть ли смысл. Какая мать не заметит подавленного состояния своего ребенка? О какой веселости могла, в принципе, идти речь, когда только-только выбрался из ада? Вырвался из места, откуда, как правило, за вошедшими двери закрываются уже навсегда. Дазай выдавил из себя улыбку, накрыл ладонь матери своей.
— Я скучал, — произнес он почти шепотом. Ванесса приподнялась, обошла стеклянный столик и села совсем близко к Дазаю. Морщин у нее стало больше. Сама она исхудала и выглядела болезненно. Ванесса всегда была человеком, переживавшим по любым мелочам. Переживала она даже там, где любой другой махнул бы рукой на несущественную проблему. Дазай и представить боялся, что же творилось с ней все те месяцы, пока он находился в психиатрической больнице. Как она себя повела, узнав об страшных процедурах, к которым Хидео принудил его.
— Твой отец сказал мне… что отправил тебя в другой город… на учебу. Я такая дура, Осаму.
— Мам…
— Глупая, наивная дура! Я поверила ему!
— Мама! — Дазай аккуратно, почти нежно перехватил ее руки. Прикоснулся к ним губами и закрыл глаза. — Прошу, не надо. Здесь нет твоей вины. Мы оба прекрасно знаем, что он не слушает ничьих советов.
Они долго молчали. Дазай, уставший сидеть на диване в одной неудобной позе, сполз вниз и водрузил голову на теплые колени матери. Ванесса, находящаяся в легкой прострации, мигом очнулась. Улыбнулась ласково, сию же минуту вплетая длинные пальцы в копну густых волос.
Они были спокойны, зная, что в этой части дома никто их не потревожит. Ванесса тут отлеживалась часами, когда ей требовался отдых, либо хотелось спокойствия и тишины. Комната была просторная, светлая, уютная. И мебели в ней было не так много. Низкий стеклянный столик, удобный небольшой диван, круглые мягкие кресла и яркие, цветастые картины. Самые обычные на вид, ничем не примечательные, незапоминающиеся, но наверняка купленные за баснословные деньги. Напротив распахнутого балкона стояло большое плетеное кресло-качалка. Легкая прозрачная занавеска, приподнимаемая ветром, то опускалась на него, то плавно стекала вниз.
Дазай долго мучился, ходил вокруг да около, прежде чем решиться задать долгое время терзающий его вопрос. Он слегка приподнялся на локтях и заглянул в обеспокоенные глаза матери. Поджал губы и, в последний момент растеряв всю решительность, хотел уйти, но Ванесса удержала его. Посмотрела понимающе, кивнула. Потрепало же ее время. Как сильно она изменилась. По сути, оно здорово потрепало их всех.
— Что бы ты ни собирался сказать мне, просто помни, кто я тебе, — произнесла она печальным голосом. — Знай, что мама никогда от тебя не отвернется, милый. Никогда.
— Я… — Дазай волнительно сглотнул. И Ванесса, видя, какую усиленную борьбу он вел с самим собой, крепко прижала его к своей груди. Зажмурила глаза и громко, сипло выдохнула. — Твое отношение ко мне станет другим, если я скажу, что… что… — Дазай все-таки отстранился от нее. Вскочил на ноги и вцепился обеими руками в свои волосы. Ванесса видела, как ему трудно. С каким усилием дается каждое слово. И она терпеливо ждала, в глубине души зная наперед, какие страшные мысли терзали его разум. Признаваться в подобном родным — тяжкое бремя. — Что, если… девушки меня больше не привлекают? Что, если день и ночь я жажду одного человека? И этот человек мужчина. Ты возненавидишь меня?
Ванесса прикрыла рот обеими руками. С глаз ее скатились слезы, а губы задрожали. Дазай смотрел на нее покрасневшими глазами и сгорал от стыда. Он знал, чувствовал, что все они давно в курсе. Но никогда прежде он сам не поднимал этот вопрос. И не знал, какие на самом деле эмоции испытывала Ванесса.
— Я бы хотел стать прежним, мам… Хотел стать для тебя сыном, которым ты могла бы гордиться. Но я не могу. Больше не могу, — сказал он дрогнувшим голосом. — Прости меня.
Ванесса вскочила с дивана, подошла к Дазаю и нежно обхватила его лицо ладонями. Улыбаясь, вытерла слезы на его щеках и слабо стукнула кулаком в плечо.
— Я знала. Я почувствовала неладное еще в тот день, когда ты пришел под утро. Возбужденный, веселый и в приподнятом настроении. Называй это материнской интуицией, как хочешь. Но я знала, — она протянула руки вверх, заставляя Дазая наклониться ближе. — А теперь слушай меня внимательно, малыш, и запоминай каждое слово.
Дазай пораженно замер в ее объятиях.
— Ты всегда будешь моим сыном, которого я люблю всем сердцем. И неважно, кто тебе нравится. Кого ты любишь и какого пола этот человек. Ты навсегда останешься моим малышом. Мама никогда не отвернется от тебя. Никогда.
Дазай шмыгнул носом. Спешно смахнул слезы и улыбнулся. С души его свалился груз.
— Отец думает, что я излечился.
— Значит, постараемся, чтобы он думал так и дальше? — подмигнула она, радостно потрепав Дазая по щеке.
Они говорили очень долго и говорили о многом. Дазаю казалось, что он вернулся во времена своего детства, когда рассказывал матери все. Делился самыми сокровенными секретами и считал ее лучшей матерью и лучшим другом в одном лице. Сейчас, пытаясь вспомнить, как именно получилось так, что они отдалились друг от друга, в памяти его всплывало хмурое лицо отца. То ли была ревность, то ли желание привязать сына к себе. Все сильнее углубляясь в прошлое, Дазай с удивлением осознал, как отчаянно эти двое боролись за его внимание. И каждый старался перетянуть одеяло на свой край. Дазай подозревал, что дело было в его слабом здоровье. Любая минута могла оказаться для него последней. Не мудрено, что Хидео, не умеющий выражать свои чувства и привязанность, загружал его бесконечной учебой и таскал всюду за собой, не позволяя Ванессе провести с ним лишнюю минуту. И даже после того, как угроза смерти отступила, привычки и соперничество за внимание сына плотно въелись в их обыденность.
— Мам, — Дазай с отчаянием взглянул на мать, — помнишь, там в больнице, ты говорила, что знаешь… Знаешь про него.
Ванесса опустила чашку с остывшим чаем. Выражение ее лица было удрученное. Дазая посетила беспокойная мысль, что та могла ничего не знать про Накахару, однако солгала ему, чтобы он не сломался в тех стенах.
— Да-да… конечно, — проговорила она спешно, уловив нотки встревоженности в его голосе. — Я случайно подслушала разговор твоего отца с мистером Отто. И Хидео спрашивал… — она запнулась.
— Что? Что он спрашивал? — нетерпеливо спросил Дазай, садясь на спинку дивана. Ванесса тяжело вздохнула. Знала она, что следующие ее слова могут выбить почву из-под его ног, могут усугубить ситуацию и вновь загнать его в глубочайший стресс. Но другая сторона медали была отнюдь непривлекательнее. Умолчи она сейчас, Дазай в своем природном упрямстве рано или поздно докопался бы до истины. И тогда ужасным последствием ее решения могла стать жизнь любимого сына. Дазай просто не пережил бы повторную новость о его гибели.
— Он спрашивал, есть ли новости о мальчишке. Спрашивал… жив ли он.
Дазай облизал губы, затаил дыхание.
— Что… — произнес он пораженно секундой позже. — Его пытают? Где-то держат?!
— Я не знаю, милый. Клянусь, не знаю. Но твой отец говорил с мистером Отто. Он его правая рука и в курсе всех его дел.
— Отто? Отто Кирхнер? — спросил Дазай. — Тот лысый хрен, который всюду таскается за отцом?
Ванесса кивнула. Дазай измученно вздохнул, протер глаза и стал медленно барабанить пальцами по своему колену.
Отто Кирхнера он не знал лично, но много раз видел в компании отца. Отто был личностью неприятной. Внешне, по крайней мере, точно. Один вид его вызывал отвращение. Кирхнер был высокий, упитанный мужчина. Краснощекий, с маленькими оттопыренными ушами и «свиным рылом». Свиным рылом Дазай величал его почти с раннего детства. Человек этот его сильно пугал. Всегда серьёзный, угрюмый, задумчивый. Отто никогда не расставался со своим черным, кожаным кейсом и очками в золотой оправе, дужки которых едва ли не впивались в его упитанное лицо. Спустя годы страх перед этим человеком сменился отвращением. Несколько раз они сталкивались в коридоре, и Дазай, коротко поздоровавшись с ним, спешил скорее ретироваться прочь от внимательных глаз. Отто замечал все. Он мог заметить любую деталь, любую мелочь. Как-то воскресным утром, после очередного случайного столкновения, Кирхнер, бегло осмотрев его с ног до головы, произнес: «Странно, странно, раньше от тебя пахло Селенион, а теперь Эллипс. Преданность партнеру — ценное качество. Не так ли?» Не обратив внимание на гадкую ухмылку, Дазай прошел мимо с невозмутимым лицом.
— Да, он самый. Но расспрашивать его бесполезная трата времени. Отто предан твоему отцу, и его секреты, скорее, унесет с собой в могилу.
Дазай обреченно стек на диван и уткнулся лицом в подушку. Как бы ему ни хотелось и дальше избегать компании этого жуткого человека, другого выхода у него не имелось. Нужно было отыскать Отто, поймать момент и поговорить с ним.
— Я уже говорил, как ненавижу его?
Ванесса сочувствующе погладила Дазая по голове.
***
— Слушай, пап, — Дазай поправил черный узкий галстук и повернулся к нему лицом. — Как ты можешь доверять кому-то вроде мистера Отто?
Они поднимались в просторном стеклянном лифте. Жизнь с утра в компании бурлила. Дазай рассеянно следил за зелеными цифрами на панели, которые время от времени загорались красным, в зависимости от этажа, который они проезжали.
— Мне всегда было интересно, что творится в твоей голове, когда ты задаешь тот или иной вопрос, — ответил Хидео с легкой улыбкой. — Ну-ну, не печалься сразу. Я сказал это не в дурном смысле. Мне правда интересен твой ход мыслей. Так… почему ты спросил о мистере Кирхнере и почему сейчас? Ты ведь ничего не спрашиваешь просто так.
— Не нравится он мне, — просто ответил Дазай, капризно пожав плечами. — У него всегда такое выражение лица, словно он спит и видит, как бы переписать компанию на себя.
Хидео тихо засмеялся. Поднял руку, мягко опустил ее на голову Дазая и взъерошил густую копну волос. Сам Дазай едва подавил удивленный вздох. То был первый раз, когда он услышал отцовский смех. Не жуткий, не злорадный, а вполне человеческий и даже… добрый? Неужто всего-то надо было чаще околачиваться вокруг отца, проявлять ко всему интерес и соглашаться с каждым его словом? Либо же то было чувство вины за все последние месяцы?
Дазай смущенно отвернулся, рассматривая толпу работников, сонно плетущихся к своим рабочим местам. Кто-то влетел с десятью стаканами свежезаваренного кофе. Люди облепили его мигом. Дазай узнал в нем младшего бухгалтера Дэрила Адамса. Дэрил почти не вылезал из своего крохотного пыльного офиса, загруженный тяжелой бумажной работой, сутками напролет. А тот добрый жест был не более чем попыткой привлечь к себе внимание. Стремление время от времени напоминать коллегам, что он тоже здесь. В компании. Только огороженный от всех. Замкнутый в своем мирке бесконечных цифр и таблиц.
— Отто — умный человек, — сказал Хидео. — Но и опасный. Когда ты окружен волками, тебе не остается ничего, кроме как самому стать львом.
Дазай развернулся к отцу. Тот хоть и бывал порой редкостным невыносимым ублюдком, Дазай не мог им не восхищаться. Умные люди вызывали у него восторг. Желание наблюдать за ними, учиться, становиться лучше и двигаться вперед. Хидео был умен настолько, что вот уже много лет Отто Кирхнер, несмотря на свой острый ум и три высших образования, оставался в чужой тени.
— Держи друзей близко, а врагов еще ближе, да? — усмехнулся Дазай. Лифт остановился. Они вышли.
Полдня Дазай слушал поучительные речи отца. Слушал, как правильнее поступить в той или иной ситуации. Перебирал кипу прошлогодних договоров, ознакомлялся, запоминал. Частенько задавал вопросы, ответы на которых ему изначально не были интересны. Но Хидео выглядел довольным и с радостью откладывал дела, чтобы ответить на очередное дазаевское «А почему?».
В кабинете отца было просторно и светло. С огромных панорамных окон весь Линкольн был как на ладони. Дазай, устроившись на широком кожаном диванчике напротив отца порой уныло поглядывал вниз на прохожих, устало потирал глаза и вновь брался за работу. Вот уже несколько часов он никак не мог придумать причину, чтобы отлучиться по делу к Отто Кирхнеру. Да и какое у него могло быть к нему дело? А вероятность столкнуться с ним в коридоре была ничтожно мала и приравнивалась к нулю. Отто, как и Дерил Адамс, кабинет без надобных причин не покидал. Воду и кофе носила ему личная секретарша.
— Заскучал? — спросил Хидео.
Дазай покачал головой и красной папкой потряс в воздухе.
— Да вот, думаю, сколько всего мне нужно знать, чтобы хоть отдаленно быть похожим на тебя.
Хидео подпер голову рукой. Улыбнулся. Дазай никак не мог привыкнуть к тому, что отец стал чаще улыбаться. И в какой-то момент ему даже становилось совестно за свою актерскую игру. За неправдивые, натянутые эмоции. «Если бы только он принял Чую, — думал Дазай. — Если бы только не обошелся с ним столь ужасно». То Дазай сам по собственной воле таскался бы за ним по пятам. Стал бы идеальным сыном. Приложил бы все усилия, чтобы он гордился им. Компромисс в их ситуации был единственным правильным выходом. Но каждый предпочел идти своей тропой.
— Все придет с опытом, сын. Наберись терпения, — ответил Хидео. Взгляд его остановился на красной папке в руках Дазая. — Почему это лежит здесь?
— Что? — растерянно спросил Дазай.
— Годовые сверки хранятся в архиве либо у мистера Отто, если они ему необходимы, — Хидео потянулся за телефоном, но Дазай поспешно остановил его.
— Давай я отнесу! — сказал он, резко вскакивая на ноги. А на удрученный взгляд отца быстро добавил: — Спина затекла. Хочу немного пройтись.
— Мари сидит этажом ниже. Два раза поверни налево и иди прямо до конца. В конце коридора высокая черная дверь. Скажи, что от меня.
— Хорошо. Постараюсь не заблудиться, — сказал Дазай, снимая с колен ворох пыльных бумаг. И он не солгал, когда говорил, что тело у него затекло и он не прочь пройтись. От бесконечных таблиц, цифр и диаграмм голова шла кругом. По глазам отца Дазай прочитал, как сильно тот не хотел, чтобы он покидал его, но отсиживаться вечно в уютном кабинете он не мог. Нужно было действовать. При том оперативно.
Дазай делал ставку на то, что и кабинет Кирхнера находится где-то поблизости. Оставалось лишь терпеливо пройтись по коридору, вчитываясь в имена на золотистых табличках, плотно прибитых к каждой двери.
Он глубоко заблуждался, наивно полагая, что Отто удобно обустроится напротив Хидео.
«Мария Леонор» — гласила первая табличка. Далее:
«Райан Маркос, Николас Ортис, Давид Стюарт, Кассандра Паттерсон, Эмили Вуд».
Дазай раздраженно прошел в самый конец. И не прогадал.
«Отто Кирхнер» было написано на широкой бордовой двери. Та была слегка приоткрыта, и из кабинета доносился грубый неприятный голос самого Кирхнера. Говорил он на повышенных тонах. Был зол и взвинчен. Дазай понимал каждое произнесенное им слово на немецком языке. Ругался Кирхнер с бывшей супругой. И несколько раз обозвал ее весьма нелицеприятными ругательствами. Дазай поморщился. Подобный типаж мужчин вызвал у него жгучее отвращение.
Дазай часто задумывался о подобных вопросах. И часто в своих рассуждениях приходил к выводу, что люди слишком переменчивы и непостоянны. Сегодня они могут свято клясться в любви, а завтра с бесстрастным лицом вонзить нож тебе в спину. И хорошо, если не спящему.
Но даже если прошли чувства, даже если от прежней любви не осталось и малой доли, почему бы не сохранить уважение друг к другу? Уважение к человеку, которого ты некогда боготворил. Почему бы мирно не разойтись?
Дазай прислонился спиной к стене, набираясь терпения, чтобы стойко перенести разговор с этим человеком, не сорвавшись в процессе беседы. Увидев камеру над головой, он обреченно закатил глаза и хлопнул себя ладонью по лбу.
«Да кому вы нужны, черт возьми?!»
Дверь приоткрылась. Дазай обреченно выдохнул и даже не открыл глаза.
— Как давно ты стоишь тут, дитя?
— Мне восемнадцать лет. Вам не кажется, что я вышел из той возрастной категории, когда меня следовало бы называть дитем?
— О, боги, сколько лишних слов, — ответил Кирхнер. — Могу узнать, чем обязан столь неожиданным визитом?
Дазай запнулся на полуслове. Ранее он не задумывался о том, что скажет Кирхнеру, оказавшись перед ним лицом к лицу.
— Я… ну…
— Да, мой мальчик? — спросил с легкой улыбкой Отто. По хитрому лицу Дазай сразу догадался, что тот в курсе. Знает наперед, с какой целью пожаловал Дазай и чего конкретно от него хочет.
— Вы ведь знаете, — промямлил он.
— Знаю что? — спросил Отто тоном, словно на самом деле говорил с ребенком.
— Знаете, зачем я пришел.
— Понятия не имею! — ответил он, всплеснув руками.
Дазай поджал губы. Он и не ждал легкой беседы. Отто никогда не давал развернутые ответы. И никогда не говорил прямо. Все намеки да намеки.
— Чуя Накахара. Где его держат?
Услышав долгожданный вопрос, Кирхнер притворно улыбнулся. А лицо его было такое, словно желанная добыча добровольно залезла в капкан и захлопнула его.
— Кто такой Чуя Накахара?
— Мистер Отто!
— Ну-ну, не кипятись, — он засмеялся. — Меня забавляет твоя реакция. Честное слово. Столько лет прошло, а ты все такой же вспыльчивый.
Кирхнер приветливо распахнул дверь кабинета и в пригласительном жесте поманил его рукой. Дазай несколько секунд не решался войти. Колебался, мялся на месте и все поглядывал на камеру, висящую над его головой. Рядом с этим скользким типом он постоянно чувствовал напряжение и невидимую угрозу. И чем больше Отто улыбался, тем сильнее Дазаю хотелось засадить ему кулаком промеж его поросячьих глаз.
— Итак… — протянул Отто, устраиваясь на своем кресле.
Чем больше Дазай разглядывал Кирхнера, тем больше воспоминаний из прошлого всплывало в его памяти. И в каждом из них Хидео выпроваживал его из кабинета, отсылал, просил удалиться и оставить их с Отто наедине. И тогда Дазаю не казалось это чем-то необыкновенным. Но в данную минуту невольно напрашивался и другой вопрос. А почему то же самое отец не делал при других? При том же мистере Феликсе? Какой же гнилой личностью был Отто Кирхнер на самом деле? — Ты предлагаешь мне разгласить секретную информацию тайком от твоего отца? Какой мне резон делать нечто подобное и подвергать себя риску?
Дазай отодвинул высокую кипу документов, присел на край стола, свесив одну ногу. Кирхнер изогнул бровь.
— Вам ведь что-то нужно от меня, верно? Иначе вы и слушать меня не стали бы. А тут еще и в кабинет пригласили. Тогда тут назревает ответный вопрос.
Отто восхищенно ударил ладонью по столу.
— Всегда любил эту твою черту! Этот острый ум и сообразительность!
Дазай поежился.
— Чего вы хотите, мистер Кирхнер? — спросил он устало.
— Тебя, мой мальчик.
Отто улыбнулся.
