***
Шел третий день, как Дазай метался в раздумьях, полностью растеряв сон. Слишком озабоченный предложением Кирхнера, он безвылазно отсиживался в своей комнате. Каждая минута была на счету, но никак не получалось у него перебороть себя и набрать ненавистный номер. Он представлял, с каким удовольствием Кирхнер поднимет телефон и произнесет своими толстыми губами и хриплым голосом: «Да, мой мальчик?» И фраза эта будет звучать из его уст слишком надменно, слишком гордо и победно. Такого удовольствия доставлять Дазай ему не хотел. Отнюдь. Он подошел к зеркалу, убрал со лба длинные пряди и вперил тяжелый взгляд на свое отражение. Всего лишь за утро Ванесса трижды успела побывать в его комнате. Обеспокоенная, нервная и уставшая. Тихо садилась она на его кровать, клала голову сына на свои колени и тяжело-тяжело вздыхала. «Если бы я только могла перенять всю твою боль», — говорила она сокрушенно. Если бы я только могла отмотать тот день». Дазай, поднимаясь с ее колен и пристально глядя в зеленые глаза, слабо улыбался. «Это все терапия, мама», — отвечал он. Ванесса согласно кивала, но беспокойство в ее взгляде становилось сильнее. Все его напускное спокойствие и игра в примерного сына трещала по швам. В иной раз, стоило кому-то зайти и что-то спросить, как Дазай мигом переводил дыхание, насильно давил тревогу и брал себя в руки. Выдавливал улыбку и отвечал вежливым, спокойным голосом. А в душе у него извергался вулкан. Нервы были словно натянутые струны. Страх, паника, ужас. Все эти три чувства неимоверно обострились, перемешались в его голове и надолго лишили сна. Горькое осознание своей никчемности и трусости, подхлестывало его страдания. Каждая минута, потраченная им на раздумья, могла стоить Чуе жизни. И от этого ему становилось дурно, плохо настолько, что по всему телу растекалась ужасная слабость. Но сколько бы раз Дазай ни хватался за телефон, вся его решимость угасала с первыми гудками. Отто Кирхнер был единственной открытой дверью в бесконечном лабиринте. Но цена за вход была слишком высока. — Один раз… Один раз. Один долбаный раз, — шептал он искусанными губами, прижавшись лбом к холодному зеркалу. — Один раз. Один раз, всего… один раз. Ну же! Дазай озлобленно ударил кулаком по шкафу. Зеркало громко задребезжало, треснуло. Будь здесь Джон или Динки, то наверняка схватившись за головы, хором произнесли бы: «Плохая примета! Очень плохая!» Дазай раздосадованно вспомнил злополучный день, когда Динки забирал у него раненую птицу. И тогда тот говорил о том, что данная примета насулит ему неудач. После чего и началась черная полоса в его жизни. Дазай в приметы не верил. И насмехался над теми, кто их побаивался и принимал меры. Джин Карлайл являлся одним из них. Мог в ужасе и соль перебросить через плечо и несколько раз кувыркнуться, перекреститься, вне зависимости от того, находились поблизости люди или нет. Первое время над ним смеялся и сам Дазай, и Прайс, и даже Эйлин. Но его странность все приняли быстро. Может потому, что у Джина Карлайла этих странностей был целый вагон и маленькая тележка. Телефон на столе громко завибрировал. Дазай едва ли не подпрыгнул от испуга и, покрывшись легким румянцем от неловкости ситуации, потянулся за ним. Губы сами растянулись в радостной улыбке. Ф: «Этот Гулливер у входа меня не убьет?» Д: «Погоди, я выйду!» Дазай в дикой спешке натянул на себя черную футболку со штурмовиком, которую некогда планировал надеть на свидание с Накахарой, чтобы порадовать того. И неожиданно он остановился. Медленно, чувственно провел пальцами по черной ткани и судорожно вздохнул. В виски ударила гулкая боль и острой тревогой разлилась по всему телу. Услышав голос Джонсона снаружи, он быстро взял себя в руки. Однако футболку стянул и бережно повесил в шкаф. Наспех переодевшись, Дазай подбежал к порогу двери и вновь резко остановился, едва не приложившись об нее головой. Вновь помчался он к зеркалу, взъерошил свои волосы, потрепал пальцами бледные щеки, чтобы придать им хоть немного краски. Была у Федора дурная привычка, при каждой встрече придирчиво осматривать его с ног до головы. Да и не хотелось Дазаю привлекать лишнего внимания своим подавленным видом и болезненной бледностью. В частности, расстраивать мать, которая и так довольно настрадалась за время его отсутствия. Федора он увидел во дворе, удивленно косящегося на Динки. Тот, весело припевая, собирал крупных червей в низкую стеклянную банку. Некоторых рассматривал с нескрываемым энтузиазмом, поднимал высоко над головой и, весело подпрыгивая, тыкал ими в лицо Достоевского. — Мне их съесть, или что? — спросил он пофигистично, сложив руки на груди. Динки тут же отдернул руку с червем. — Нет! Это для рыбалки! — ответил Динки. — Мы с Джоном идем на рыбалку завтра! На рыбалку! — вновь прикрикнул он радостно и закружился с червем в руках. Достоевский кинул взгляд на Джонсона, стоявшего каменным изваянием за его спиной. Эдвард, неловко прокашлявшись, отвернулся. А Динки, почувствовав себя не в своей тарелке, покраснел, смутился. Медленно опустил извивающегося червя в банку и прижал ее к груди, словно самое ценное сокровище, которое имел. Джон, слишком поглощенный беседой со стариком Дженкинсом, не увидел новоприбывшего гостя. Стояли они напротив конюшни и рьяно обсуждали нового жеребца, которого Хидео накануне приобрел для Дазая. Сам Дазай и не подозревал о скором подарке. Хидео в горячем желании поддерживать в сыне все тот же пылкий энтузиазм и веселость решил, что долгожданное пополнение в конюшне приведет того в восторг. Оно бы и привело, не будь Дазай слишком поглощен иными проблемами. Практически половину своего детства он провел в старой конюшне, скрываясь от ворчливой старухи Гаспар. Мог заснуть в стоге сухого сена, мог часами наблюдать за Дженкинсом и слушать его тихое, недовольное бормотание. Время от времени под пристальным надзором старика кормил высоких, породистых кобылиц с рук. А когда пытался повторить то в одиночку, получал нехилую взбучку от Дженкинса. Потому что укусы у коней были болючие и оставляли шрамы. Иногда, пока никто не видел, он тайком брал на руки бродячих котов. Ласкал их, гладил, прижимался губами к влажным носам и в сильном порыве неконтролируемой любви, бывало, душил в объятиях. Но стоило кому-то пройти мимо, как Дазай мигом выпускал животное из рук и принимался яростно отряхиваться, дабы скрыть улики своей небольшой слабости. «Всюду эти бродячие кошки! А вдруг они заразны!» — говорил он возмущенно, едва не застигнутый врасплох. Но Джонсону и не надо было ловить его за руку. Хватало одного «сканирующего» взгляда, чтобы, с трудом сдерживая смех, произнести: «О, да, малыш. Они ужасно опасны. Например, глистами. Если и дальше продолжишь целовать их в губы». Дазай краснел как помидор. В таком гневе сжимал маленькие кулачки, но возразить ничем не мог. Джонсон был куда умнее, чем показывал. — Федор! Достоевский, увидев бегущего к нему Дазая, улыбнулся и помахал рукой. Эдвард потоптался возле гостя еще несколько секунд и, коротко кивнув подошедшему Дазаю, вернулся на свой пост. Динки застенчиво вертелся возле Джона и Дженкинса, стесняясь подойти к Дазаю и Федору ближе. Рядом с ними он чувствовал себя не в своей тарелке. Чувствовал себя идиотом, посмешищем и умственно отсталым. Казалось ему, что эти двое будут над ним насмехаться, если вовсе не прогонят прочь. Он с грустью уставился на высокие клумбы с розами. Единственное, что ему удавалось хорошо, так это поливать цветы, копаться в земле, стричь газоны и помогать Дженкинсу выгребать дерьмо за лошадьми. Временами его терзала своя необразованность и ограниченность знаний во многих вопросах. Ванесса как-то подарила ему книгу на французском языке, даже не предполагая, что на родном французском садовник не понимал и слова. Несколько дней он набирался смелости, чтобы подойти к Дазаю и попросить его о помощи. Ибо Дазай на французском говорил свободно. Потребовалось ему почти пять дней, чтобы собрать всю волю в кулак и, взволнованно заикаясь, окликнуть его. Но Дазай лишь раздраженно отмахнулся и промчался мимо него со злющим лицом. С тех пор Динки отбросил все попытки самообразования. Целиком замкнулся в себе, смиренно приняв роль глупыша и простака. А к Дазаю лишний раз боялся обратиться, хоть и любил его всем сердцем. Любил как родного брата и зла на него ничуть не держал. «Осаму на самом деле хороший», — говорил он часто, поливая любимые цветы. — Только вот всегда не в духе. Если бы я только мог поднять ему настроение…» Джон, слушая шепелявую речь Динки, тяжко вздыхал и хлопал его по плечу. «Этот мир не заслужил тебя, парень, — отвечал он. — Доброта в наше время настолько редкое явление, что многие принимают ее за природную глупость». Войдя в комнату Дазая, Федор изумленно присвистнул. — Вот это хоромы. Одна комната как весь наш дом, — сказал он, осматриваясь с большим интересом. Дазай смущенно почесал голову, прижался спиной к стене, наблюдая за Федором с легкой улыбкой. Тот почти минуту стоял как вкопанный и даже побоялся ступить босыми ногами на белоснежный ворсовый ковер. На фразу «Наверное, чертовски дорогой» Дазай вовремя прикусил язык. Озвучь он цену вслух, у Федора случился бы нервный припадок. Достоевский воззрился на длинный шкаф, который занимал собой всю стену. Ему стало интересно, что мог хранить в нем один человек. Не могло ведь быть у Дазая столько одежды. Неимоверно много одежды. Даже не спросив разрешения хозяина, он подошел к нему и слабо толкнул раздвижную дверь. И та с легкостью поддалась. Поймав сильное замешательство на лице друга, Дазай звонко засмеялся. — Клянусь, ты чокнутый… — сказал он, удивленно разинув рот. — Эти рубашки с запасом на следующую жизнь? На две следующие жизни? На три?! И галстуков тут больше сотни! Куда их надевать? Свяжи их все вместе и можно обогнуть земной шар. Дазай беспричастно развел руками. — Все претензии к моей матери. — Мажор. Дазай вяло улыбнулся. Он прилег на кровать и, подперев голову рукой, стал рассеянно наблюдать за Федором. Тот хватал то одну рубашку, то другую. Некоторые были совсем новые, ненадеванные. Глаза у Федора становились как два блюдца, когда он смотрел на висящие на них ценники. — Моя годовая зарплата в одной тряпке… — сказал он, примеряя напротив зеркала самую дорогую. — А тебе идет, — ответил Дазай. — Мне все идет, дорогуша, — сказал Достоевский, подмигивая ему. Присутствие этого человека Дазая сильно успокаивало. Дарило утерянное давно душевное равновесие и какой-то внутренний баланс. Рядом с Федором он чувствовал себя лучше, сильнее и решительнее. Может, то была дружеская привязанность, появившаяся у него еще в стенах больницы, а может, и самое простое самовнушение. Но Дазай больше склонялся к первому варианту. Их отношения сложно было назвать дружбой. Это было нечто большее. Почти братская нежность и вера друг в друга. — От тебя несет лекарствами, — сказал Дазай, ковыряя глубокий шрам на запястье. — Мне кажется, этот запах въелся в мою кожу. Пора искать себе другую работу. С тех пор, как тебя выписали, я умираю от скуки. — То есть, я тебя активно развлекал? — осведомился Дазай, приподняв бровь. Федор заулыбался. — Ты был очень мил. Особенно, когда в бреду совершал какой-нибудь странный поступок. А наутро краснел и… Достоевский заливисто засмеялся, перехватывая подушку, которую швырнул в него Дазай. Отбросив ее в сторону, он резко прыгнул вперед, падая на огромную кровать напротив него. Сам Дазай несколько раз опасно покачнулся, активно уворачиваясь от Федора, принявшегося тискать его за щеки. — Прекрати! Мне восемнадцать лет! — взмолился Дазай, задыхаясь от смеха. Щекотку он не переносил. И эту его слабость Достоевский просек сразу. Помучив бедолагу свыше десяти минут, Федор сжалился над ним и выпустил из железных объятий. Дазай мигом от него отодвинулся, вытирая выступившие на глазах слезы. Оба, глядя друг на друга, переводили тяжелое дыхание и улыбались. Щеки у Дазая горели, и горло жгло, словно влили ему раскаленного свинца. — Итак… — сказал Федор, подложив руки под голову. Медленно он задрыгал ногой и расслабленно смотрел в потолок. Атмосфера в комнате изменилась слишком быстро. Дазай собирался отползти в сторону, а может, даже подняться, но Достоевский одним взглядом пригвоздил его к месту. — Какого хрена опять с тобой происходит? — Не начинай хоть ты. Прошу тебя, — ответил Дазай вяло. — Я устал от этого вопроса. Федор перевернулся на бок. Дазай, затаив дыхание, смотрел в его глаза. Порой они казались ему неописуемо прекрасными, а порой жуткими и устрашающими. — Знаешь, я думал, приду сюда и увижу иного Осаму Дазая. Хмурого, высокомерного, эгоистичного засранца. Коим ты был до попадания в больницу. Но что я вижу! Все та же картина. То же страдальческое лицо, тот же унылый, подавленный вид. Что терзает тебя так сильно? Что, черт возьми? — Федор… — Ты не можешь самостоятельно выбраться из этого дерьма. Так хотя бы не отталкивай руку помощи, которую тебе протягивают. Дазай подался вперед и уронил голову на живот Федора. Обеими руками он обвил его талию и закрыл глаза, чувствуя разливающееся по всему телу спокойствие. Достоевский замешкался на долю секунды. Однако, быстро сориентировавшись, прижал его к себе. — Это не то, о чем я могу говорить вслух. Не сердись, прошу тебя, — прошептал Дазай. — Просто побудь немного рядом со мной. — Все любовные дела, да? Поэтому всю жизнь я люблю только одного человека — себя. Вот тебе и никаких проблем. Дазай задумчиво поднял голову. Он знал с самого начала, каковым будет его ответ Кирхнеру. И та легкость, с которой он собирался пойти на это, устрашала сильнее самого предложения Отто. Но ради Чуи он готов был совершить любой безумный поступок, вплоть до лишения себя жизни, если ситуация того потребовала бы. Немало терзали его и изменения в себе. То, как сильно он поступился собственными некогда железными, нерушимыми принципами. Как с каждым днем морально опускался на одну ступень ниже. С горечью он вспоминал былые дни с Прайсом Бертоном и свое почти детское мировоззрение. Вспоминал тот злополучный день, когда ответил Накахаре, что никогда под него не ляжет. Вспоминал Кирхнера и его колючую фразу «Хочу тебя на один день». И становилось ему совсем дурно, потому что в ту минуту, в тот миг, стоя возле Кирхнера, он подумал: «Хорошо». — Глупые отговорки одинокого человека. — Вздор! — возмутился Федор. Дазай улыбнулся. Больше получаса они лежали в тишине, прижавшись друг к другу. Каждый думал о своем. Федор, в один момент уставший рефлексировать по глупым обыденным проблемам, воззрился на крупную книжную полку в углу комнаты. Книги на ней были выстроены в идеальном порядке. По алфавиту, по издательствам, и даже корешки на них были одного цвета. С расстояния, что их разделяло, он не смог прочесть ни одного названия. А вставать и тормошить задремавшего на его груди Дазая не хотелось. Федор был уверен, что Осаму почти не спит ночами. И если ему спокойно рядом с ним, пусть будет так. Комната из-за своих огромных размеров казалась Достоевскому неуютной. И было в ней все слишком белое и стерильно чистое. Шкафы, стулья, столы, потолок, рамки, ковер, все до единого — белое. И как тут не сойти с ума? Разве не должен быть у подростка легкий беспорядок? Должны ли висеть на стенах дорогущие картины и сотни белых рубашек в шкафу? Федору страшно было представить, в какой строгости и под каким гнетущим контролем прошло все детство Дазая. — Все не так плохо на самом деле. Достоевский вздрогнул. — Я думал, ты спишь, — сказал он. Теплые карие глаза внимательно смотрели на него снизу вверх. Дазай несколько раз сонно моргнул и потянулся. Был он не прочь проспать еще несколько часов в таком положении, но внезапно посетила его странная, почти безумная идея. Резко приподнявшись на локтях, Дазай заглянул в растерянное лицо Федора. — Мне не нравится это выражение лица… Клянусь, не нравится. Что опять взбрело в твою голову? — спросил он настороженно. — Я хочу кое-что проверить. Но для этого мне нужно твое разрешение. Потому что, возможно, тебе будет противно, — быстро, нетерпеливо проговорил Дазай. — Противно… — задумчиво протянул Федор. — Последний раз я слышал эту фразу, когда учился в университете. Два кретина из моей группы соревновались в плевках на длину. Один из них не рассчитал силу плевка, и слюна свисла с его подбородка. Меня вывернуло в ту же секунду. Так что если ты не собираешься повторять нечто подобное, можешь считать, что мое согласие у тебя в кармане. — Ты уверен? — с подозрением спросил Дазай. — Потому что я собираюсь поцеловать тебя. Достоевский изумленно распахнул глаза. Вся расслабленность и веселость слетела с его лица в один миг. Не успел он и звука издать, как Дазай прильнул к его губам. И время вокруг них остановилось. Воздух стал горячий, почти раскаленный. По виску Федора скатилась капля пота, а спина взмокла. Слишком это было неожиданно и слишком внезапно. Снаружи раздавался грубый прокуренный голос Джона. Снова он отчитывал Динки. «Ей-богу! Тридцать градусов жары, а ты постоянно ходишь в проклятых резиновых сапогах. Грибок подхватить не терпится, болван?» В огромный двор въехала машина. Охрана засуетилась. Попугаи, запертые в золотых клетках, пели наперебой. Слышался звук разбрызгивающейся воды на газоне и чьи-то тяжелые шаги под окном. Но громче всех стучало сердце Федора. Он сам не понимал, в чем причина беспокойства и смятения. Дазай целовал его с закрытыми глазами. И поцелуй их поцелуем назвать было трудно. Самое обычное, невинное прикосновение губ. Он ощущал тепло его дыхания и мягкость губ. Длинные, густые ресницы щекотали лицо, и в нос бил приятный аромат парфюма. Еще мгновение, и Дазай, приоткрыв глаза, смущенно отстранился. Несколько долгих секунд царила гробовая тишина. Достоевский смирился с тем, что в данный момент у него закончились слова. Все до единого. Что никогда прежде с ним не случалось. — Я ничего не почувствовал, — сказал Дазай, с каждой минутой улыбка которого становилась все шире. — Ничего не почувствовал. Ничего! — Рад за тебя, — буркнул Федор. — Хоть вслух не говорил бы, приличия ради. Обидно, знаешь ли. Дазай вскочил на ноги. Взъерошил свои волосы и выдохнул с небывалым облегчением. — Я нормальный. Стоя на горячем балконе, Дазай смотрел, как фигура Федора скрылась за высокими черными воротами. «И все-таки это было исключение, — думал Дазай. — Для него одного. Потому что он особенный. И всегда был таковым. Меня больше не тянет к женщинам, не тянет к мужчинам. Я жажду только его внимания, его тепла, его прикосновений. Его рук, его улыбки… Связь с Отто — вынужденная мера», — он поджал губы и, с трудом пересилив себя, набрал короткое сообщение: «Я согласен, мистер Кирхнер».***
Отто Кирхнер пребывал в приподнятом настроении. Не разозлила его даже робкая секретарша Эмили, пролившая горячий кофе на стол. Отто добродушно улыбнулся, поймав ее перепуганный взгляд. «Ничего страшного, моя дорогая. Казусы случаются у всех», — сказал он, протягивая ей белоснежный платок. Девушка неловко, неуверенно приняла «помощь» из рук Кирхнера. В дикой спешке протерла она весь стол и, очередной раз извинившись за свою неповоротливость, пулей выскочила за порог двери. Кирхнер забыл о ее существовании в тот же миг, как плотная дубовая дверь захлопнулась за ее спиной. Вновь и вновь смотрел он на экран телефона и не мог сдержать довольной, победной ухмылки. «Я согласен, мистер Кирхнер». Отто откинулся на широкое кресло и пухлые пальцы, сцепив в замок, положил на свой круглый, выпирающий живот. Улыбка все не сходила с его лица. На Дазая у Кирхнера было очень много планов, которые он вынашивал с самого его детства. Он сожалел лишь о том, что потребовалось столь много времени, чтобы тот сам, добровольно, согласился лечь под него и послушно раздвинуть ноги. «Жаль, что ему уже не тринадцать», — думал Отто, облизывая полные красные губы. Он вспоминал, как несколько лет назад видел Дазая на тренировке с Джонсоном. То было худое мальчишеское тело. Стройное, гибкое, жилистое. А сейчас наверняка стало еще в разы лучше. В паху приятно заныло. Отто представлял, как это тело будет целиком в его власти. Как покорно будет лежать под ним и выполнять каждую его прихоть. Представлял, как пухлые красивые губы сомкнутся вокруг его члена и какие болезненные, громкие стоны будет издавать его пошлый рот. Отто не планировал отпускать Дазая раньше времени. Раз договор был на целую ночь, то и он был не прочь растянуть удовольствие. Схватив лежащий на столе телефон, Кирхнер быстро набрал сообщение. «Я знал, что ты поступишь разумно, мой мальчик! Любовь странная штука. Она нас возносит, дарит крылья, учит летать. И она же нас губит. Как это печально». О.Д: «Приберегите красивые речи для других. Что от меня требуется?» — тут же ответил ему Дазай. Отто засмеялся. Чрезмерная серьезность Дазая его всегда забавляла. Тот был таким с самого детства. Всегда хмурый, угрюмый, неулыбчивый. И это была одна из черт, которая тянула к нему Кирхнера, словно магнит. Не один раз он представлял, как держит эти тонкие руки за запястья, раздвигает длинные ноги своим коленом и входит в него одним грубым толчком, срывая с его лица проклятую маску равнодушия. Слушая и наслаждаясь болезненными криками. Полустонами и мольбами. Ему хотелось, чтобы Дазай отчаянно кричал. Плакал, вырывался и молил его остановиться. Хотелось увидеть эмоции на непоколебимом лице. Услышать его голос. Запомнить и скрыть в закромах своей памяти. Часто, очень часто, сидя за огромным столом на званом ужине, он кидал короткие взгляды на Дазая, лениво ковыряющего еду в своей тарелке. Вполуха Отто слушал Ванессу и натянуто, неестественно улыбался ей. Беседовал с Хидео, обсуждал современное искусство, бизнес, предстоящие контракты. Что Хидео, что Ванесса и мысли не допускали, о каких непотребствах думал на тот момент Кирхнер, глядя на их сына. «Я отправил тебе адрес. Приходи сегодня в шесть. Запасные ключи от моей квартиры даст тебе консьерж. Бернард». Кирхнер задумчиво потер подбородок. Поразмыслив минуту, набрал еще одно сообщение: «Есть еще кое-что… В ванной ты найдешь некоторые предметы. На второй полке, слева. Используй их. Я приду в девять. Будь готов». Дазай с удивлением, отвращением и легким мандражом прочитал последние строки. Обратного пути не было, да и отступать он не собирался. Однако нервная дрожь все не покидала его. Усиливалась с каждым пройденным часом. Он всерьез задумался о том, чтобы прикупить в ближайшем супермаркете четыре банки пива и прикончить их за раз. Так ему удалось бы ослабить дюжину сопротивлений внутри себя. Ибо собственное волнение злило. Дрожь в руках раздражала. Еще и каждые пять минут к горлу подкатывал ком от одной только мысли о Кирхнере. Этого человека он ненавидел всеми фибрами души. И даже бездомный в Линкольских подворотнях импонировал бы ему куда больше, чем одетый с иголочки Отто Кирхнер. Иной раз, глядя на супругу этого ублюдка, Дазай искренне негодовал. Кто в здравом уме согласился бы выйти за него? Снова виной деньги? Либо острый ум Кирхнера? Он мог заболтать кого угодно. И жертва, сама того не осознавая, добровольно подписывала любой контракт. Не мудрено, что Хидео держал его возле себя на коротком поводке. И только его одного перехитрить у Кирхнера не получалось. Отто был умен. Но Хидео умнее. И Дазай подозревал, что странное желание заполучить его на одну ночь, скорее, попытка отыграться за все прошлые обиды. — Это будет очень тяжелая ночь… — прошептал он, закрыв глаза. Окатила его такая тяжесть, усталость и безвыходность, что Дазай вдруг начал смеяться. Ему было смешно от ситуации, в которую он попал. Смешно, как жизнь раз за разом вставляла палки в колеса. Смешно, что весь круг его общения, оказался лживым, фальшивым и двуличным. Смешно, что он сам, некогда считавший, что любовь это — абсурд, чувство, в котором нуждаются только слабые душой люди, оказался безвозвратно влюблен. Судьба так насмехается над ним? Сидя в саду, под высокой деревянной перголой, обвитой лианами, он хохотал. Это был не веселый смех, а полный горечи. И ничего больше не оставалось, кроме как смеяться над тем, что его тревожило. Просто чтобы сохранить разум, душевное равновесие, чтобы удержать мир, пока он окончательно не снес ему крышу. — Да чтоб мне пропасть! Этот парень сошел с ума, — оборонил Джон, состригая отросшие кусты секатором. Динки укоризненно покосился на садовника. Хотелось ему подойти к Дазаю, сесть напротив него и крепко обнять. Сказать, что нерешаемых проблем нет. Что каждый рано или поздно получит свой заслуженный кусок счастья. Но пока он набирался смелости хотя бы просто взглянуть на него, Дазай покинул уютную беседку и скрылся за огромными воротами. Динки совсем поник.***
Консьерж был высокий, худощавый пожилой мужчина с редкими седыми волосами. В сорокоградусную жару одет он был в белую сорочку, плотный красный жилет и такого же раскраса полосатые брюки. Бернард, увидев Дазая, отлип от зеркала, возле которого поправлял бабочку на шее, и вежливо улыбнулся. — Осаму Дазай? — спросил он с сильным немецким акцентом, прежде чем тот успел вымолвить хоть слово. — Мистер Кирхнер предупредил меня о вашем визите. Дазай растерянно взял из его рук протянутый ключ и нервно обернулся назад. Стеклянная вращающаяся дверь сильно его раздражала. Казалось ему, вот-вот, еще мгновение, и на пороге появится сам Кирхнер, заслонив своим массивным телом весь проход. — Как вы поняли, что это я? — спросил Дазай с легким прищуром. Бернард задумчиво почесал седую бровь. — Вы молодая копия вашего отца, — ответил Бернард, хватая с администраторского стола свежий выпуск журнала, на обложке которого был изображен Хидео. Дазай поморщился. Он помнил тот суетливый, суматошный день. Ему самому пришлось таскаться за отцом по больнице и мило улыбаться больным детям, на лечение которых Хидео выделил огромную сумму. Не обошлось и без Кирхнера. Тот дружелюбно улыбался. Строил из себя святошу и профессионально заговаривал зубы журналистам. Детишек демонстративно сажал себе на колени. Сосредоточенно слушал их детские мечты и планы на будущее. И даже Дазай, который этого человека на дух не переносил, проникся к нему симпатией. До того момента, как оставшись наедине с ним и Хидео, он не произнес: «Я устал слушать бредни этих больных аутистов. Почему бы сразу не умереть и не облегчить жизнь родителям». Хидео на это грязное откровение лишь удивленно вскинул бровь. — Спасибо… — процедил Дазай сквозь зубы. Взяв у Бернарда запасные ключи, он неторопливо подошел к лифту. Двери приветливо распахнулись перед ним. Он вошел, неуверенно нажал на цифру «28» и закрыл глаза, переводя дыхание. Страх, дикий страх дышал ему практически в затылок. То его охватывало равнодушие, то сердце колотилось с бешеной скоростью. Его бросало в жар, в холод. Эмоции управляли им, а не он ими. И даже себе Дазай боялся признаться, как страшно ему было добровольно идти в логово зверя. Как сильно пугала его неизвестность и вынужденная покорность. Дазай остановился напротив квартиры Кирхнера. Потоптавшись возле двери еще минут пять, он сильно тряхнул головой и вставил в замочную скважину маленький ключик. Замок тихо щелкнул. Дверь отворилась. Стоило ему сделать всего один шаг в квартиру, как в огромной прихожей разом загорелись все десять ламп. Дазай фыркнул. Ключи небрежно бросил на тумбу возле входа и на ходу скидывая белые кеды, стал с интересом озираться по сторонам. Не было в квартире Кирхнера ничего интересного. Совсем ничего, что могло бы привлечь его внимание. Дазай сразу догадался, для чего она нужна была Отто. Какую бы дверь он ни открывал и куда бы ни свернул, свет всюду загорался автоматически. В квартире Кирхнера не было ни одной дешевой вещи, но и ничего броского, вызывающего и бросающегося в глаза. Все те же картины, натюрморты, портреты. Античные вазы, статуи, живые цветы необычного, яркого раскраса. Дазай был уверен, что никогда прежде таких не видел. Мебели минимум. И по душе Дазаю пришелся огромный зал с камином. Пол был обложен гладкими деревянными досками, над ними небольшой круглый коврик и широкое кресло-качалка, слабо покачивающееся из стороны в сторону. Дазай неприятно поежился. Окна были закрыты наглухо. Он недоумевал, почему кресло беспрерывно покачивается. Однако подводили его собственные глаза и разум. Кресло все это время было неподвижно. В ванную комнату Дазай зашел в последнюю очередь. Нехотя, скрепя сердце и с сильной тяжестью на душе. В голове все еще крутились косые строки из сообщения. «Вторая полка. Слева. Используй». Пусть Дазай и понимал, что именно имел в виду Отто, до последнего он отгонял эти мысли прочь. Долгое время, медленно топая в это место, он рассуждал о многих вещах. Думалось ему, откуда Кирхнер заранее мог знать, что он согласится? Неужели он, Дазай, настолько предсказуем? Или Кирхнер любую ситуацию и даже любое ее возможное ответвление готов был держать под контролем? Насколько глубоко он погрузился в возможную месть, раскидывая вокруг него свои сети? Оно правда того стоило? Но в какой-то миг его отпустило. Стоя напротив широкого зеркала, Дазай пристально смотрел на свое отражение. «Какой смысл от переживаний, — подумал он, — хватит тянуть резину. Ты делаешь только хуже. Как там говорил Чуя? Отключи мозг? Сделай то же самое. Только на этот раз с чувствами». Тело его пробило жгучее волнение. И чем больше он понимал, что всего через пару часов узнает, где Чуя, а возможно, увидит его, рука сама потянулась к полке и распахнула ее. Возбуждение и легкая радость тут же сменились озадаченностью. Он удивленно приподнял бровь. — Воск? Воск, серьезно? — проговорил он вслух, прикрыв рот ладонью. — Что я должен с ним делать? Несколько минут он задумчиво вертел банку в руках. Подкидывал ее в воздух, внимательно прочитал инструкцию. Задумчиво присел на бортик ванны, почесывая голову. Хотелось захохотать в голос и банку эту швырнуть прямо в пухлое, жирное лицо Кирхнера. — Какой же ты урод, — сказал Дазай, откупоривая пластиковую крышку. Он поднес содержимое банки ближе к лицу, принюхался. Запах был вполне терпимый. Чем больше он вникал в суть слов, сказанных накануне Отто, тем больше удостоверялся в том, что слухи о его педофилии были вполне правдивы. Так вот почему Хидео выпроваживал его каждый раз из кабинета. Никогда не оставлял наедине с Кирхнером. Пусть и не было прямых доказательств его вины, Хидео ко всему подозрительному относился с особой осторожностью. Дазай дернул вверх переключатель, пустил горячую воду, почти кипяток, и бросил в него банку с воском. Сам он вновь присел на бортик ванны, с отвращением рассматривая предметы вокруг себя. На широкой мраморной тумбе лежала чья-то наверняка позабытая косметичка. Мази разных видов, тональные крема, лак для волос и даже духи. Дазай, объятый любопытством, приподнявшись, открыл другую дверцу и тут же скривился. Резко захлопнул дверь, вернулся на место, похлопывая себя ладонями по покрасневшим вмиг щекам. Вновь он задумался о том, какой же ориентации был этот человек. Судя по количеству косметики, тоненькому красному халату явно женских размеров и мягким пушистым тапочкам, девушки в этой холостяцкой берлоге были не редкими гостями. Но странное чувство не покидало его. Что-то не сходилось. Дазай вытащил разогретую банку из ванны, несколько раз подкинул ее в воздух и отвертел крышку. Воск в ней стал жидкий и запах усилился. Дазай с любопытством макнул в него палец и поморщился, резко отдернув руку. — Блять… Обожженный палец болезненно запульсировал. Дазай впервые задумался о том, что нечто похожее много раз видел у Эйлин и Шейлы в ванной на полках. Бывало и такое, что сама Эйлин подходила к нему и просила содрать восковую полоску с ее ног. Смотрела на него самыми непроницаемыми глазами и, бросив короткое «спасибо», уходила, плотно поджав губы. «Воистину, ничего сложного!» — думал он, тихо подувая на свой покрасневший палец. «Приклеить, отодрать. Проще простого». И хотелось Дазаю поскорее завершить этот унизительный процесс, пока не явился сам Отто. А Кирхнеру было бы лучше и не приходить. По крайней мере, ближайшие часа два. Разгневанный Дазай вполне мог позабыть о договоре и в приступе бешенства потопить его массивную тушу в том самом кипятке. Благо, размеры ванны позволяли. Он нехотя засучил брюки, раздраженно сощурив глаза, четвертый раз бегло прошелся по инструкции. Лопаточкой размазал воск по ноге, мысленно понося Кирхнера самой нецензурной и грязной бранью. Взгляд его зацепился за тонкие бумажные полоски. Наспех прилепив одну поверх, Дазай замешкался, застыл, подцепив ее ногтями. В душе поселилась тревога и какой-то испуг. Покоробившись от собственной слабости, он зло дернул ее наверх. — Сука! Твою мать! Чтоб ты в аду горел! Бля-ять… Блять! Он медленно сполз вниз, схватившись обеими руками за ногу. Воск в бешенстве был отброшен в сторону.***
Отто, тихо припевая себе под нос, медленно поднимался по лестнице. Бернард, старый консьерж, увидев его, пораженно воскликнул тому в спину: — Как же, мистер! Не воспользуетесь лифтом? — Сидячий образ жизни порой сильно выматывает, — ответил Кирхнер, расстегивая две верхние пуговицы на рубашке. — Пройтись пешком иногда полезно. Бернард кивнул, вернулся за администраторский стол. — Ваш гость давно вас ожидает, — произнес он, впервые видя Кирхнера настолько довольным. — О, я в курсе, — с настроением ответил Отто, поглядывая на наручные часы. — Какой же я хозяин, раз заставляю гостя ждать. Потороплюсь-ка! Бернард вновь закивал, поправляя ослабевшие пуговицы на руках сорочки. Мысленно он раздумывал о том, какая же причина могла сподвигнуть сына такого человека, как Хидео, явиться сюда. Бернард работал консьержем в этом высокоэтажном доме не первый день, и явно не второй. Видел и запоминал лицо каждого вошедшего в эти двери. Будь то женщина, мужчина или ребенок. К Отто Кирхнеру не редко заявлялись молодые девушки. И никогда их не бывало меньше двух. Часто приходили молодые юноши в форме разносчиков пиццы. И подозревать неладное начал Бернард, когда те один за другим стали покидать дом лишь на следующее утро. Но своими наблюдениями консьерж ни с кем не делился, да и не считал нужным. Личная, а тем более сексуальная жизнь Отто Кирхнера мало его интересовала. Но внезапно появившийся на пороге Дазай дал старику пищу для размышлений. Каждый третий богатый, обеспеченный мужчина в Линкольне имел еще одну квартиру «для утех». И эту квартиру Кирхнера Бернард считал таковой. Пока Бернард размышлял о последних событиях, Отто уже расслабленно скидывал обувь с ног. Свет в коридоре ярко загорелся. В квартире стояла гробовая тишина. «Он тут», — сразу подумал Кирхнер. Легкий, приятный парфюм Дазая он мог отличить из тысячи других. Секундой позже обнаружил он и белые кеды, небрежно валяющиеся на полу. — Осаму? — негромко позвал Отто, скидывая с плеч черный костюм. Кейс он аккуратно положил на комод, окончательно стянул обувь и двинулся в глубь квартиры. Дазай так и не откликнулся. Кирхнер был уверен, тот прекрасно его расслышал. Не услышать было просто невозможно. Однако не ответил, скорее, от вредности или злобы, которая наверняка его переполняла и душила. Кирхнер на мгновение остановился возле спальни. Победная улыбка озаряла его лицо. Помедлив еще секунду, он слабо толкнул дверь. Свет в комнате был тусклый, желтый. Окна закрыты, плотные кремовые шторы задернуты. Из множества лампочек на потолке не горела ни одна. Только два светильника в форме лотоса на двух прикроватных тумбах поперек широкой кровати. — Вот ты где, мой мальчик… — Отто приторно улыбнулся. Дазай отвернулся, делая вид, что не заметил, каким похотливым взглядом Кирхнер окинул его с ног до головы. Не повернулся он даже тогда, когда мужчина, подойдя к нему почти вплотную, коснулся сухой рукой его обнаженного, гладкого бедра. — Смотрю, мое поручение ты послушно выполнил. Дазай поджал губы и кулаки сжал с такой силой, что собственные ногти стали больно впиваться в его кожу. И Кирхнер, заметив метания Дазая и внутреннюю борьбу, усмехнулся, получая от ситуации небывалое удовольствие. Дазай поежился. Кирхнер вновь застыл в одной позе, нагло разглядывая его. Сидел он на кровати в одной лишь белой рубашке, которая была велика ему на несколько размеров. Но и то была прихоть Кирхнера. Взгляд Отто застыл на обнаженном плече Дазая. Сколько бы он смущенно не поправлял рубашку, та, словно намеренно, сползала каждый раз вниз. — Восхитительно. — Так и будете меня разглядывать? — огрызнулся Дазай. Отто засмеялся. — Не терпится приступить к делу? Дазай бросил на него испепеляющий взгляд. Но Кирхнера это развеселило еще больше. Он протянул руку вперед и взъерошил влажные после душа волосы. — Я был уверен, что ты согласишься. И снова не прогадал. — Ждете от меня похвалы? — Покорности, — ответил Кирхнер, расстегивая пуговицы на своей рубашке. Матрас слегка прогнулся под его весом. Дазай хотел податься назад, но Отто мягко толкнул его в плечо, опрокидывая на спину. Сильный гнев бурлил в Дазае. И приходилось каждый раз закрывать глаза, переводить дыхание и успокаивать раздраженные не на шутку нервы. Когда его шеи коснулись чужие губы, и сухие крупные ладони нагло зашарили по груди, он вздрогнул, заскрипел зубами. Как никогда сильно хотелось впечатать кулак в самодовольное лицо Кирхнера. Разбить уродливые круглые очки, исколотить его самого до полусмерти и бросить умирать в собственной квартире. И Отто, словно прочитав его мысли, негромко окликнул его. Дазай разлепил крепко зажмуренные глаза. — Долго будешь терпеть? — спросил он, надавливая подушечкой пальца на пухлые, искусанные от волнения губы. Дазай тут же послушно приоткрыл рот, но уже в следующую секунду больно укусил Кирхнера за палец. Тот тихо, болезненно зашипел. — Сколько потребуется. — Вот как… — задумчиво протянул Отто. — Признаться, я и не думал, что ты тут же послушно отдашься мне. Поэтому подготовился заранее. Кивком головы он указал на прикроватную тумбу. Дазай непонимающе проследил его взгляд. Присмотрелся. Все внутри него похолодело. Под фразой «заранее подготовился» в голову Дазаю закрались не самые светлые мысли. Однако взгляд его наткнулся на крохотный электронный замок. И была то вовсе не прикроватная тумба, как почудилось ему первый раз, а хорошо замаскированный сейф. Кирхнер, внимательно следивший за его реакцией, удовлетворенно хмыкнул. — Внутри этого сейфа хранится вся необходимая тебе информация, — Отто стал медленно расстегивать пуговицу за пуговицей на рубашке пораженно застывшего Дазая. — Покорись мне, Осаму. И даю слово, наутро я назову тебе пароль. Когда на его глаза опустилась красная шелковая лента, Дазай послушно опустил голову, позволяя ее зафиксировать. Не издал он и звука, когда Кирхнер закинул одну его ногу себе на плечо, а вторую принялся медленно массажировать и покрывать кожу короткими поцелуями. Отто был на удивление нежен, внимателен. Но Дазаю эти прикосновения были по-прежнему противны. И он был рад, что глаза его оказались скрыты под тонкой тканью и он не мог видеть массивного обнаженного тела перед собой. — Ты слишком напряжен, расслабься, — тихо произнес Отто, вбирая в рот его пальцы на ногах. Дазай шокированно вскинулся, и в тот же миг его толкнули обратно на кровать. — Лежи смирно. Думая некоторое время, как отвлечься или как абстрагироваться от происходящего, в голову ему пришла необычная идея. Раз глаза его закрыты, почему бы не представить Чую? Почему бы не вспомнить его прикосновения, тепло его кожи, его улыбку, жар его тела. Дазай тихо застонал, слегка прогнувшись в спине. Отто усмехнулся, приняв мимолетную реакцию на свой счет. Медленно, постепенно ночь вступила в свои права. И была она темна, огромна, скрывая за собою все видимые пределы. Бесконечная, беспространственная мгла. Она была везде, всюду, поглощала без остатка. И Дазай готов был целиком погрузиться в нее и предаться ей. Отдать всего себя без остатка. Ему хотелось самому стать частью этой темноты. Логика и разум были его вечными спутниками. И даже в те редкие моменты, когда желал он отбросить чувства, запереть и разум, и логику, не позволяло это сделать что-то иное. Что-то боязливое, пугливое. Чувство, которое на каждый его шаг, каждое действие, требовало некий дорожный знак, который кричал огромными красными буквами: «Ты на верном пути. Двигайся дальше». Он не мог перестать думать. Не мог отключить разум. Как бы ему этого ни хотелось. Плеть громко засвистела в воздухе, прежде чем вновь коснуться израненной кожи. Маленькие тонкие шипы жадно вгрызались в плоть, безжалостно раздирали ее. Простыня под ним давно окрасилась в красный. Но он смиренно, безропотно терпел. Эта боль ничто, в сравнении с той, которую он испытает, если Чуя так и останется всего лишь воспоминанием в его голове.***
Кровь не переставая капала из носа. Дазай поджал под себя ноги и запрокинул голову назад. Все его израненное тело нещадно болело. Боль в спине и пояснице была ужасная. Засохшая кровь на бедрах неприятно тянула кожу и вызывала приступы отвращения к самому себе. Но чтобы подняться и принять ванну, не было сил. Не осталось сил даже на то, чтобы бросить колкий, ядовитый комментарий в адрес Кирхнера, вышедшего из ванной. Он, в отличие от Дазая, выглядел свежим как огурчик. Был весел, пребывал в приподнятом настроении и что-то подпевал себе под нос. — Хочешь, донесу тебя до ванны? Ну, ну, не кипятись! Сам-то ты ходить не можешь, — сказал лукаво Отто. Дазай показал ему средний палец, сдирая с плеча кровяные корочки. — Я получил море удовольствия от одной ночи с тобой. Но как жаль, что ты так и не позволил мне насладиться твоим голосом. В стойкости тебе нет равных, мой мальчик. Дазай обеими руками зажал себе рот, сдерживая очередной рвотный позыв. Измученное, израненное тело отказывалось принимать даже те крохи еды, которыми он позавтракал накануне. — Может, я все-таки… — Вы обещали, — прервал его Дазай, вытирая запястьем вновь пошедшую из носа кровь. Кирхнер удрученно покачал головой. Бросил полотенце на пол и вышел из спальни. Дазай закрыл глаза, с трудом удерживая себя в сознании. Организм был слишком истощен. — Я всегда держу свое слово, — сказал Кирхнер, возвращаясь в комнату. Он был полностью одет, гладко выбрит и протирал белоснежным платком свои отвратительные круглые очки в золотой оправе. Дазай перевел изнуренный взгляд на скомканный листок, который Отто кинул в него. И пока он дрожащими руками раскрывал его, Кирхнер покинул комнату. На листке косыми буквами был аккуратно записан длинный пароль и короткая надпись ниже: «Мысли об этой ночи еще не скоро покинут меня. А глядя на надменное лицо твоего отца, я каждый раз буду вспоминать, как ночь напролет имел его обожаемого сына. P.S. Если надумаешь повторить, можешь оставить ключ себе». — Сука… — Дазай, тяжело дыша, сполз с кровати. Не удержав равновесие, сильно ударился виском об острый угол тумбы, но, не обратив на это абсолютно никакого внимания, сел напротив сейфа. Небрежно провел он ладонью по своему носу, размазывая кровь по руке, и в ужасном напряжении ввел цифры. Замок тихо щелкнул. Отворился. Внутри лежала тонкая желтая папка. Дазай схватил ее нетерпеливо, панически дрожащими руками. Глаза его спешно пробежались по строкам. — Африка? Сомали? Какого черта… — он потрясенно перевернул страницу. Увидев фотографию Накахары, Дазай окаменел. Долгую минуту он неотрывно смотрел на Чую. Взгляд был его холоден, пуст. Что-то в голове щелкало, крутились механизмы. На фотографию упали горячие слезы. Дазай закрыл лицо обеими ладонями, скрывая истошный, полный отчаяния крик.***
— Я хочу записаться в добровольцы, — сказал он. Мужчина отложил свой кофе, нераскрытый до конца сухой паек и придирчиво осмотрел его с ног до головы. — А я хочу, чтобы каждое утро мне в постель кофе приносила Шарлиз Терон в обтягивающем, тонком бикини. Но не все в этой жизни получается так, как мы хотим. Так что проваливай отсюда. Дазай приподнял бровь. — И по каким критериям вы отбираете людей? — По совершеннолетию, малыш, — сказал он, притягивая к себе переваренную лапшу. — Вот исполнится тебе двадцать один год, докажешь свою пригодность, пройдешь психологические тесты, и тогда — добро пожаловать. Дазай улыбнулся. — А может, мы найдем обходной путь?