Когда в комнате Рубина раздалось кошачье мяуканье, Дазай и Чуя обменялись вопросительным взглядом. Этот заядлый алкаш никак не ассоциировался у них с любителями животных. Скорее, их ярым противником. И сам ведь нередко говорил, что место животного на улице, где-нибудь на помойке. Однако чаще всего на помойке находили его самого. В дупель пьяного, обросшего, воняющего кислятиной, запахом пота и перегаром. Часто он дрался с местными бомжами за позабытую кем-то на скамейке полупустую бутылку пива. И нередко ходил по подъезду, собирая недокуренные бычки. Закидывал их в небольшую стеклянную банку, выходил наружу, садился на лестничную площадку и курил. Бывало, с видом знатока начинал комментировать свою находку.
«Ну и гадство! Кто ж такое курит!»
— Мне послышалось? — удивленно спросил Чуя.
Дазай оторвал голову от его груди и напряг слух. Снова раздалось кошачье мяуканье.
— Полагаю, что нет, — ответил Дазай. — Он заботился о Пинки некоторое время. Кто знает, может, проникся симпатией к животным.
У Дазая было много вопросов к Чуе, а у Чуи к Дазаю еще больше. Но они не торопились заваливать друг друга расспросами и ужасающими историями. Вернее, каждый хотел этот отрывок своей жизни спрятать глубоко в недрах памяти. Чуя не хотел вспоминать Сомали, Конго, не хотел вспоминать тяжелобольных детей и как они отстреливали их, словно собак, по приказу Гариссона. Как сжигали трупы и как буквально по частям собирали своих товарищей по службе. Ему каждую ночь снился пятилетний малыш, которого Карлос Хейз остервенело бил тяжелыми берцами по голове. Снился громкий хруст его позвоночника и мерзкий смех Хейза. Ему снились лица людей, чьи жизни он когда-то отобрал. И каждый раз, просыпаясь в холодном поту от мучавших его кошмаров, он задавался одним вопросом: «Ты еще чувствуешь?»
Чуе Накахаре начинало казаться, что все его тело, весь его разум просто-напросто отторгают все эмоции. Все человеческие чувства.
«Да, я все еще чувствую. Я не разучился», — повторял он мысленно, а порой шептал словно мантру: «Я чувствую! Я чувствую. Я жив!»
Когда ложь становилась слишком очевидной, он дрожащими руками хватался за свой кулон, спешно открывал его и вздыхал с таким облегчением, словно по рации только что сообщили, что назначенный на сегодня конец света отменяется. Он вздыхал с облегчением, потому что, стоило только увидеть улыбающегося на фото Дазая, его сердце сжималось от невыносимой тоски. От ужасного чувства безысходности и отчаяния. Ему хотелось вновь ощутить тепло его тела, тепло его глаз, поймать, сохранить глубоко в памяти его улыбку. Влюбленную, искреннюю, полную неподдельного обожания.
Иногда, поздними ночами, лежа под открытым небом, Чуя с улыбкой вспоминал прежнего Дазая. Упрямого, агрессивного и до чертиков раздражительного.
«Я никогда под тебя не лягу, Чуя Накахара», — сказал он как-то с горящими от злости глазами. У судьбы отменное чувство юмора. Интересно, думал Чуя, что бы сказал сам Дазай, загляни он хоть на одно мгновение в свое будущее. Ответ был очевиден. Воздвигнул бы такие стены, что Накахаре потребовался бы не один год, чтобы проломить их.
Дазай порой становился невыносимым упрямцем. И чтобы донести до него определенную мысль, Чуе нередко приходилось говорить с ним словно с ребенком. Осторожно, без давления, предварительно обдумывая каждое свое предложение и каждое слово. Уж больно непредсказуем бывал Дазай. Мог спокойно слушать, кивать, а уже через минуту выйти из себя и послать его к чертовой матери. И эта черта Чую притягивала к нему словно магнит. Отношения с Дазаем походили на минное поле. Наступишь не туда, разнесет к чертям собачьим.
Возможно, виной тому был постоянный стресс, в котором находился Дазай из-за отношений в семье. И не чтобы Чуя был любителем острых ощущений, нет, дело было в другом. В этом якобы грубом, нелюдимом и озлобленном юноше он разглядел нечто иное. С первого же взгляда. И искренне поразился тому, насколько же слепо было его окружение. Как могли они не заметить эти до одури теплые глаза. Этот взгляд, который порой казался таким одиноким и потерянным, несмотря на огромное количество людей, что его окружало.
Никто не заметил, что Осаму Дазай был слишком поверхностным в общении с ними. И в тот миг Чуе безумно захотелось привязать его к себе. Сделать своим. Сделать так, чтобы эти глаза только на него одного смотрели с таким теплом и преданностью. С любовью и обожанием. Потому что его собственное сердце было покорено этим человеком с первых же секунд.
— Осаму, — тихо позвал Чуя, слабо поглаживая Дазая по спине. Тот сразу вздрогнул, затем насторожился, уже зная вопрос, который должен был озвучить Чуя уже через несколько секунд. Боялся он его еще с того момента, как проснулся в их спальне, заботливо переодетый в пижаму. — Все эти шрамы на твоем теле… откуда они?
Казалось, что замер весь дом. Пропали посторонние звуки: смех, шаги, громкий топот детских ножек, кошачье мяуканье, музыка, чья-то ужасно неумелая игра на рояле. Все они прислушивались к его ответу, готовые в любой миг уличить во лжи. И Дазаю хотелось бы солгать, но мыслей никаких не было. Лишь звон в ушах и пустота в голове. Чуя первым ступил на хрупкую тропу. Попытался выудить то, что оба они хотели надежно спрятать. И Дазай его нисколько не винил, потому что сам был недалек от того, чтобы начать задавать вопросы. Волшебный момент единения остался далеко позади.
— Я… просто… Я… — Дазай, нервно ломая пальцы, оглядывался по сторонам, словно откуда-то из угла должен был выскочить суфлер и поднять над головой плакат с готовыми ответами. — Мне хотелось попробовать что-то такое… такое… — он покраснел и начал запинаться, а еще через минуту, не выдержав эмоционального давления, поднялся с кровати и подошел к окну. Не глядя в лицо Чуи, лгать было немного проще. Чуя же слушал его заикание и бессвязный бред, ни разу не перебив в процессе. Однако его взгляд с каждой минутой становился все более сердитым.
— Когда это ты пристрастился к подобным играм? — спросил он таким голосом, отчего у Дазая холодок пробежал по спине.
— Мне стало интересно. Я и подумал, почему бы и нет, — тихо ответил Дазай, чувствуя себя невыносимо плохо. Ему не хотелось врать Чуе. Хотелось быть с ним искренним во всем и говорить только правду. Но как он мог озвучить такую правду вслух? Слишком унизительно и слишком грязно. Дазай все отталкивал мысли о том, что он просто-напросто боится. Боится до дрожи в руках и ногах, что, узнав истину, Чуя испытает к нему отвращение. Оставит его одного, и на этот раз навсегда. Дазай поджал губы и закрыл глаза, подставляя лицо под прохладный осенний ветерок. Кулаки он сжимал так сильно, что отросшие ногти больно впивались в кожу. Переведя дух и малость успокоившись, он продолжил: — Тебе противно? Противно, что я такой?
Чуя, поразмыслив некоторое время, поднялся с кровати, подошел к окну и встал за дазаевской спиной. Он опустил мозолистые ладони на его плечи и задумчиво молчал, разглядывая группу подростков, рисующих граффити на стенах во дворе.
— Мне противно, — произнес Чуя не своим, бездушным голосом. Дазай крупно вздрогнул. Горячие пальцы отвели в сторону отросшие волосы с его шеи и прошлись по бледной коже, покрытой синяками. — От твоей лжи.
— Я не лгу… — прошептал Дазай. — Не лгу. Я… — спрятав глаза за ладонью, он судорожно вздохнул, вспоминая омерзительные прикосновения Отто. По сей день Дазай никак не мог забыть пугающий свист кожаной плети над ухом. Огромную кровать, приглушенный свет и ненавистное «мой мальчик», которое шептал ему на ухо Кирхнер, остервенело вбиваясь в него, ставя в самые унизительные позы.
И стоило ему только подать признак слабости, обессиленно рухнуть или отстраниться, как Кирхнер тут же хватался за плеть, либо пускал в ход свои игрушки, зная наперед, какую панику и страх они вызывали у Дазая.
«Боже мой! Только не говори, что тот мальчишка не проворачивал с тобой нечто подобное?» — протянул он издевательски. И Дазай молчал о том, что Чуя никогда и ни к чему его не принуждал, а тем более не насиловал.
У Кирхнера был фетиш на кожаные вещи. На шею Дазая той ночью он нацепил черный кожаный ошейник и не позволял снимать. Даже прикасаться. Бывало за ночь и такое, что, выудив из тумбы очередную игрушку, он кидал ее в лицо Дазая и говорил приказным тоном: «Сделай с ней что-нибудь». И Дазай представлял, как берет в руки черный пупырчатый вибратор и заталкивает его Кирхнеру прямо в глотку. Давит сильно, глубоко, наслаждаясь тем, как Отто закатывает свои крохотные поросячьи глазки от нехватки воздуха и беспрерывно бьет ладонью по кровати. Без одежды Отто Кирхнер был еще отвратительнее. И стоя перед этим высокомерным ублюдком на коленях, обхватывая зубами железный бегунок, Дазай мысленно утешал себя тем, что рано или поздно ночь закончится. Что с первыми лучами солнца у него будет вся информация на Чую. И если ее цена была такова, то он готов был ее заплатить без раздумий.
Отто был прав, говоря, что любовь возносит, дарит крылья и она же медленно нас убивает. И Дазай не раздумывая умирал бы раз за разом. Хоть тысячу раз подряд отдавал бы всего себя без остатка, потому что уже не представлял своей жизни без присутствия Чуи. Он стал его неотъемлемой частью.
Нередко он задумывался о словах Достоевского. Федор его позиции не понимал и в какой-то степени осуждал. Как и Дазай его. Достоевского он всегда считал не по годам умным и сообразительным, но его стремление отгородиться от таких чувств, как любовь и привязанность, Дазай считал трусостью. Самой настоящей трусостью. Но думал он об этом совсем не в плохом смысле. Потому что не хотел осуждать человека, толком не поняв, какую внутреннюю борьбу он вел. Ведь все слова, эмоции, жесты — это внешнее воплощение истинного состояния души.
«Лучше любить себя, и никто не сделает тебе больно», — говорил он. Но разве сама эта фраза уже не полна боли?
— Я попробовал, и мне не понравилось! Хватит об этом! — почти крикнул Дазай, испытав отвращение к самому себе. Видимо, тех четырех часов, что он провел в ванной, яростно оттирая свою кожу губкой, оказалось мало. Отто Кирхнер испачкал не только его тело. Он испачкал и душу. А ее просто отмыть водой было невозможно.
Чуя резко схватил Дазая за плечо и развернул к себе лицом.
— Да ты расплачешься сейчас, — сказал он, угрюмо разглядывая его.
— Нет, — едва слышно прошептал Дазай. Он хотел вновь спрятать глаза, но Накахара перехватил обе его руки. Окно этажом выше распахнулось, и прямо перед ними пролетел огромный черный мешок с мусором. «Страйк!» — весело крикнул кто-то сверху, видимо, попав прямо в мусорный бак. Раздался громкий смех и заиграла музыка.
— Кто это сделал? — спросил Чуя, кивком головы указывая на синяки на его худых запястьях.
— Отпусти… — Дазай слабо дернул руку, но Чуя, тихо фыркнув, прижал его к себе. Напряженное тело сразу расслабилось в крепких объятиях. Дазай утомленно уронил голову на его плечо и слабо всхлипнул. Рядом с ним он чувствовал себя защищенным. Потому что сам он больше не мог оставаться сильным. Это был его предел.
— Кто это сделал? — едва слышно повторил Чуя, запуская шершавые ладони под широкую растянутую футболку. Пальцы, осторожно блуждающие по спине, натыкались на мелкие царапины, глубокие шрамы от плети, синяки, от прикосновений к которым Дазай начинал болезненно морщиться, шипеть и сильнее прижиматься к Чуе. — Я ведь все равно узнаю, Осаму.
Дазай отстранился и отошел от окна. Присев на край кровати, он удрученно выдохнул, запустил пальцы в волосы и отчаянно сжал их.
— И что ты сделаешь, если узнаешь? — спросил он. — Что… если ответ тебе не понравится? Что, если сказанное мною… вызовет у тебя отвращение? Ко мне.
— Это невозможно, — с готовностью ответил Чуя. — Клянусь тебе, Осаму. Это невозможно.
Накахара оттолкнулся от стены, сел напротив Дазая и, нежно взяв его руку в свою, прикоснулся к ней губами. Дазай вяло улыбнулся. Его взгляд упал на синюю пластиковую фоторамку, стоящую на прикроватной тумбе. И тут он вспомнил о Пинки, которую когда-то оставил у Эйлин. «Ну хоть один разумный поступок», — подумал он, перебегая глазами на дешевые картины на стенах. Ненавижу натюрморты — была его следующая мысль. Но покупались они в дикой спешке, так как Чуя где-то надобыл совершенно нелепые желтые обои с пиццей. И клеить их собирался на полном серьезе. Дазай пиццу, конечно, любил, но не хотел засыпать и просыпаться в идиотской комнате под идиотские обои.
Однако, глядя на них сейчас, он пожалел о том, что не позволил Чуе сделать задуманное.
«И как я только мог предпочесть натюрморты пицце?» — подумал Дазай.
— Ты еще со мной? — Чуя щелкнул пальцем перед его носом. Дазай, позабыв о ранах, откинулся назад на спину. Оба резко поморщились. Он — от боли, а Чуя от мыслей, что тот, вероятно, испытал сильный дискомфорт.
— Как я могу отвертеться от этого разговора? — протянул Дазай, чувствуя вялость во всем теле. Чуя бережно положил его голову на свои колени и сам откинулся на спинку кровати.
— Никак, — ответил он.
Дазай старался не вдаваться в детали. Рассказывал все поверхностно и не совсем так, как было на самом деле. Ему самому было неприятно от того, что он выгораживал Кирхнера, но уж больно пугала возможная реакция Чуи. Дазай боялся быть отвергнутым. Боялся, что Чуя, несмотря на свои слова, поменяет отношение к нему в худшую сторону. А возможно, и бросит. От одной этой мысли его бросало в жар. Часто он останавливался в процессе рассказа, чтобы перевести дух. Однако выражение лица Чуи было ему непонятно. Оно было нечитаемо. Он медленно перебирал его волосы и не моргая смотрел в одну точку. Дазаю даже почудилось, что Чуя и не слушает его вовсе. И как только он замолкал, делал паузы, Накахара тут же переводил на него взгляд.
— Значит, все это время ты находился в психиатрической лечебнице? — заключил Чуя.
Дазай слабо кивнул. Так уж получилось, что весь рассказ о Кирхнере плавно перешел к более ранним событиям его жизни. К тем самым событиям, о которых Дазай твердо вознамерился молчать. Ему самому хотелось устроить допрос Чуе и о многом его расспросить. Но только он принимал попытку сменить тему, Накахара заваливал его дюжиной новых вопросов. И все это время Дазая не отпускало странное ощущение. Сильно настораживало спокойствие Чуи и равнодушные вопросы.
— Отец думал, что это поможет вылечить мой… недуг, — он фыркнул, раздраженно поднял голову. Взгляд его упал на руку Чуи. Тот почесывал нос и, едва заметив ошарашенный взгляд Дазая, быстро отдернул руку от лица. Но было слишком поздно.
— О Боже! Твой палец! — ошеломленно вскрикнул Дазай, резко вскочив с кровати. Не веря своим глазам, он схватил его за руку, которую тот спешно завел за спину. — Как это произошло?! Боже…
— Осаму… — тихо позвал Чуя.
— Надо что-нибудь сделать! Аптечка! Тут должна быть…
— Осаму! — громче позвал Чуя и слегка встряхнул его за плечи. — Успокойся. Это всего лишь палец.
— Но… — голос Дазая дрогнул.
— Поверь мне, это наименьшая цена, которую мне пришлось заплатить в отличие от остальных.
Вспомнив громкий взрыв и оборванные куски красного платья, Чуя потянулся было за кулоном на шее, но остановился на полпути.
«Зачем тебе кулон, когда тот, кто держал тебя в трезвом уме все эти месяцы, сидит рядом с тобой», — подумал он. И Чуя удивился этой простой истине. Слишком он привык к тому, что Дазай на фотографии безмолвен. Что теплые карие глаза никогда не моргают. Что Дазай всегда смотрит на него с одной неизменной улыбкой. И этой же улыбкой порицает, осуждает, негодует. Выражение его лица всегда было одинаково. И слишком сложно осознать, примириться и привыкнуть к тому, что Дазай, живой, настоящий и теплый, прямо сейчас, в данную секунду, так отчаянно льнет к нему. Прижимает его раненые руки к своим мягким губам и с трудом сдерживает эмоции.
«Плакса, — губы Чуи дрогнули в улыбке. — Как же сильно ты изменился».
— Где ты был все это время? — спросил Дазай нервно. Чуя тут же отвесил ему щелбан.
— Ты не все мне рассказал. Не переводи тему, Осаму.
— Да черт возьми! — воскликнул он, потирая покрасневший лоб. — Я чуть крышей не тронулся, пока искал тебя. Ты не знаешь, через какой ад мне пришлось пройти. Я хочу знать, где ты был! Куда отправил тебя мой отец! Где ты был все эти месяцы? Они ведь увезли тебя таким… таким… — Дазай быстро поднялся с кровати и, сделав несколько нервных кругов по комнате, остановился. Его сердце стучало как бешеное от воспоминаний того дня. Вдруг все перед глазами поплыло. Он опасно покачнулся и наверняка, падая, ударился бы затылком о тумбочку, не подхвати его мигом отреагировавший Чуя. Дазай с тоской подумал о том, что те процедуры по четыреста вольт не прошли для него бесследно. Он стал слишком слаб. Как физически, так и морально. Теперь одни лишь сильные переживания могли легко свалить его с ног. И в последний миг Дазай подумал, как сильно ему хотелось бы эти изменения скрыть. Страх, что отношение Чуи к нему изменится, стал походить на паранойю.
— Я люблю тебя, — негромко сказал Чуя, словно прочитав его мысли и раскусив причину метаний. — Люблю, черт возьми. И хочу знать обо всем, что творилось с тобой эти месяцы. Правду, Осаму. Без утайки. Половина изложенной тобой истории ложь. Ты правда думал, что я не догадаюсь? Есть у тебя привычка каждый раз отводить глаза, когда говоришь неправду.
Дазай нервно засмеялся, цепляясь пальцами за его рубашку. Трудно было не заметить, как Чуя изменился и внешне. Стал намного крепче и выше. И Дазай, просто до одури по нему истосковавшийся, с трудом подавлял дикое желание разорвать тонкую рубашку и прижаться губами к рельефной твердой груди. Упасть перед ним на колени, расстегнуть ширинку и…
— Осаму?
Дазай пристыженно дернулся, густо покраснел и тряхнул головой. Чуя держал его на руках, словно он ничего не весил. А Дазаю за свои постыдные мысли в такой момент стало не по себе.
— Иногда я ненавижу в тебе эту настойчивость, — пробубнил он. — Честное слово.
Чуя всегда был упрямцем. Настойчивым и упертым. Взбредет что-то в голову, костьми ляжет, но своего добьется. И Дазаю ничего не оставалось, кроме как сдаться. Рассказать всю истину, несмотря на противоречивые чувства, что терзали его изнутри. Много мыслей было в его голове, и ни одна из них не была оптимистичной. Дазай знал и верил, что Чуя любит его не меньше, чем он сам. Но чувства так хрупки и так непостоянны. Сегодня можно человека обожать, боготворить, а уже завтра желать нож вонзить ему в сердце.
Достоевский как-то сказал: «Чувства — это как дорогой парфюм. Аромат поначалу сильный, приятный, но ослабевает с каждой прожитой минутой. И к концу дня от него не остается ровным счетом ничего». Так же могло ничего не остаться и от чувств Чуи. И даже если сейчас на его откровения он, мягко говоря, махнет рукой, Дазай боялся того, что последует за этим.
В одну из совместных ночей рано или поздно Чуя испытает к нему отвращение. Не захочет касаться оскверненного тела. Отто Кирхнер сделал так, чтобы никто из них не забыл, что Дазай был именно под ним. Подчинялся именно ему. Принадлежал ему целую ночь, покорно выполняя все его похотливые приказы. И Чую это сильно раздражало бы. И если не через месяц, то точно через два он услышал бы фразу, которую ждал и боялся, словно огня, — «Ты мне противен».
— Осаму? — Чуя аккуратно уложил его на кровать. Та заскрипела под их весом. Одна из железных пружин слабо уперлась ему в спину и оцарапала кожу. Дазай спрятал глаза за обеими ладонями и, сам не понимая почему, горько, несдержанно заплакал. Чуя растерялся.
— Ты бросишь меня. Бросишь... — проговорил он, всхлипывая, захлебываясь собственными слезами. — Если узнаешь правду, ты оставишь меня.
Чуя ошеломленно взглянул на него и не сразу смог избавиться от оцепенения. Осаму Дазай, человек, когда-то сломавший ему ребро, человек, чье высокомерие, раздражительность и вспыльчивость порой били ключом, человек, когда-то ненавидевший и презирающий его фибрами души, человек, чьих ответных чувств он добивался долгие месяцы… плакал от страха, что его бросят? Сама эта мысль выбила весь воздух из его легких. Чуя поразился тому, как столь нелепая мысль вообще могла прийти ему в голову.
— Начнем с того, что я, черт возьми, однолюб… — потрясенно произнес Чуя сиплым голосом. — Влюблюсь в одного человека и не отстану от него до самой смерти, — голос его смягчился и стал таким, словно перед ним лежал не взрослый девятнадцатилетний юноша, а пятилетний малыш. — Послушай меня…
— Я согласился провести ночь с Отто Кирхнером, чтобы он рассказал мне, куда отец отправил тебя, — быстро выговорил Дазай. — Все эти шрамы, синяки и укусы — его рук дело. Да, Чуя, я отдался ему как самая последняя шлюха и нисколько об этом не жалею. Даже предложи он мне оргию хоть из двадцати человек, я не раздумывая сказал бы — да! Потому что сходил с ума. Не знал, где ты и жив ли вообще. Я больше не мог это выносить… — он громко всхлипнул и, поджав под себя ноги, уткнулся лицом в подушку, сотрясаясь от душащих слез. Чуя, потеряв дар речи, застыл. Он не мог и слова из себя выдавить, слишком оглушенный услышанным.
— В психиатрической лечебнице надо мной проводили сеансы электрошоковой терапии. Сначала это было сто пятьдесят вольт, затем двести, а после им показалось, что и этого недостаточно, и дошло до четырехсот. Они убивали во мне личность, убивали человека… они пытались стереть все мои воспоминания о тебе. Но им не удалось, и не удалось бы никогда. Но я так боюсь. До чертиков боюсь, что стану тебе…
Чуя неожиданно навис над Дазаем. Перехватил его руки, завел за голову и раздвинул ноги коленом. Дазай вскинул на него красные заплаканные глаза. И его тут же бросило в дрожь. Всего на одно мгновение, на какой-то короткий миг ему показалось, что в голубых глазах горел дикий, почти неистовый гнев. Но уже через секунду на него взирали с такой нежностью и лаской, что защемило в груди.
— Ты прошел через ад, — сказал Чуя, слизывая соленые слезы с его щек. — И мне невыносимо больно, что я являюсь тому причиной. Все эти месяцы я отчего-то думал, что ты давно женился на Дороти и думать обо мне забыл. Наверное, больше был уверен, что твой отец настоит на браке с ней.
— Я не мог, — выдохнул Дазай, подставляя шею под короткие медленные поцелуи. — Я думал только о тебе все это время.
Чуя, глядя на него, улыбнулся. Тучи за окном рассеялись, и теплые лучи солнца ярко осветили комнату. Дазай шмыгнул носом и потянулся пальцами к лицу Накахары. Расплылся в счастливой улыбке, осторожно касаясь его губ, носа и почти незаметных веснушек под глазами. Чуя, усмехнувшись, приоткрыл рот и несильно укусил его палец. Дазай удивленно охнул и покраснел.
— Ты так изменился… — вымолвил Чуя, внимательно разглядывая его.
Они заново изучали друг друга, осторожно касались пальцами раскаленной от жары кожи, избавлялись от одежды и вновь и вновь сливались в страстном поцелуе. Дазай жадно цеплялся за него, не позволяя отстраниться от себя даже на сантиметр. Обвивал крепкое поджарое тело руками и ногами и, прекрасно зная о самой сильной слабости Накахары, намеренно не отводил от него взгляд.
«Твои глаза напоминают мне горячий шоколад, — говорил он часто Дазаю. — В дождливую погоду мне так и хочется окунуться в них и задремать». А бывало, говорил и такое: — «Если бы я был бессмертным, то вечность держал бы твои глаза в формалине».
Дазай на этот пьяный бред начинал смеяться, либо мог громко вскрикнуть «Фу!». Тайком подумывая о том, что сам был бы не прочь держать в формалине эти прекрасные голубые глаза.
— Скажи, что любишь меня, — хрипло произнес Дазай, хватаясь пальцами за измятые простыни. — Скажи, что… — он тихо застонал, когда Чуя с пошлым звуком выпустил изо рта сочащийся смазкой член.
— Да у тебя талант находить подходящие моменты, — издевательски протянул он.
Дазай под ним был никакой. Мысли обрывались, сознание плыло. А перед глазами стояла пелена. Каждый раз его сильно потряхивало от одной только мысли, что Чуя рядом с ним. На самом деле рядом. Что вот, он протянет руку, и никуда его образ не рассеется, как было множество раз до этого. Постепенно он начинал привыкать к мысли, что, проснувшись, увидит Чую лежащего напротив. И никто не помешает ему протянуть руку и коснуться его волос. Любимых рыжих волос. Никто не помешает привалиться к нему со спины и уткнуться носом в теплую шею. Никто не остановит его в тот миг, когда он сонным голосом прошепчет ему в ухо:
«Я люблю тебя, Чуя Накахара».
«И в какой это момент я стал сопливым романтичным придурком», — пронеслось у него в голове.
***
Дазай неотрывно смотрел на спящего Чую и никак не мог сдержать глупой, влюбленной улыбки. Тихо, осторожно приподнявшись на локтях, он подался вперед и коснулся губами его уха. Чуя что-то прошептал во сне, поморщился, а затем резко перевернулся, подмяв под себя Дазая. Дазай ничего против и не имел. Наоборот, тяжесть его тела была приятной и желанной. И следующие два часа он, переполненный любовью, ласково водил пальцами по накахаровским плечам и спине. Что-то тихо напевал под нос, перебирал запутанные волосы, не подозревая о том, что Чуя проснулся уже очень давно.
Дазай с интересом опускал глаза, разглядывая засосы на своем обнаженном теле, и начинал неистово краснеть. В голове все отчетливей проносились обрывки из прошлой ночи. Как он постыдно кончил три раза от одних только прикосновений и поцелуев. Как громко стонал и кричал его имя, что даже Рубин, не вытерпев, начал громко бить по батарее. Дазай безразлично пожал плечами. Вот уж перед кем он точно не будет краснеть. Ибо что он, что Чуя видели Рубина и голого, и пьяного в дупель, дрыхнущего в собственном дерьме. А сколько раз Чуе приходилось тащить на себе его массивную тушу и выслушивать грязный отборный мат, когда они могли просто оставить его валяться на улице. Лежал бы себе спокойно, отоспался на холодном, грязном асфальте, а проснувшись, доковылял бы до дома самостоятельно. Потому что вместо «Спасибо», Рубин чаще кричал «Идите, блять, нахер». И Чую это каждый раз смешило.
Дазай посмотрел на свое бедро, где остались следы от вчерашнего укуса. Он прикусил губу и стыдливо закрыл глаза. Вспоминал, как слезно умолял Чую оставить на нем побольше следов, больше шрамов, больше доказательств того, что прошлой ночью они на самом деле были одним целым. А глядя на свое тело в зеркале, Дазаю хотелось видеть только те следы, которые оставил Чуя, но никак не Кирхнер.
Сам же Чуя все эти два часа продолжал успешно изображать спящего человека. Несколько раз он собирался разлепить глаза и каждый раз сам себя одергивал. «Ладно, Чуя Накахара, — произносил он мысленно, — еще одна минута, и ты открываешь глаза». Минута выливалась в две, затем в три, а затем вовсе в час. Ну не мог он позволить себе такое кощунство. Ведь прежде Чуя был тем, кого тянуло на романтику и болтовню в постели после секса. Это он гладил Дазая по спине, лез к нему целоваться, а порой от переизбытка любви мог и укусить так, что Дазай начинал громко материться и спихивал его с кровати. Дазай, несмотря на их отношения, оставался все таким же грубым, вспыльчивым и раздражительным. И Чуя просто не мог поверить в чудесное перевоплощение. Дазай стал нежен, ласков, а как прижимался к нему! Словно потерянный, замерзший котенок.
— Какой милый голосок, — не выдержав, подколол его Чуя. Дазай резко замолк.
— Не говори мне, что не спал все это время… — процедил он с угрозой в голосе.
Чуя начал по-идиотски смеяться. И смех его стал еще громче, когда его грубо, бесцеремонно спихнули с кровати на холодный пол.
— Да заткнись ты уже!
Дазай вспыхнул. Щеки его горели от дикого смущения. Схватив одну из подушек, он швырнул ее прямо в громко хохочущего Накахару.
— Слушай, — вдруг сказал Чуя, все еще борясь с приступами смеха. — Как ты смотришь на то, чтобы покататься на катамаране?
— На том же месте? — спросил Дазай, оседлав его бедра. Чуя кивнул.
— Я готов ответить на все твои вопросы.
***
Как бы Чуе ни хотелось отпускать Дазая, пришлось уступить. Долгое его отсутствие могло вызвать подозрения у Хидео. Так еще ближе к вечеру нарисовался Прайс Бертон по просьбе самого Дазая. Чтобы не вызвать подозрений, он хотел демонстративно выйти из машины Прайса перед воротами дома. Чтобы увидел его и Джонсон, и остальные отморозки в черных костюмах. А возможно, и сам отец.
Бертон в просьбе не отказал и примчался уже через час. Взбешенный, взволнованный не на шутку, так как, вернувшись из Африки, Дазай даже не удосужился ему позвонить. Но стоило ему наткнуться на эту парочку во дворе, как вся его гневная тирада мигом оказалась позабыта. Дазай, увидев Прайса, весело помахал ему рукой, а вот Чуя никаких эмоций не проявил. Взгляд Бертона упал на его перебинтованную руку и оторванный выстрелом палец. Атмосфера изменилась. Дазай подумал, что эти двое вот-вот сцепятся и начнут колотить друг друга. Но ничего подобного не произошло. Бертон, казалось, впал в какое-то оцепенение. Сжимая в руках ключи от машины, он смотрел в опасно сощуренные голубые глаза Чуи. И как же сильно его тянуло спросить, какого черта с ним произошло в Африке. Что он увидел такого, раз подвергся настолько колоссальным изменениям. И дело было отнюдь не в оторванном пальце или во внешних различиях. Дело было в самом Чуе. Дело было в его глазах. За обманчивым спокойствием пряталось что-то воистину страшное. «От этого парня несет кровью. От него несет смертью. Неужели ты не замечаешь, Осаму?» — подумал Бертон, покрываясь мурашками.
Дазай намеренно держался между ними, чтобы в случае чего предотвратить возможную драку. А эти двое легко могли сцепиться. Настолько легко, что причиной для драки могла послужить любая, абсолютно глупая причина, типа «Чувак, ты дышишь моим воздухом». Но те, что странно, лишь обменивались угрюмыми взглядами и молчали. Дазай, почувствовав нарастающую неловкость, напряжение, прочистил горло и негромко заговорил.
— Чем займешься сегодня? — обратился он к Чуе. Накахара покосился на недовольного Прайса, гаденько усмехнулся.
— Не знаю, не знаю, — протянул он наигранно усталым голосом. — Наверное, буду спать. Измотался за ночь.
Дазай смущенно похлопал себя по горящим от стыда щекам. Бертон разинул от удивления рот.
— Я, пожалуй, подожду тебя в машине, — сказал Прайс, обращаясь к Дазаю. Тот быстро и нервно закивал.
Минуты две они смотрели, как Бертон отдаляется от них. И как только его фигура скрылась за красной кирпичной стеной, Дазай возмущенно пихнул Чую в плечо.
— И что это было? — буркнул он.
— Забавная ведь была реакция. Ты видел его лицо? — Чуя хохотнул.
— Не вижу в этом ничего смешного, — ответил Дазай, сложив руки на груди.
Но с каждой секундой сдерживать улыбку становилось все труднее. У Чуи Накахары был очень заразительный идиотский смех.
***
«Чуя, это голосовое сообщение очень длинное и целиком состоит из жалоб. Длинную, нудную тираду о том, как сильно я тебя люблю, ты услышишь только в конце. Итак… Я умудрился подхватить простуду, и у мамы, конечно же, началась нервная беготня. Доктор Дэвис прописался в моей комнате. Иногда меня так и тянет со всей силы потянуть его за отвратительные белые усища. Он гладит их чаще, чем дышит. Серьезно! А Джонсон постоянно встревает со своими глупыми советами. Предложил мне голым выйти во двор и облиться ледяной водой. Я сказал, чтобы во двор он вышел сам и отыскал свой оброненный по пути мозг.
Я нагло напросился в гости к Джину и Эйлин, которые пришли навестить меня. Кстати, наша Пинки находится у Эйлин! И здорово набрала в весе. Едва передвигает лапы. Я уверен, что виной тому этот болван Джин, который кормит ее ровно столько раз, сколько того потребует Пинки своим жалобным, просящим взглядом.
Так о чем я? Точно! Напросился я к ним, значит, в гости, чтобы сбежать из этого дурдома. Но стало только хуже. У каждого, как оказалось, разные методы лечения от одной и той же болезни. Его девушка, хиппи, о которой я тебе говорил, предложила весьма странное и сомнительное лечение медом и массажем. Поэтому Джин первые двадцать минут усердно давил на моих несчастных костях какие-то точки. Говорит, древний и проверенный метод, ты, Осаму, не парься, все будет пучком. Последний раз, когда я слышал от него эту фразу, мы подпалили лабораторию мистера Кольянтеса. И целый день выгребали это подпаленное дерьмо из аудитории.
А вот Эйлин недалеко ушла от Джонсона. Говорит, тебя нужно в кипяток, либо в ледяную воду. Они даже повздорили из-за этого с Джином. Я хотел возмутиться, ибо ругались они так, словно делили между собой кусок мяса, но голос у меня пропал! Никогда со мной прежде подобного не случалось. И пока эти двое устроили «разбор полетов», девушка Джина, буду просто называть ее хиппи, да простит она меня, запамятовал имя, начала стягивать с меня одежду. Одежду, Чуя! Говорит, нагими мы родились, и нечего стесняться естественной красоты. То есть боров вроде нашего Стива спокойно может выйти на улицу голышом, трясти членом направо и налево, оправдываясь тем, что это естественная красота и нет тут ничего противозаконного? Я знал, что хиппи не от мира сего, но… черт… Она… она натирала мое тело какой-то целебной травяной мазью, а потом к ней присоединились Джин и Эйлин. Я думал, эти двое придут в ярость, но нет. Проклятые извращенцы. Втроем они натянули на меня толстый колючий свитер и снова принялись натирать мою спину чем-то жгучим. Помню сильный запах спирта. Типа компресс? Да… скорее всего. Я мало помню, что творилось после этого. Ужасно себя чувствовал. Был настолько слаб, что не мог даже сопротивляться им. Они даже шарф притащили и носки шерстяные! Как мог я не ценить доктора Дэвиса? О, господи!
А вообще, если подумать, это обычная осенняя простуда. Мне не нужны никакие компрессы, никакие массажи и уж точно колючий свитер! Ей-богу, все тело ужасно чешется. Я только за один метод лечения. И называю я его заботой и нежным обращением. Мне так тебя не хватает, Чуя… Отличный стимул, чтобы скорее поправиться и примчаться к тебе на всех парах! Надеюсь, катамараны все еще дают напрокат, а еще больше надеюсь, что ты не сердишься на меня… Кстати!..»
Чуя остановил запись. Вытащил наушник из уха. Поправил ворот черного свитера и взглянул на наручные часы. Время было два ночи. В грязном замызганном переулке не горел свет. Высокие круглые лампы все до единой были разбиты, либо выкручены. Стоял тошнотворный запах кислятины и недельного мусора. Тихо пискнула крыса, промчалась мимо него, а за ней еще две. Чуя неторопливо натянул капюшон на голову, из-за угла разглядывая небольшой трехэтажный мотель напротив дороги. Был он совсем старый и с виду отталкивающий. Крупная надпись «Добро пожаловать домой» светилась вызывающим фиолетовым цветом. Некоторые буквы начинали мигать и затухали. Некоторые воскресали через какое-то время. Виной тому, скорее, был недавний дождь и легкое замыкание в проводах. Кого-то неподалеку сильно рвало, выворачивало наизнанку. Послышался звук битого стекла и женский перепуганный вопль. Но готовый сорваться с ее губ крик о помощи так и потонул в немой тишине улицы.
— Я бы помог тебе, детка, но меня жутко пучит, — сказал кто-то. Видимо, тот самый блюющий пьяница. И едва он произнес эти слова, как снова согнулся пополам, выплескивая все содержимое желудка на свои оборванные дырявые кроссовки. — Сука! Что же я такого съел…
Чуя поморщился. Потянул вверх железный бегунок на куртке, вплоть до горла. Еще одна буква на вывеске издала жалобный стон и полностью отключилась. Другая накренилась вбок, а затем вовсе повисла, скрипуче покачиваясь из стороны в сторону. Черная бронированная машина стояла довольно далеко от мотеля. Водитель появился спустя два часа ожиданий. Бросил на землю упаковку от чизбургера и пустую банку колы. Пнул ее ногой и потянулся за сигаретами. Мужчина был высокий, безволосый, почти под два метра ростом и одетый во все черное. Время от времени, выкуривая седьмую по счету сигарету, он кидал нетерпеливый взгляд на часы. Когда стукнуло ровно четыре, он бросил недокуренную сигарету на асфальт, раздавил ее черным кожаным ботинком и сел за руль. Тогда из угла вышел и Чуя. Во мраке ночи единственным источником света были тусклые мигающие буквы на мотеле. Труп убитой женщины лежал напротив дороги, возле переполненного мусорного бака. Все содержимое ее сумки было разбросанно вокруг нее. Косметичка, духи, два тонких блокнота, крем и розовый вибратор. Не хватало только кошелька. Чуя видел, как она спешно покидала мотель, но покинуть саму улицу, увы, не успела. Возможно, убил ее даже тот, кто заказал ее услуги на ночь. Такое тут практиковали часто. И ни один здравомыслящий человек не ступил бы в этот переулок под покровом ночи. Тем более безоружный.
Чуя подошел к бронированной машине и слабо постучал в водительское окно. Спустя почти целую минуту медленно опустилось тонированное стекло.
— Чего тебе? — рявкнул водитель, высунув пистолет. Однако никого не обнаружив, удивленно высунул голову. Это и стало его роковой ошибкой. Пистолет с глушителем был легко перехвачен в один миг. Чуя прострелил ему голову и, приоткрыв дверь через окно, вывалил его массивную тушу на землю.
— Сукин сын… Сколько же ты весишь, — выдохнул Накахара, оттаскивая его за ноги ближе к мусорным бакам, в кромешную темноту. Предварительно пошарив по карманам его брюк, Чуя с омерзением выбросил использованную наполовину пачку презервативов, несколько жвачек и сцепленных в замок скрепок. А отыскав ключи от машины, удовлетворенно хмыкнул, легко подбросив их в воздух. Теперь оставалось дождаться самого Кирхнера.
Салон машины был огромен. Чуя с интересом уставился на дорогую обивку, боковины, подлокотники и кожаные сидения. На потолке ярко светилась лампочка, и было ему это совсем не на руку. Однако кинув быстрый взгляд на широкую панель, Чуя задумчиво нахмурился. Слишком много было встроенных приборов: контроль температуры, заряд аккумуляторной батареи, давление масла, электрообогрев заднего стекла, противотуманные фонари, система аварийной сигнализации. Дальше он разглядывать не стал. А просто выключив лампочку, потянулся к бардачку. Удивленно присвистнув, он выудил из него еще два пистолета. Под ними лежал старый потертый выпуск журнала «Top Gear» и несколько зарядных устройств для телефонов разных моделей.
Безразлично затолкав все обратно, он откинулся на спинку кожаного сидения, потянулся за телефоном и снова включил запись.
«Чуя, это голосовое сообщение очень длинное и целиком состоит из жалоб. Длинную, нудную тираду о том, как сильно я тебя люблю, ты услышишь только в конце. Итак… Я умудрился подхватить простуду, и у мамы, конечно же, началась нервная беготня. Доктор Дэвис прописался в моей комнате. Иногда меня так и тянет…»
Дверь позади внезапно отворилась и громко захлопнулась.
— Какого черта, Люк?! Ты сказал мне, что этот мальчишка будет намного выносливее предыдущего! Он свалился от нескольких ударов! — рявкнул Кирхнер. — Я плачу тебе, чтобы ты находил нормальный товар, а не всякий… — поймав угрюмый, тяжелый взгляд через зеркало заднего вида, Отто замолк. Поправил свои круглые очки в золотой оправе, сцепил толстые волосатые пальцы в замок и водрузил их на свой огромный круглый живот.
— Вот так сюрприз. А я-то думал, подох давно, — произнес он. — Что, не взяла ни эбола, ни желтая лихорадка?
— Разочарованы? — спросил Чуя, спокойно заряжая пистолет.
— Понадеялся, черт возьми, на Гаррисона, — Кирхнер всплеснул руками. — Но скажи мне, сынок, — он слегка поддался вперед, — как ты выжил-то? Слышал, всех элитных бойцов эти дикари расчленили. А кого-то террористы-смертники прихватили с собой в путешествие на тот свет.
— Мне приключений на задницу хватает и на земле. А в путешествие на тот свет рано или поздно мы все отправимся неминуемо, — ответил Чуя, оборачиваясь к Кирхнеру. Улыбка Отто разбилась на тысячу мелких осколков, едва он взглянул в глаза Накахары. А расцепив пальцы на животе, незаметно потянулся к дверной ручке. Чуя цокнул и покачал головой.
— Очень глупый поступок, — сказал он равнодушно.
Кирхнер нервно поправил ворот полосатой рубашки, расстегнул одну верхнюю пуговицу и уставился в окно, выискивая кого-то глазами. Чуя улыбнулся.
— Если ищете того лысого верзилу, то он кормит крыс своим телом вон за тем углом, — произнес Накахара, кивком головы указав на узкий тупиковый переулок. Выхода с обратной стороны там не имелось. И нередко в этом месте собирался всякий сброд. Наркоманы, шлюхи и чаще бездомные, которые выворачивали все содержимое мусорных баков. Бывало и такое, что на собранные гроши они снимали шлюх и трахали их там же, ибо денег не хватало даже на самый дешевый замызганный мотель.
— У тебя будут большие неприятности, если убьешь меня, — сказал Кирхнер, стискивая зубы. — Чего я тебе сдался? Я всего лишь исполнял поручение, — и вдруг его взгляд поменялся. А губы сложились в удивленное «О». — А скажи-ка на милость, сынок. Это не Осаму отыскал тебя и вернул?
— Осаму? — в замешательстве переспросил Чуя.
— Боже мой… так ты не в курсе? — Кирхнер засмеялся. — Мальчонка настолько отчаялся, что полетел за тобой в Африку. Он вернулся целый? Не подхватил ничего? Не думаю, что, отправляясь за тобой, он думал о таких мелочах, как эбола. Слышал, в последние месяцы эпидемия подминает под себя все африканское население. Жуткая! Жуткая болезнь! Я полагаю, вы разминулись? Ну что за превратности судьбы!
Чуя в смятении опустил руку с оружием. А подумав о Дазае, который только пару дней назад слег с сильной простудой, оцепенел. По спине его скатился холодный пот, и руки затряслись от паники. Вся якобы простуда Дазая больше походила на начальную стадию эболы. Отто, воспользовавшись короткой заминкой, резко распахнул дверь машины и выбежал наружу. Чуя отложил пистолет и спокойно уставился в широкую спину убегающего прочь Кирхнера.
— Мало того, что посмел прикоснуться к нему, так еще и отправил на верную смерть, — прошептал Чуя, тяжело, гневно вздыхая. Бросив пистолет на соседнее сидение, он быстро завел машину и резко тронулся вперед. Фары ярко засветились, освещая узкую безлюдную улицу. Кирхнер бежал вперед, спотыкаясь о крупные трещины в асфальте. Громко кричал, звал на помощь и беспомощно махал руками, пытаясь привлечь хоть чье-нибудь внимание. Дорогая полосатая рубашка вылезла из штанов. Любимые очки он потерял, споткнувшись в очередной раз на дороге. Аккуратно уложенные лаком волосы смешно топорщились в разные стороны, и всем своим видом в данную минуту он походил больше на алкаша, забредшего в нищий переулок, чтобы снять шлюху на ночь. Чуя надавил на газ. Кирхнера сильным ударом отбросило в сторону. Улица замерла в гробовой тишине. Затихли даже крысы.
Накахара накинул капюшон на голову, отворил дверь и огляделся по сторонам. Ни души. Он подошел к тихо стонущему Кирхнеру и сел напротив него на корточки.
— Если это и правда окажется эбола, клянусь, даже на том свете я отыщу твою жирную задницу и буду терзать тебя до скончания веков, — прошипел Чуя, доставая из кармана куртки складной нож. Отто в диком страхе смотрел на него своими крохотными глазами. Из носа и разбитой губы стекала кровь. Рука у него была вывихнута и сломана нога. Толстая кость торчала наружу. Чуя, не обращая внимания на полный ужаса взгляд, с омерзением расстегнул ширинку на его штанах.
— Осаму рассказал мне, через какой ад ты провел его. И я уверен, этот упрямец снова о чем-то умолчал. Я так люблю его, — тихо произнес Чуя, остановившись на минуту. — Так люблю… А ты, жирная, похотливая свинья, посмел прикоснуться к моему… к моему… — он закрыл глаза, дрожа от сильного гнева. Нож вонзился Кирхнеру прямо между сведенных ног. Улица заполнилась громкими криками и воплями. Чуя, обезумевший от злости, отрезанный член затолкал истошно кричащему Кирхнеру в рот.
— Больно? — устало спросил он, придавливая окровавленные губы ладонью. — А Осаму было еще больнее…
Понаблюдав за мучениями Отто еще несколько минут, Чуя поднялся. Вернулся к брошенной посередине дороги машине, сел в нее и снова завел. Последнее, что видел Отто Кирхнер, едва находясь в сознании, это огромные черные колеса бронированной машины, что неслись на него со скоростью. Но не было у него времени даже испугаться. Уже через несколько секунд его голова оказалась до неузнаваемости размозжена.
Рубин, все это время прячущийся за кирпичной стеной, трясясь от ужаса, медленно осел на землю. Он хотел бежать без оглядки, бежать подальше от этого места и забыть все, что здесь произошло. Не узнать голос Чуи он не мог, даже будучи в дупель пьяный. Шлюха, которую он собирался снять, отказалась заниматься с ним сексом, так как он не досчитал в своих дырявых карманах пару купюр. И, покрыв ее отборным матом, купил он несколько бутылок теплого, как моча, пива.
Он звонко шлепнул себя по щекам и тряхнул головой, пытаясь отрезвиться хоть немного. Набраться сил, чтобы добежать до ближайшего участка и рассказать обо всем увиденном. «Кто бы мог подумать, сука…», — рассуждал Рубин, допивая остатки пива. Оставлять полупустые бутылки, купленные на последние деньги, не хотелось. Небось, еще кому достанутся. Поэтому жадными огромными глотками опустошал он одну за другой.
— Рубин? — удивленно позвал Чуя. — Ты что это здесь делаешь?
Тот от страха выронил обе бутылки, но убежать не успел. Накахара бесцеремонно закинул руку на его плечо и приложил палец к губам.
— Ты чего такой дерганый? Видел что?
Рубин тут же остервенело начал мотать головой. А как только Чуя убрал палец, разразился громкой тирадой:
— Клянусь! Клянусь тебе, я ничего не видел! Вот вообще ничего! Просто сидел и пил свое пиво. Я не выдам тебя. Мое тебе слово!
Чуя хрипло засмеялся.
— Значит, все-таки видел?
— Нет! Я… — поняв, какую чушь сморозил и как глупо попался, Рубин поднял на него перепуганный взгляд. — Ты же не убьешь меня, а? Мы ж с тобой соседи, — протянул он жалобно.
Чуя весело улыбнулся и похлопал его по плечу.
— С чего бы мне тебя убивать, Рубин? Хватит трястись. Серьезно!
Накахара успокаивающе приобнял его и даже протянул тому его недопитую бутылку пива. Рубин расслабился. И искренне поверил в то, что увиденное ему померещилось. «Это же Чуя, черт бы его побрал. И как я только мог подумать, что…»
Послышался хруст шеи, и бездыханное тело Рубина рухнуло на землю.
«Чуя, это голосовое сообщение очень длинное и целиком состоит из жалоб. Длинную, нудную тираду о том, как сильно я тебя люблю, ты услышишь только в конце. Итак…»
