Под мрачной сенью Древа мертвых

      Погода значительно испортилась. Наступили холодные, мрачные деньки. Сонная лощина и так не славилась яркостью красок, а теперь уж стала совсем серой. Кроны деревьев колыхались от дуновений ветра, жители городка ежились и запахивали поплотнее сюртуки и куртки. Они суетливо таскали побольше дровишек к огню и грелись, но суета эта в обычно мирном городке, пусть и потрясенным в последние дни страшными событиями, уже опять стала незамеченной, как раньше — казалось, все происходит в каком-то странном мареве, в киселе, замедляющем все. В такие минуты маленький городок вполне оправдывал свое название. Тихо, тихо, никого нет кругом.       Даже Всадника без головы, главную достопримечательность в этом городе, уже не видно. Получил башку обратно, сгинул.       Ах, нет. Вот он сидит — вернулся. Живой. Не тот уже. И не отличишь его на первый взгляд от обычного соннолощинца, не спящего в такую рань. Мало кто помнит, как выглядел злосчастный гессенец при жизни, так что кавалерист мог успокоиться и больше не бояться, что кто-то заявится по его черную душеньку с топором и вилами.       А он, будем честны, и не боялся. Чего ему теперь бояться? Он однажды был мертв, а до этого и вовсе испытал на своей шкуре все. Именно поэтому шкура, а точнее, белая кожа была испещерена самого разного вида шрамами, рубцами и ожогами.       Военный он человек, не сидится ему. Хотя нет, опять неверно — в данный момент Всаднику с головой очень даже сидится, и не просто сидится, а вдыхается с болью в легкие морозный воздух при торчании у окна. Вздымаются и опускаются могучие плечи, печально смотрят льдистые глаза в пустоту. Разум прокручивает прошлую ночь.       Вот он ловит собственный череп, сажает на место. Испытывает адскую боль от того, как нарастает плоть, вены. Он хрипит, дергается, но у него появляются глаза, язык, отрастают уши. Кожа покрывает его тело, одновременно проклевываются и удлинняются волосы. Он хочет кричать, но не получается.       Все заканчивается также внезапно, как и начинается. Боли он уже не чувствует, зато прекрасно ощущает, что его тело вновь принадлежит ему. Не веря, он ощупывает лохматую голову, пробует сделать первый шаг.       Получилось! Он снова свободен, принадлежит сам себе. Он получил то, чего так желал — возможность делать все, что хочет. Другое дело, что бедный Всадник вот не чувствовал, что чего-то хочет, не чувствовал, и все. Он тогда стоял и думал — внешне прошла минута, но ему казалось, что прошло еще двадцать лет: в голове носились долгие мысли, решения, что предпринять. Это раньше он был Гэном Каеном, у которого была семья, идеалы, ради которых он готов был умереть, а сейчас… Сейчас он просто вернулся с того света. Достижение вроде неплохое, но в его случае — так себе.       Он оглянулся в сторону дерева мертвых. Раскрылись ветки. А что, если туда? О, и колдунью эту с собой! Пусть наплачется за жизни, что загубила.       Всаднику было обиднее всего, что он не дотянул чуть-чуть — если бы не она, сбежал бы в Германию, и поминай, как звали. Нужно ему больно. Да и девок бы этих с собой забрал, вместо очередного погибшего ребенка… Ни одно «дитё», как он говорил, у него не выживало. Дитё, кстати, было одно из любимых всадниковых словечек, оно же и выдавало его низкое происхождение. Сын кузнеца и повитухи, кто он такой? У него даже нет родины, нет национальности — полу-немец, полу-американец. Он и сам не знал, к кому себя причислять. В Германии он жил практически всю жизнь, но немцем себя не ощущал, хотя и говорил на языке своих предков с отцовой стороны. В конце концов, и Германия предала его — продали, как породистую лошадь. Нет, хуже — как раба, как негра. Лошадь хоть беречь будешь, а наемник, кому он нужен?       Сколько же немцев полегло тогда? На шестой тысяче Всадник перестал считать. Убитых собою тоже. Они перестали приносить удовольствие — он отыгрывался, за то, что его забрали. Хотел ли он в эту мясорубку, нет — его бы все равно прижгли, как скот знаком фермера, клеймом Гессена, сунули бы в корабль и потащили. А чем он отличался от других? Безымянных крестьян точно также метили и увозили, как его. Рекрутировали побоями. Он, как и они, пушечное мясо. Тот, кого не жалко.       Все тридцать пять лет мучений, прозванных жизнью, где он бесконечно хоронил близких, становясь все безумнее от боли, он был тем, кого не жалко. Не жалко бить, не жалко уродовать лицо и тело, не жалко насиловать, не жалко отбирать семью, не жалко отправлять умирать в чужих интересах.       И вот — он умер из-за чужих амбиций. Воскрес, скорее всего, тоже по схожей причине. Но умереть снова ему что-то помешало.       Он почувствовал, что хоть кому-то его жалко. Сам не знал, как почувствовал — он посмотрел на юношу, прятавшегося за спиной белокурой девушки, посмотрел на эту молоденькую девицу. Сделал шаг. Парень прикрылся своей подружкой. Гадостно на душе стало Всаднику — тоже мне, мужик! Обидно. Ну и парни пошли!       Да ну вас.       Что-то в душе у него кольнуло, когда он на девушку посмотрел, но он отмахнулся. Чего ему возиться! В дерево, и дело с концом.       Он запрыгнул в седло, погладив лошадь. Проехался, наклонился, подобрал бесчувственное тело предательницы. Ну все, пора ему на покой.       Лязг!       Звякнуло стремя. Вдобавок Всадник почувствовал, что чья-то рука вцепилась ему в сапог, прямо в пряжку.       Он оборачивается. Белокурая девчоночка держит его. Свободной рукой помахивает в их сторону, что-то говорит. Спускайся, мол. Не-е. Он мотнул новообретенной головой в сторону призывно распахнувшихся корней. Туда ему надо. А девушка опять — зовет, зовет его.       Всадник колебался. А вдруг это она, чтобы линчевать его? Нет уж, умирать, так добровольно, а не быть повешенным, как преступник!       Но она так жалобно смотрит… Ему хочется поддаться. Хочется на нее смотреть и смотреть, видеть, что она желает — пусть он спустится. Ему понравилось, что она не хочет ему смерти. И он поддается! Поддается Всадник, спускается. Опять делает шаг. Чернявенький мальчик — от него. И Всадник решается на безумие.       Вынимает меч из ножен, бросает в сторону, отпихивает ногой. Топор с пояса — и туда же. Присел и одним перекрестным движением извлек из голенищ ножи, метнул так, чтобы воткнулись рядом с другим оружием. Вытянул руки, повертел. Вот я, чист. Нету ничего. Хотите, вяжите, мне все равно.       Его не вяжут. Его зовут с собой.       Всадник медлит, а потом решается действовать: снимает и ремень, стягивает им начавшую приходить в себя колдунью. Перекинул через седло, как куль с дерьмом, повел лошадь под уздцы. Все, теперь и идти можно.       Вечер Всадник помнил плохо. Он вроде бы ел, но что ел, совершенно не помнил. Он во все глаза смотрел на белобрысую девушку, которая, не понимая его слов, все равно пыталась дать ему понять, что к нему нет враждебного отношения. Но он не успокоился, а только сильнее волновался и нервничал — ему не хотелось, чтобы это оказалось ловушкой и заманухой. Он плохо помнил и как они познакомились — ему хватило впечатлений. Он узнал, что ребят зовут Икабод и Катерина, или Катрина, а сам после некоторых колебаний представился настоящим именем — Гэн. Чуть позже все разбрелись по своим делам: Катерина и Икабод о чем-то негромко переговаривались в гостиной, а он ушел наверх и забился в угол, не желая навязываться.       Зато он хорошо помнил, как улеглись спать. Всаднику указали на кровать, которая теперь его. Дали тяжелый плед и тонкое пуховое лоскутное одеяло. Ночью ему стало жарко, и он постепенно плед он спихнул, а потом и вовсе стянул даже ночную рубашку и остался спать в белье. Тело его так и пылало — на улице слегка позванивал дождик, ударяясь о крышу и металлические детали водостока, об окна и подоконники. Было прохладно, но Гэна словно лихорадило — побаливала голова, было жарко. Он старался побыстрее заснуть, веря, что это облегчит его страдания.       Встал, спустился вниз. Сел у окна, как девица, ожидающая любимого с войны. Задумался о своей жизни и решил, что бездарно слил ее в помойное ведро. Планы на далекое будущее решил не строить. Слушая шум дождя и успокаиваясь, Всадник решал, чем занять этот день.       Идти спать хотелось, но было как-то стыдно. Гэн не хотел, чтобы думали, что он ленивый любитель вылеживаться. Однако он не спал двадцать лет, и сейчас этого его организм требовал больше всего, но Всадник сопротивлялся изо всех сил. Может, пойти на охоту? Ах, нет, еще же не ночь, а охотиться Гэн предпочитал именно ночью. В это время суток его чувства обострялись, и он выслеживал добычу с помощью слуха и обоняния. Зрение у него начало ухудшаться с годами в сторону далезоркости, и, возможно, совсем скоро он не сможет читать без очков, а этого бы не хотелось. Всадник не мог потерпеть быть хоть в чем-то уязвимым. Армия и личные трагедии воспитали его так, что он всегда должен быть сильным, поставить перед собой цель и переть к ней, как носорог, сметая все на своем пути. Он и охотился так: часами выслеживал жертву, сидел в засаде на снегу, а потом бросался и кусал, душил или сворачивал шею. Потом на себе же пер этого оленя или еще кого, чтобы поделиться с товарищем или пожрать одному. Вспоминая, как он охотился, Всадник испытал, как ноет тело, желавшее поскорее помчаться по следу добычи. Но мчаться было некуда, да и незачем — днем он заметен, и нет смысла пытаться кого-то ловить.       Приготовить кофе? А он у них есть? Даже если есть, с одной стороны — знак внимания, с другой — эй, ты что, рылся по полкам?       Дождь убаюкивал, успокаивал Гэна Каена. Он глядел на мирное, безмятежное небо, и ему не верилось, что больше нет войны. В дни яростных атак и ожесточенных боев он порой думал, как ему хочется посмотреть на чистое, ясное небо, на облака, не застланные кровавым заревом. И вот он видит такое небо, но не верит глазам: неужели война кончилась? Раз это так, то он больше не наемник. Он свободен.       Свободен! Наконец-то свободен! Свободы гессенец жаждал больше всего. Рвался с войны, рвался из оков Мэри, когда она пленила его душу. Ему до смерти надоело быть чьей-то марионеткой. Он привык бунтовать. Но вот, все, теперь он ничей. Но нужна ли эта свобода ему, когда у него больше никого нет? А эти новые ребята? Да он ведь их совсем не знает! И, может быть, не захочет узнать. У них своя жизнь, у него — изорванная, потрепанная, но своя. Они совсем другое поколение, не знавшее войны, не страдавшее, как он. Хотя Катерина и привлекала его… Но, вполне возможно, ее стойло уже занято этим дрищом из Нью-Йорка…       Всадник усмехнулся. Вышел раздетым, как был, во двор, полчаса постоял — нарубил принесенные кем-то полешки. Рубил и думал, думал… Но думалось ему на этот раз весело: работа бодрила его, холодный дождь стучал по голой спине, и Всадник смеялся, фыркая, как жеребец, которому мошки залетают в ноздри. Мышцы работали, как механизм — они сладко ныли, сокращаясь и расслабляясь, ныли оттого, что двадцать лет он их не чувствовал, не действовал сам. Но физическая работа всегда помогала гессенцу — тратила его неуемную энергию, притупляла боль, снимала злобу и напряжение, давала возможность поразмышлять. Нарубив дрова, Гэн выпрямился, вытер мокрый от дождя и пота лоб и с удовольствием оценил результат. Все полешки были красиво нарублены, и он мог смело возвращаться. Более того, ему стало намного лучше, гадкое прошлое даже потихоньку оставило его в покое, не лезло в голову. Кофе все-таки сварил в турке, порывшись по шкафам. Плевать, что скажут. Он старался. О нем всегда думают плохо, даже когда он втихаря делает хорошее. Ну и пусть. Не привыкать. Зато приготовление кофе отвлекло его от мыслей, а то аж голова разболелась. Он поставил две кружки на стол, в центр — турку и чайник, а себе сделал чуть-чуть бодрящего напитка. Но вместо бодрости эффект был обратным — вернувшись с кофейком к окну, он посидел какое-то время, и его стало клонить в сон сильнее, несмотря на то, что было прохладно, а он сидел почти голый, в белье. Голова его падала, падала, веки тяжелели… И вот страшный и ужасный гессенец мирно заснул, прислонившись лбом к оконной раме и зажав в бледных руках кружку из-под кофе.       Он не слышал, как Катерина спустилась. Девушка на секунду замерла, увидев его в таком положении. Что делать? Перетащить беднягу в кровать не сможет, это точно. Оглядела кухню и увидела, что на столе, словно поджидая ее, стоит по-простецки сервированный кофе. Умилилась. «А он неплохой», — с удовольствием подумала она. — «Вряд ли злодей проснулся бы пораньше, чтобы сделать нам кофе». Улыбаясь, Катерина принесла тонкое одеяло из комнаты и накрыла мощные плечи Всадника. Села с книжкой на диван, взяла кружку кофе. Но сосредоточиться она не могла: то ей казалось, что надо вынуть кружку из расслабленных пальцев, то хотелось подсунуть спящему Всаднику ещё и подушку, а то она считала, что надо бы его разбудить и отправить в постель.       Наконец не выдержала. Отложив книгу, Катерина поднялась с места и попробовала забрать кружку у Каена. Сначала несчастная посудина поддавалась вроде бы легко, но потом словно застряла в сильных пальцах. Внезапно она увидела, что руки Гэна напряглись и не выпускают кружку. Она подняла взгляд вверх и увидела, что он улыбается.       — Ты не спишь! — возмущенно фыркнула она, а Всадник приоткрыл глаза и усмехнулся. — Иди наверх! Ну же, иди, иди! — Катерина указала на второй этаж, и только после этого он поднялся, отдал кружку и шагнул вперед. Одеяло скользнуло с мощных плеч и упало на пол. Смутившись, Катерина во все глаза уставилась на огромную, изуродованную шрамами фигуру, которая меж тем удалялась наверх.       …На часах стояло одиннадцать утра. Икабод уже встал и сел завтракать, Катерина тоже поела каши с хлебом, отварными яйцами и бутербродами с рыбой. Гэн не вставал.       — Где безголовый? — как бы меж делом спросил Икабод.       — Он в семь вставал, потом опять ушел спать.       — Это он сделал кофе?       — Да, и дров оставил.       — Чего это он?       — Может, хочет показать, что он не такой плохой?       — В таком случае, ему еще стараться и стараться.       — Пойду посмотрю, как он там.       Катерина, стараясь сильно не шуметь, стала медленно подниматься по лестнице. В комнату Гэна прокралась буквально на цыпочках.       Всадник, разметавшись по кровати, уткнулся лицом в подушку и тихо спал. Одеяло еле-еле прикрывало его, так что Катерина смогла рассмотреть каждый рубец, сабельный или рваный шрам, звездочку от пули и другие повреждения, оставленные когда-то давно на этом могучем теле. Взгляд девушки скользнул ниже. Боже! Что у него с ногами? Нижние конечности Каена выглядели нездоровыми, такими, будто их несколько раз ломали и сращивали заново.       Словно завороженная, Катерина, присела рядом, на край кровати. Понаблюдала за тем, как мерно движется тело, когда Всадник дышит. Затаив дыхание и все еще находясь под каким-то наваждением, она положила руку на меченое клеймом плечо.       Она почему-то ожидала, что тело гессенца будет холодным, как лед, но оно было раскаленным. Ощущение такое, будто она положила руку на пышущую жаром печку. Почему-то взволновавшись, Катерина потрогала рукой гессенский лоб. Тоже пылает. Уж не заболел ли? Мог.       — Du willst mich nicht schlafen lassen*? — неромко пробурчал Всадник из своих подушек.       — Ты… Э-э-э… Все нормально?       Всадник завозился, перевернулся и сел в постели. Очевидно, ему казалось невежливым разговаривать с Катериной, лежа к верху задницей. Фразу он, очевидно, понял. Слова похожие. Общаться было странно — Катерина говорила по-английски, Гэн — по-немецки. Что-то общее в этих языках встречалось, но в основном, казалось, они говорят о разном.       — Ja, danke. Es ist heiß. Und Ich bin müde.       Катерина непонимающе уставилась на него. Всадник выдал два слова:       — Устал. Жара.       — Пойдем есть? — она сделала характерный жест. Гессенец кивнул, натянул ночную рубашку, чтобы никого не смущать почти полной наготой и не пугать шрамами, после чего последовал за Катериной вниз.       Та немного замешкалась, гадая, что же он вызывает в ней: интерес? страх? сострадание?       Сравнение пришло неожиданно. Катерина поняла, что новый знакомый похож на сложную, неразрешимую загадку. И что-то в ней требовало немедленно начать подступаться к разгадке секрета по имени Гэн Каен…