Вопреки всему

— Ты уверена, что не пойдёшь с нами в Хогсмид? — переспросил, кажется, в третий раз у меня Коллер. — Да, я тебе уже сто раз повторила, — раздраженно ответила я, опять спрятавшись за книгой «Портрет Дориана Грея». — Ну как хочешь, — пожала плечами Стеф, и они с Максом вышли через портрет в коридор.       Может я и пошла бы с ними, но мне совершенно не хотелось опять выслушивать их «нежности». Наверняка Макс и Стеф сейчас пойдут в кафе мадам Паддифут. А меня тошнит от изобилия рюшечек и бантиков в украшениях этого кафе.       После свидания с Ренглонгом Стефани «твёрдо» решила, что будет только с Максом. Я уверенна, что эта её «решительность» не продержится и недели. Но всё же, мне не хотелось быть лишней в этой паре. Я чувствовала, что давно перестала быть частью компании.       В гостиной Гриффиндора никого не было, кроме кучки второкурсников, которые шумно что-то обсуждали. В камине давным-давно погас огонь, и остались только лишь чёрные, обгоревшие полена.       На страницы моей книги упали яркие солнечные лучи. Значит, на улице не такая уж и плохая погода. Можно и немного прогуляться, но только не в Хогсмиде, где будет много людей.       Я встала с мягкого кресла и поднялась в свою комнату. Когда я проходила возле второкурсников, они посмотрели на меня так, будто я была привидением. — Чего уставились? — рявкнула я на них. Те обернулись спиной ко мне и тихо начали перешептываться, изредка поглядывая на меня.       В спальне не было никого. Все ушли либо в Хогсмид, либо гулять по замку. Поскольку на улице было прохладно, я достала из шкафа серое пальто. Мой взгляд зацепился за гитару в углу. Я подошла к инструменту, провела пальцами по струнам и, подняв за гриф, закинула на плечо. — Ты куда? — послышался за спиной голос Скади, которая только что со смехом ввалилась в комнату. — Прогуляться, — холодно ответила я.       Мне не хотелось ни с кем сейчас говорить. Только сидеть где-то и играть на гитаре. Быть далеко от этого мира. Далеко от людей.       Во дворе замка звучал весёлый смех и крики, но мне не хотелось даже улыбаться.       Место для себя я нашла под старым деревом, возле озера. Голосов школьников тут не было слышно, и я могла спокойно посидеть и послушать тихий шелест листьев на дереве, едва уловимый свист ветра. Гитару я пока что отложила в сторону.       Иногда хотелось оторваться от мира. От всего, что угнетает и делает слабее. Но долго я никогда не могла просто так сидеть и наслаждаться тишиной — каждый раз приходил кто-то со своими тупыми вопросами, вроде: «А что у тебя случилось, чего сама сидишь?» Но были и такие, что приходили просто поиздеваться. — Привет, — послышался за моей спиной голос, и слева от меня кто-то сел на сухие листья.       Я ничего не ответила. Чаще всего они уходят. Они все когда-нибудь уходят. — Почему ты молчишь? Как тебя зовут?       Я повернула голову и посмотрела на «собеседника». Бледная кожа парня сливалась со светлыми волосами, а карие глаза, за стёклами очков, с непонятным выражением смотрели на меня. — Ева Вилсон. — Я — Алан Рекорлис. Я из Райвенкло.       Между нами повисло молчание. — Знаешь, — начал тихо Рекорлис. — Я тоже часто сюда прихожу. Думаю, рассуждаю о жизни… — Жизни, как таковой, нет. — Почему ты так в этом уверена? — Ты всё равно не поймёшь меня, — горько вздохнула я. — Ты знаешь это наверняка? — Ладно, — я повернулась лицом к нему, ведь раньше никто не хотел слушать мой бред. — Ты просто подумай: мир населяет шесть миллиардов человек. В среднем, каждому отмерено шестьдесят пять лет жизни. Из этих лет надо вычесть первые двадцать, уходящие на учёбу, и последние пять, когда человек борется с болезнями и смертью. Остаётся сорок лет. Из них треть тратится на сон. Значит, активно действует человек примерно двадцать пять лет. Что же он успевает? Одни пишут и строят, и никто их не ценит. Другие — учат, лечат. Этих тоже не ценят. Третьи — занимаются разным. Один громко поёт, и признан за это. Он набирает в грудь воздуха, морщит лоб, хмурит брови, кидает взгляды — очень доволен собою, презирает тех, за чей счёт живёт и считает себя особенным, неповторимым. Если возникнет дилемма, кого оставить в живых, пахаря или этого вечного любовника, то можно смело утверждать — дела пахаря безнадёжны. Другой интригует, объявляет народам войну, посылает на неё людей и тоже почитаем, а то и признан великим — вождь, политик. А он всю жизнь только и делает, что лжёт, путает всех.  — Но есть же и другие, — словил мои мысли Алан, — те, что ничего не делают, лишь наслаждаются благами — ездят по всему миру, смотрят, вкусно едят, вкусно живут. У них есть для удовольствий деньги.  — Да. А потом умер человек, и всё кончилось. Зачем мучился над своими изобретениями, и сам не знает. За «спасибо» потомков? Глупо. Жить надо при жизни.  Но тут происходит вот что. Каждый хотел бы жить только в удовольствие. Но не у каждого получается. Одному выпала доля трудиться, другому этого не надо — родители обеспечили, и можно презирать тех, у кого такая доля не сложилась. А сколько есть бездарей, ничего не умеющих, но… с положением, весом в обществе, и перед ними унижаются сильные и талантливые, завидуют им, боятся их. И начинается из-за этого борьба, конфликты, войны. Неравенство не даёт людям жить счастливо. И тогда появляется и примазывается к борцам политик, к пахарям — певец, к учителям — военный, и опять пошло, поехало… Есть в этом смысл?  Правительства в большинстве стран будут тяготеть к насилию, жестокости, пыткам, чтобы удержать массы в повиновении и удержаться самим.  Человеческая судьба, жизнь обесценивается. Обыкновенная овца, которую можно съесть, будет цениться много выше жизни человека, который… — …только всем мешает, — усмехнулся Алан. — Существование в таком обществе станет кошмаром.  — А люди будут продолжать суетиться, играть в жизнь, о которой им некогда будет подумать, некогда помечтать. Ритм, сумасшедший темп, желание не отстать — вот что ждёт просвещённое человечество. Чувства будут упрощены до формы, желания — до регламента по расписанию, как лекарства. А проблем будет всё больше и больше: как уцелеть от пыли, от газа, чем заменить воду, как очищать воздух. Техника погубит человечество, которое стремилось к ней. Суетится в судороге двадцать первого века министр и проститутка, солдат и философ, рыбак и буфетчица, физик и стюардесса, лечит больную печень миллионер и мусорщик, требует пищи арестант и сифилитик в больнице, старшие поучают младших, всё кружится, всё вертится и зовётся — жизнь. Но разве это жизнь? Почему же люди, зная это, идут к этому? К своему концу?       Я опять замолчала. — Вот видишь, здесь появляются умные мысли, — хмыкнул Алан и бросил камень в воду. — Умеешь играть? — он кивнул на гитару, лежащую справа от меня. — Да. Зачем ты спрашиваешь? — Когда-нибудь расскажу, точнее — покажу, — ухмыльнулся новый знакомый. — Сейчас ещё не пришло время.       Осенью вечер наступает незаметно. Несколько часов мы сидели с Аланом под деревом и рассуждали обо всём в мире: о дружбе, о людях, о жизни, о смерти. С ним было легко говорить и он понимал меня с полуслова. У меня возникло чувство, что я знаю этого райвенкловца с детства, хоть и знакомы мы с ним всего день. Я никогда не могла поговорить ни со Стеф, ни с Максом вот так, не могла доверить им свои переживания и мысли. В такой осенний день приятно находиться на улице, особенно с таким интересным человеком, как Алан. Приятно ощущать запахи дерева, озера, грибов. Приятно находить кучки слегка засохших листьев, ходить по ним и шуршать ногами, а потом присесть на скамейку и смотреть на небо, наблюдать за проплывающими облаками и одинокими птицами и снова говорить о том, что волнует так долго.       Я шагала по тёмному коридору Хогвартса. По дороге мне не встретилось ни одного человека. Я была довольна сегодняшним днём. Этот день точно прожит не зря.       Вдруг за углом послышались два голоса: — Я же говорю, что её нет в гостиной! — Ну, а где она, в спальне тоже нет! — Давай лучше не будем обсуждать её. Вилсон мне надоела. — Чем именно? — Да всем. Эти её понты уже у меня в печени. А ещё эта замкнутость. Бесит эта сука. Я вообще не хочу больше с ней общаться. — Ты говорила, что у вашей дружбы, — последнее слово было сказано с иронией в голосе, — есть некоторая выгода для тебя. Какая? — Я на её фоне красивее выгляжу. Вот кому может понравиться такое чудило, как Вилсон?       Я спряталась в нишу за доспехами, чтобы не попасться на глаза горе-друзьям. Да, я узнала их голоса — это были Стеф и Макс. Когда я увидела пышную белую шевелюру Стеф, то уже не сомневалась.       Холод. Первое, что я почувствовала — это холод в душе и никаких эмоций. Совершенно. Предательство и лицемерие — то, за что я никогда не прощала. Их шаги быстро утихли, и я вышла из нишы, при этом едва не перекинув доспехи. С коридора донеслось тихое мяуканье. В один момент я подумала, что это миссис Норрис, но когда появилась Баст, я была неимоверно рада. Я подняла свою чёрную кошку на руки и взглянула в её зелёные глаза. — Теперь мы с тобой одни. Только одни. Нас оставили, плюнули в душу, подло загнали нож в спину. Но мы ведь с тобой знаем, что крупные подлости делаются из ненависти, а мелкие — из страха, поэтому и не боимся остаться одни, правда, Баст?       Кошка тихо мяукнула, будто соглашаясь с моими словами, и легонько царапнула мою руку.