Я прощаю тебя

Голод. Голод. Голод-голод-голод-голод-голод. И ничего, совсем ничего - больше. Пеннивайз вспоминал старые времена с тоской. Когда краткая сытость и удовлетворение сменялись новым приступом голода, а потом он проваливался в сон, и видел сны, и сны эти были так же прекрасны, как бодрствование. Он жил, и ему это нравилось. Он делал для этого все. Сейчас что-то изменилось. (слишком много изменилось) Изменилось больше, чем это можно было вынести. Изменился город? Изменились люди? Стали мерзкими и невкусными? Нет-нет-нет-нет-нет. Все было намного хуже. Изменился он. (но мне же гребаные миллиарды лет как я могу меняться) Когда он приходит, Элли мирно спит. Шарик болтается под потолком, ярко-красное пятно в сером сумрачном мире. Даже в темноте он сохранял свой ало-багровый цвет, словно было что-то, что слегка подсвечивало его изнутри. Пеннивайз хмурится, и шарик лопается с громким "БАХ!". Девчонка подпрыгивает на кровати, в воздухе разливается терпкий аромат - запах ее испуга. Раньше клоун был бы рад этому, но теперь испытывает только раздражение. Впрочем, недолго - страх проходит мгновенно, стоит только девчонке увидеть Пеннивайза. - О! Здравствуйте, - она улыбается, вскакивает и почти что прыгает к нему, крепко обнимая. Оно шипит, злобно, как дикий кот, но не пытается вырваться. Впрочем, и не отвечая на объятие. Просто стоит, застывший, как фарфоровая статуя, со срывающимся с губ шипением, и это вынуждает Элли поднять голову и взглянуть ему в глаза. Одного взгляда хватает, чтобы она побледнела. - Что-то случилось? Пеннивайз хохочет, громко, визгливо, вырывается из ее рук и кружит по комнате, смех периодически взлетает вверх, превращаясь в громкое "И-и-и-и-и-и-и!!!", и падает, до клекота из сведенной глотки, до хриплых рыданий. Он и раньше закатывал такие концерты, чтобы запугать, вывести из себя, выбить почву из-под ног его очередной жертвы. (но сейчас-то все по-настоящему, и ты это знаешь) Девочка стоит, бледная, с прижатыми к груди руками, смотрит на него почти в слезах, но не боится, не боится совсем. Оно уже не помнит, что ее страх ему не понравился - теперь клоуну нужно почувствовать, что она его боится, что она такая же, как все, и может тогда все станет по-прежнему. Цветком раскрывается огромная пасть, показывая ряды острых акульих зубов. Одним огромным прыжком через всю комнату Пеннивайз преодолевает расстояние между ним и жертвой, щелкает зубами перед самым ее носом, смотрит в глаза - удивление, смятение, неверие, но не страх. Она тянет ладонь к его лицу, завороженная, кажется просто чтобы убедиться, что ей не мерещится, но клоун отшатывается с яростным воплем, и рука плетью падает вниз. - Знаешь, кто я, девочка? Я ведь не добрый дядя-клоун, раздающий шарики направо и налево, нет, о нет! Я тьма, дитя, я черное сердце этого города, ха-ха, я не очищаю кровь, я делаю ее еще более грязной, как если бы питьевую воду сначала прогоняли через канализацию. Их-ха-ха-ха-ха! - Оно хохочет, держась за живот, пока не начинает хрипеть, резко вскидывает голову и продолжает: - О, да! А еще я живу в канализации, а вы, людишки, вечно засираете мой дом! Но суть не в этом, нет-нет-нет, слушай меня внимательно, глупая девочка - знаешь, чем я питаюсь? Знаешь? Ну? Ну?! Элли качает головой, и слезы текут по ее лицу. Только это не слезы страха, и это выводит Пеннивайза из себя, потому что он знает причину ее плача: она его жалеет, жалеет, этот мясной мешок с начинкой из дерьма! - Детьми, милая, - переходит клоун на ласковый тон. - Я питаюсь детьми. Я ловлю ребенка, мариную его в его страхе - так вкуснее, о, вкуснее и питательнее, и пахнет, пальчики оближешь! А потом, когда его сердечко готово остановиться, но еще не остановилось, я делаю АМ! Пеннивайз решил снова показать свою пасть - продемонстрировать, как он делает АМ, наглядно. Но она снова не отшатывается, когда клыки щелкают у ее носа, вместо этого обхватывает его руками за шею, прижимается, гладит пальцами рыжий загривок. Клоун кричит от ярости (мне страшно мне больно отпусти мне страшно страшно отпусти отпусти меня), вырывается и забивается в угол, сверкая оттуда золотыми глазами. Девушка медленно поднимает руки и отступает на шаг. - Прости, - тихо шепчет она. - Прости меня. - Прости-и-и-и-и?! - воет Оно. - Ты что, не слышала, что я сказал? Я ем детей, я ловлю детей и ем их, понимаешь?! Кивок. (понимаю, да, я все понимаю, я клянусь, я сделала бы все, чтобы эти дети были живы, я умерла бы сама ради этого, но это ничего не меняет, понимаешь, совсем ничего) Сведенное плачем горло выдавливает не это, нет: - Всем надо есть. Все хотят жить. Больше она не говорит ничего, потому что слезы комком стоят в глотке и не дают не то что говорить - дышать. Пеннивайз молча сползает по стенке, откидывает голову, упираясь в угол затылком, смотрит на нее снизу вверх: - Зачем вы это со мной делаете? - и его голос больше не взлетает вверх, это больше не вопль, скорее тихий шепот того, кто смертельно устал. - Вы научили меня бояться. Вы научили меня бояться! Я думал, это самое худшее, но нет... Знаешь, что я сделал с тем гамбургером? Я его выкинул! Выкинул, да. И с тех пор не могу есть. Мне неприятен запах страха. Я не могу заставить себя убить. Я! Не! Могу! Убить! Я! Я убивал с начала веков, я старше, чем ваша планета и я всегда убивал! А теперь не могу. Элли делает несмелый шаг к нему, и клоун усмехается, позволяет подойти легким кивком, вглядывается ей в глаза: - Это вы виноваты. Вы, мерзкие дети... Сначала заика с его компанией - они думали, что убили меня, ох! Теперь ты. Клоун хватает ее за руку, тянет на себя, и Элли наклоняется, опираясь свободной рукой о стену. Их лица совсем рядом. - Зачем вы ломаете меня? - шепчет он прямо ей в губы; никто из них не осознает двусмысленности момента. - Зачем вы ломаете старину Пеннивайза? В его голосе звучит такая горькая обида, что он сам невольно вздрагивает и морщится. Элли присаживается на корточки, и клоун медленно опускает голову, не разрывая зрительного контакта и не отпуская ее руки. Узкая ладонь соскальзывает со стены, ведет по его щеке, касается губ: - Съешь меня. Оно не хочет думать, чем вызвано это предложение и что оно, черт возьми, значит. Пасть раскрывается снова, чтобы заглотить ее руку до плеча. Кинжальные зубы сжимаются волной - от пальцев по руке вверх. Но они так отчаянно-бережны, что воздух застревает в горле. Девушка чувствует, что их острота сравнима только с самыми заточенными клинками, теми что разрежут надвое что шелковый платок, что ветку в ногу толщиной, что стальную трубу. Ни капли ее крови не проливается. Когда Пеннивайз снова открывает пасть, чтобы отпустить ее руку, Элли знает, что ни на коже, ни на рукаве пижамы нет никаких следов укуса. - Не могу, - шепчет клоун, смотрит на нее беззащитно. - Я больше не могу есть живое. И я не могу есть мертвое. Я ничего не могу есть. Я пробовал вашу еду, и меня долго выворачивало наизнанку... в прямом смысле, Элли. И это было больно. Рыжая голова доверчиво утыкается в ее плечо. Элли осторожно прижимает его к себе, перебирает рыжие пряди, гладит напряженную спину. - Я умру от голода, да? И прежде, чем девушка успевает ответить (нет-нет, что ты, конечно же ты не умрешь, мы что-нибудь с тобой придумаем, я обещаю, и ты обязательно выживешь), в общем, прежде чем она успевает солгать, Пеннивайз исчезает.