— Мило, — прокомментировал директор, когда она спустилась вниз.
— Спасибо, — невозмутимо откликнулась Шестая, игнорируя легкую провоцирующую насмешку в голосе. — Куда хоть направляемся? — Франкенштейн показал развернутую на телефоне карту с указанными координатами. — А, Второй исследовательский!
— Ты знаешь что-нибудь о нем? — подобрался директор.
Шестая не сомневалась, что он выяснил все, что возможно за столь короткий срок, а когда займется сбором данным вплотную, будет знать еще больше, но пока что время играло против них — его чрезвычайно не хватало. К счастью, даже самая короткая выжимка фактов Триады превосходила официальные версии в несколько раз.
— У вас разве нет информации? — все равно, что дергать тигра за усы. Безопасного, скованного по рукам и ногам запретами своего Мастера тигра.
Франкенштейн раздраженно отмахнулся, в одном-единственном жесте совместив недовольство собственной недостаточной осведомленностью, которую он попросту не стал бы терпеть, будь у него побольше времени в запасе, и требование не увиливать и выкладывать.
— Как правило, самые обеспеченные, оборудованные, с перебойным финансированием Исследовательские институты принадлежат либо государству, либо крупным корпорациям. Второй исследовательский — он действительно второй по величине, мало чем уступает старейшему и знаменитейшему НИИ Кореи. Но, что примечательно, руководит им третье лицо, с Союзом связанное весьма и весьма опосредованно.
— То есть они не демонстрируют, что это их лаборатория… — задумчиво протянул Франкенштейн, уже позабывший, что куда-то там торопился.
— Угу. Как я поняла, подобное провернуто во многих странах, — Шестая нахмурилась, проверяя маленькие подсумки, прикрепленные к поясу. На сегодняшнюю вылазку она растрясла все свои запасы, в следующие дни ей придется быть крайне осторожной и вежливой со всем, что шевелится. — Берется «местный» ученый, ставится во главе лаборатории, которая может быть не связана с Союзом напрямую, но среди грантов на финансирование львиная доля принадлежит разным ответвлениям и компаниям Союза.
— И зачем это? Какая-то глупая игра в конспирацию.
Шестая пожала плечами.
— Потому что никто не интересуется подробностями, а кому надо — те знают. Любопытных же, осмелившихся сунуть нос в дела лабораторий без должного прикрытия, легко вычислить. Ну, так что, мы идем или как?
Шестая не сказала о некоторых своих догадках. Если хочешь что-то спрятать, положи это на видное место. Среди множества лабораторий, так или иначе, официально или нет, принадлежащих Союзу, может крыться нечто поистине ценное, но что никто не проверяет, так как думает, будто все сделано на один манер. Пока все отвлечены дурацкой игрой в конспирацию, Союз может проворачивать поистине темные делишки, заодно вылавливая любопытных «мух», слетевшихся на сладкое.
— Надо еще забрать Двадцать первого.
— А вы еще не?..
Франкенштейн поморщился, как от зубной боли. Видимо, он еще не предупредил модификанта о сменившихся планах. Если учесть мнительную натуру страдающего Двадцать первого, уговорить его будет нелегко. Или совсем наоборот, если он горит жаждой мщения… В любом случае, время потратить придется хотя бы на объяснение мотивов.
Шестая в подобном не нуждалась, она без слов прекрасно понимала, что движет директором и Рейзелом.
— Хорошо, тогда я отправляюсь первой. Встретимся внутри.
— Захвати с собой! — директор швырнул ей какую-то мелкую вещь, девушка машинально дернула рукой, поймав темно-серый передатчик-микрофон. — Будем на связи!
— Хорошо.
Личным транспортом Шестая за все время пребывания в Корее так и не обзавелась — попросту не видела необходимости. С машиной можно застрять в пробках, а мотоцикл, несмотря на маневренность, привлекает внимание. Любой транспорт вообще привлекает внимание, не говоря уже о том, как просто засветиться на уличных камерах, которые при желании легко взломать. Ик-Хан не раз доказывал это, пробуя системы на зуб ради своего дяди-полицейского.
Но, скорей всего — и Шестая отчетливо понимала это — ей просто требовался малейший повод для разминки. Пробежаться лишний раз по крышам, без связи с тренировками и отработками навыков, взлететь в воздух, чувствуя, как резко пропадает из-под ног твердая опора, как тело на короткий миг, без всякой страховки, вдруг оказывается во власти невесомости и ветра, подставить лицо порывам воздуха и удачно приземлиться.
Для обычных людей это так страшно, непривычно, необычно — уметь делать то, что раньше видели лишь в фантастических фильмах. Никакой паркур не сравнится в возможностью перелететь через широкую, заполненную сверкающими автомобилями, сливающимися в одну огненную реку, улицу, приземлиться на крыше и побежать дальше.
Как она боялась прыгать первый раз! Каждый первый раз — сколько их было, Шестая не помнила. Ученые не сразу добились особой прыгучести, и девочка не раз ломала ноги и руки, приземляясь неудачно. А после боль жила сумрачными воспоминаниями в заживленных трещинах, свивала себе гнездо под ребрами, клубилась отравленной дымкой, выступая желчью на языке. Каждый раз она боялась. Ровно в такой мере и степени, как сейчас — наслаждалась.
Возможностью размяться, расправить мышцы и метафорические крылья, перестать притворяться, снова стать собой — пусть ненадолго. Когда есть цель, когда миссия — не просто убить, ничем не связана с Эстранео… Это так сладко.
Мышцы гудели от напряженной работы, глаза видели все-все, каждую мелочь, выхватывали каждую крохотную деталь, привлекающую внимание. Фары автомобилей, дорожный знак, взмах палочки полицейского в зеленом жилете, смеющуюся девушку где-то далеко внизу на улице. В такие моменты раскрасневшаяся Шестая чувствовала себя как никогда сильной, практически всемогущей. Тело пело, и где-то далеко внутри, за печатью, взрывалось ворохом ослепительных драгоценных камней небесно-оранжевое пламя.
Рабочий день подходил к концу, а солнце еще не село за горизонт, но уже медленно, раскаленным шаром с колеблющимися лучами-языками, неуклонно приближалось к нему. Несмотря на это, люди должны еще продолжать работать, однако они неторопливо покидали здание исследовательского института. Шестая нахмурилась: не нравились ей такие сбои в привычном расписании. Причем она не видела никого, кто хотя бы отдаленно походил на ученых, только менеджеры и обслуживающий персонал с верхних этажей. Даже если опыты запрещено обсуждать за пределами лаборатории, все равно утомленные рабочим днем, но счастливые от удачно проведенного эксперимента люди все равно так или иначе упомянут реакции или что-то в этом роде. Однако Шестая, сколько бы ни читала по губам, выхватывала только обыденные слова, связанные со скучной офисной рутиной, разве что изредка перемежающиеся названием препаратов или оборудования. А ведь ради этого даже специально спустилась пониже!
Рейзел в компании директора еще не прибыл, передатчик в ухе тоже помалкивал, а это значит, что у нее появилась дивная возможность выполнить то, ради чего ее в принципе создавали — разведка и шпионаж.
Надо только подумать, как сделать это, не привлекая ненужного внимания.
Исследовательский институт имел три основных входа и кучу побочных на случай пожара, каждый из них закрывался электронным замком, открыть который можно было только специальной картой. Камеры возле побочных ходов не двигались, отвернуть их было делом пары секунд, после чего Шестая достала портативный компьютер, под завязку забитый всевозможными программами на любой случай жизни. Не прошло пятнадцати секунд, как дверь щелкнула, открываясь, и пропустила разведчика внутрь.
Девушка быстро огляделась и, больше не скрываясь, фыркнула: камер в узком коридоре, примыкавшем к пожарному выходу, не было от слова совсем. Ни единого устройства, даже самого примитивного. Конечно, можно предположить какую-нибудь навороченную систему безопасности, но ведь это не музей, к тому же, все самое опасное по логике располагается внизу. Вдобавок в коридоре не имелось ни одной побочной двери, то есть охранять тут особо нечего.
Люди продолжали уходить, болтали между собой, как будто ничего не случилось. И в это можно было бы поверить, если бы не дурное предчувствие. Шестая проскользнула к лифту, ведущему в подземные лаборатории. Она всегда умела слушать, а пара проходящих мимо мужчин упомянула его и «подземку», как возможную причину сокращенного рабочего дня.
Ее даже не заметили! Лифт гостеприимно распахнул двери и принял ее в свое сияющее, ненормально-желтое нутро, не потребовав никакого удостоверения, как будто все, кто попал внутрь, уже имели право спуститься. У Шестой сжалось сердце, слишком уж походил сюжет на фильм ужасов, такой типичный, где ненавязчиво играет в лифте негромкая музыка, а после из распахнутых дверей на любопытных людишек бросается какая-нибудь тварь. Шестая нажала кнопку самого последнего этажа — если уж ехать, то до упора, сразу в лаборатории, — и достала пистолеты. Так, на всякий случай.
Конечно, она бы с удовольствием полазила по вентиляционной системе, пособирала пыль, немного подслушала из-за возможных решеток, однако создатели исследовательского центра, судя по всему, любили шпионские боевики и старались предусмотреть вариант проникновения лазутчика, потому что все коридоры и рукава вентиляции были гораздо меньше человеческого размера, даже хрупкой и тощей Шестой.
Дверь лифта распахнулась прямиком в ужастик. Только уже относительно безопасный ужастик — все были мертвы. В воздухе стоял густой, насыщенный аромат свежей крови, оседавший на губах и языке металлически-пряно, и Шестая почувствовала, как волнение покидает ее. С первой и до последней секунды задания она не будет волноваться.
Длинный коридор, когда-то наверное, светлый и белый, но теперь, из-за отсутствия света, густо, насыщенно-серый, с многочисленными ответвлениями и комнатами-лабораториями, покрывала кровь. Ее темные мазки смотрелись откровенно страшно, черными дырами выделялись на сером фоне. Здесь убивали, люди скользили по стенам, цеплялись за них, прижимались, а после их тела оттаскивали куда-то. Словно наяву девушка видела недавнее прошлое, воображение, полагаясь на опыт, восстанавливал картины произошедшего.
Типичная зачистка, хотя не очень… чистая. Можно было бы сделать гораздо лучше, бесшумнее, правда, заняло бы это куда больше времени. Тут, видимо, нуждались в скорейшем завершении.
— Где ты? — голос директора прозвучал неожиданно, но ему предшествовал щелчок, поэтому Шестая почти не отвлеклась. Она даже могла почувствовать молчание Рейзела, как будто он тоже имел передатчик. Что вряд ли, учитывая его непростые отношения с простой техникой.
— Внизу, самый последний этаж. Ну, или первый, как посмотреть, — Шестая завернула в одну из лабораторий. Коль уж заглянула, не уходить же с пустыми руками.
Здесь кровью было испачкано опрокинутое кресло. Хозяина застрелили в нем, а после грубо стащили. На клавиатуре остались капли крови, отпечатки пальцев, словно человек сначала схватился за рану, а после попытался зацепиться за стол. Компьютер был полностью уничтожен электро-магнитным излучением, пустые ящики письменного стола валялись, вывернутые и опустошенные. Шестая вздохнула, натянула поглубже капюшон — вдруг тут еще остались камеры — и поспешила в следующую лабораторию.
— Что там у тебя?
— «Обитель зла», если коротко. Тут провели зачистку, забрали все документы, уничтожили электронику, но я не слышу больше никого. Они не могли так быстро уйти.
Если сокращенный рабочий день объявили одновременно с зачисткой, то боевики тут не так уж много времени, что вполне соотносится с грубостью их действий.
— Кстати, почему вы так долго? Нашли что-то интересное? — на верхних этажах интересного априори быть не могло, как и важного, но спросить-то надо, вдруг второй части команды повезло.
Молчание Франкенштейна было очень… смущенным.
— Мастер весьма заинтересовался главным входом.
Шестая нахмурилась. Что там такого странного? Вроде охраны нет, пропускной системы — явной, по крайней мере — тоже. Так в чем… О, Рейзел!
Раздвижные двери, реагирующие на присутствие человека. Как она сразу не догадалась! Если уж для него кофеварка — это стресс и проблемы, то что говорить о…
Только в шестом по счету кабинете ей повезло. Шестая не могла поверить своим глазам — под столом, прямо под процессором, лежала сиреневая флешка, закатившаяся туда непонятно как. Ее не увидеть, если не нагнуться, чуть ли не уткнуться носом в кнопки. Возможно, на ней сохранилось нечто важное? Шестая сунула трофей во внутренний карман и поспешила дальше.
Кромбеля тут нет, совершенно точно, можно не волноваться. Но теперь надо узнать, почему не слышно никого из группы зачистки, и есть ли целый компьютер? Интуиция не замолкала, если она права, и впереди опасность, то надо ликвидировать ту раньше, чем она выберется наружу. А компьютер… Что ж, Двадцать первый же хотел узнать имена. Возможно, там найдется что-то для него.
Чем дальше шагала девушка — неслышно, почти беззвучно, как тень, стелющаяся по ветру — тем явственнее становились видны следы зачистки. Тела, много-много тел, которые не успели убрать. Просто потому, что стало некому: возле белых халатов, ослепительных в бесконечной серости, лежали люди в военной форме и бронежилетах. Раскинув беспомощно руки, с застывшим на лицах удивлением… или страхом. Как в фильме ужасов. Генетики вечно разводят всякую дрянь, а после та их сжирает.
Ученых застрелили, но военных… исполосовали, разорвали, насадили на клык. Шестая видела вывалившиеся внутренности, кровь-кровь-кровь, что пахла отвратительно горько, страхом, желчью, смешивалась с мочой. Обычная физиология, с которой ничего не поделать.
Но боеприпасы у них удивительные. Девушка опустилась возле одного «черного бронежилета». Она не видела ничего дурного в том, чтобы изучить новое оружие или пополнить запасы своего. Мертвецу оно все равно вряд ли пригодится, а ей поможет выжить. К тому же она никогда не брала денег или личных вещей, не рвала любимые фотографии, не снимала одежду без нужды, последнее — если только совсем припрет.
У Семейки есть свой кодекс чести.
Пули вылетели, казалось, из пустоты. Шестая спряталась за угол. Человек… да, определенно, человек, скорей всего мужчина, в военной обуви с толстой подошвой. Он шел тяжело, запинаясь, дышал прерывисто и часто.
— Выходи, тварь!
Голос сиплый, прокуренный…
— Знаете, это очень обидно. ВАМ я еще ничего сделать не успела.
— Что там у тебя? — немедленно отреагировал Франкенштейн, и присутствие Рейзела словно стало насыщеннее.
— У меня тут живой, — пробурчала Шестая в передатчик.
Мужчина в конце коридора поперхнулся, зашуршала одежда — он прислонился к стене и съехал на пол, среди трупов.
— Выходи, я не буду стрелять.
Да не получится — Шестая слышала характерный щелчок опустевшей обоймы, а новую мужчина вставлять не стал. Видимо, закончились боеприпасы.
— Кто ты?
— Могу задать тот же вопрос.
Мужчина усмехнулся, достал сигарету и закурил. Измазанные в крови руки его дрожали. Шестая остановилась неподалеку, наискосок, чтобы видеть каждое движение. Так, на всякий случай, но интуиция молчала.
— Тебе лучше убираться отсюда. Тварь ищет меня, сказал, что хочет поиграть в догонялки. Он уже близко…
Шестая слышала это: прерывистое, шумное дыхание, грубое и азартное. Нарочито тяжелая поступь — так взрослые играют в прятки с ребятишками, ищут их, хотя знают, где они стоят на самом деле.
— Если ты пришла сюда, то знаешь о модификациях. Кромбель нас всех поимел… сука! Приказал зачистить объект и натравил последний эксперимент. Это Джейк, у него совсем поехала крыша. Тебе лучше бежать, он стал сильнее.
Франкенштейн в передатчике молчал, слушал даже не дыша. А вот Шестая тяжело вздохнула. С этим пора заканчивать. Если она пришла сюда, пути обратно нет. Да и не может она выпустить кровожадную тварь наружу, к своим новым, слишком человеческим друзьям. Пора заканчивать с зависимостью Двадцать первого от проклятого Союза.
К тому же… она азартна, пусть не так жестоко, как тот, за углом, ждущий своего часа, слушающий внимательно и жадно. Разве не хочется временами проверить собственную силу, узнать, насколько далеко ты продвинулся? Разве не хочется испытать себя? Одна, без страховки, она не решилась бы выйти против неизвестности, но у нее есть команда, они скоро придут.
— Не хочешь поиграть со мной? — Шестая повернулась в направлении монстра.
Тот вышел, самая уродливая из всех виденных химер, с лысым черепом, обтянутым серо-синей кожей. Из нижней челюсти, как бивни, загибаясь сабельными клинками, торчали белоснежные клыки, еще пара вспорола верхнюю губу, разрезы тянулись чуть ли не до крыльев носа. Тело, как шипы диковинного растения, как будто кто-то вогнал в восковую фигурку розу, прошивали костяные лезвия, треугольные, изгибающиеся и с зазубринами, способными выпотрошить любого. Головой модификант почти упирался в потолок, даже стоя на чуть согнутых под собственным весом ногах, а по коридору плыл сумасшедший жар, исходящий от его тела. Он горел изнутри, скорость метаболизма зашкаливала, Шестая видела словно наяву, как с усилием гоняет кровь сердечная мышца, тугая и тяжелая, пропитанная отравленной кровью. Интуиция замолкла, пришло совсем не ее осознание: этот модификант не проживет долго, его тело пожирает само себя.
— Ху-ху-ху, какая милая девочка… А ты уверена, что справишься? Сладкая, нежная… — с подбородка закапала слюна.
— Ты, я, закрытое помещение. Меня еще никто не смог догнать, — Шестая склонила голову.
Драться здесь — все равно, что обречь все здание на разрушение с вероятной силой модификанта. К тому же в широких, но не слишком высоких коридорах не попрыгаешь вволю.
Она не боялась. Хотя бы потому, что чувствовала нарастающее присутствие Рейзела. Слышала тихие ругательства директора. Они просто не знали, где ее искать. Или все еще не спустились.
— Согла-асен… Ты станешь сла-авной добыче-ей.
Он тянул слова, и становилось противно, скользко, липко. Омерзительно. Однако вместе с тем билась уверенность в товарищах, в желании сразиться.
Азарт.
Им давно, всей Семейке, говорили, что психика у них изрядно покорежена, что, дав уцелеть остаткам человечности, переплавив все то, чему их подвергали, в нечто новое, не присущее людям, они не стали нормальными. Их не сравнить со среднестатистическими людьми, они никогда не станут обычными.
Она хотела сразиться. Она чувствовала, что должна. Как будто оттуда, где томилось запечатанное пламя, кто-то выдернул толстую огненную нить и вел ее словно на поводке. Впервые Шестая поняла, что такое квест и предназначение, что такое дорога, с которой не свернуть. Ей это нужно — и все тут, большего не скажешь.
Модификант подхватил едва живого мужчину и пошел куда-то вглубь коридоров.
— Закроешь нас! — довольно приказал он.
Мужчина слабо простонал. Он вскрикнул, когда модификант бросил его возле массивных дверей с крохотной панелью сбоку.
— Ты не понимаешь…
— Закройте нас… — Шестая наклонилась. — Скоро здесь будут мои друзья. Помогите им найти меня.
Мужчина посмотрел на нее и кивнул.
Дверь захлопнулась быстро, громко, звук прокатился по пустому помещению, напоминавшему ангар высокими потолками, обшитыми белоснежными панелями. В углу безразлично щерились осколками колбы в человеческий рост, порванные шнуры вялыми макаронинами лежали вокруг.
Модификант зарычал, торжествующе, грозно, звуковая волна ударила… в то место, где стояла Шестая. Мутант начал оглядываться, когда прогремел первый выстрел.
Шестая начала двигаться раньше.
Модификант бросился вперед, размахивая острыми, лиловато-розовыми когтями, каждый из которых мог поспорить длиной и шириной с хорошим охотничьим ножом. Шестая уклонялась от него играючи. Теперь, не скованная присутствием посторонних, необходимостью скрываться, она могла проявить себя. Пули разрывали руки и ноги, печать приоткрывалась с каждым вздохом, с каждым выстрелом, а за нею… Шестая никогда не заглядывала вглубь. Она боялась увидеть то, что описывала мать — океан бесконечного огня.
На ее стороне только скорость и пистолеты, но зато таких больше нет ни у кого. Она отводила ими особо меткие удары, соскальзывая каждый раз буквально с острия когтя или шипа хвоста, каждый раз проходила по грани. Отталкивалась от стен и потолка, подскакивала так, как не мог противник. Бегала кругом, крутилась юлой с блестящей кромкой пистолетов. Запрыгнула на плечи и выжгла глаза, выругавшись от того, что удар пришелся вскользь, по большей части спалив монстру скулу. Черт возьми, тварь регенерировала слишком быстро, а череп был просто непробиваемый!
И он все равно, наплевав на раны, говорил и говорил гадости. Как разорвет, сожрет мягкое, нежное мясо. С каким удовольствием он перед этим…
Это были последние пули из браслетов, Шестая смахнула со лба прилипшие пряди. Бой продолжался всего ничего, а она уже израсходовала так много запасов…
Что-то внутри щелкнуло, боль поднялась, сковала грудь. На миг перед глазами вспыхнуло ослепительное солнце, а старческий голос говорил что-то… Шестая не знала. Печать на ней — произведение искусства, сплетение всех знаний Эстранео о природе пламени, печать Вонголы в основании.
Последние два выстрела грянули раскатом, хохотом грома и расцвели великолепными цветами, впечатавшими Джейка в стену, оплавив часть ее. У Шестой подкосились ноги, сосуды болели, а руки тряслись — она никогда не выпускала столько пламени за раз. Небеса, она даже не подозревала, что у нее есть такие запасы! Теперь она точно справится! Надо только приноровиться…
— Ты… — монстр взревел, распахнул пасть. Девушка вскочила, готовая продолжать бой, губы сами собой растекались в яростной, жаркой усмешке. Придется прекратить метаться и начать биться так, как учил папочка Десятый: с полной самоотдачей, яростно, с неистовым желанием выжить любой ценой. Не останавливаться, не замирать, только гореть, гореть, гореть…
Дверь снесло с петель, Шестая не успела опомниться, как за плечи ее обхватила твердая, до боли знакомая рука и прижала, не прилагая ни капли усилий. Рейзел выглядел так, словно вышел на прогулку в парке, а не спустился в лабораторию, полную трупов: безукоризненно, элегантно… и очень, очень зло. Его ярость почти физическим облаком колыхалась вокруг, а пальцы стискивали хрупкие плечи чуть ли не до хруста. Двадцать первый держался в стороне, прижавшись к стене, вдавившись в нее до упора. Он пытался казаться невозмутимым, но бледность выдавала страх, глубинный, нутряной, животный страх. Его когти непроизвольно удлинились, а в глазах мелькнула волчья дикость.
Шестая не ощущала ничего подобного, ей всего лишь стало теплее, а внутри поселилось удовлетворение, странное, слишком… слишком большое, объемное для одной маленькой нее. От удовольствия и почти физической нежности, глубокой, как темный-темный океан, материнской, вдруг захотелось плакать от умиления, от восхищения и благодарности. Внутри пульсировало пламя, облизывая содранные с кровью первые нити печати, и Шестой хотелось закричать от страха. Она привыкла, смирилась с тем, что никогда не откроет пламя, она научилась жить и никогда не жалела. Что же ты делаешь?! Все ее техники основаны на малом количестве огня. Да что же ты делаешь?!
Кто ты? Почему вдруг…
Рука сжалась, возвращая в реальный мир. Рейзел поднял руку, и бросившийся вперед со слоновьим топотом модификант вдруг замер, как будто наткнулся на стену. Узкие глазки его расширились в каком-то детском, комичном удивлении.
— Не стоило.
— Это моя, моя сила! Да кто ты такой, черт побери! Это моя добыча! Эта девчонка — моя добыча!
— Черт, Джейк, у тебя реально поехала крыша, — тихо произнес Двадцать первый, но на него не обратили внимания.
— Моя…
— Нет, — категорично, как падение лезвия гильотины, с обжигающе-холодной, острой кромкой.
Капля крови, всего одна капля крови, так дико смотрящаяся на бледных пальцах. Шестая замерла, не дыша, чувствуя, что сейчас произойдет нечто странное.
Кстати, где Франкенштейн?!
Из капли крови вырвались лепестки-жгуты, опутали Джейка. Их становилось все больше, больше, пламя внутри откликнулось, вспенилось и попыталось забраться по ободранному мясу внутренностей, по обожженным ступеням печати. Шестая прикусила губу: как будто снова химеризировали, снова испытывали глаза.
Кровавый вихрь поглотил Джейка, его плоть, саму его суть. Багрово-рубиновые потоки крови хлестали, завивались водоворотом, ветер трогал раскрасневшиеся щеки, мокрый лоб, соленую от пота верхнюю губу. В этом вихре не было ничего человеческого, ничего обыденного. Когда-то Кровавая ведьма устраивала нечто подобное, только из всей крови противников, но тогда пахло железом, солью, солнцем и землей — аромат самой магии Двенадцатой.
Никогда еще Шестая не ощущала мертвенное… ничего. Угрожающе, ужасающе могущественное ничего, безмолвное, без окраса, послушное воле только одного человека.
Вихрь схлынул, оставив после себя выемку в земле да дыру в потолке, где упирался его верхний рукав. Рейзел повернулся, не отпуская плеча, и девушке непроизвольно захотелось вжать голову в плечи.
Как она сможет объяснить, что такое квест, почему он на нее так действует, если сама не до конца понимает? Никто из Семейки не испытывал подобного, все ограничивалось тягой вернуться в родное измерение.
— Почему?
Съязвить бы, но это все равно, что обидеть ребенка. В одном слове Рейзел уместил так много… А глаза все еще полыхали, в них, как в темно-винных топазах, клубились рубиновые тени, танцевали подобно языкам пламени. Словно переливалось море крови. Или поворачивали драгоценный камень, чтобы тот вспыхивал на солнце каждой гранью по-новому.
— Мне нужно… Я… — как описать? Как объяснить, ничего не объясняя? — Я должна была. Я расскажу, когда сама пойму, — самый честный вариант. Шестая усмехнулась, отстраняясь. Минута слабости минула. — В конце концов, уничтожать таких — практически моя работа.
Рейзел какое-то время сверлил ее взглядом, но на этот раз девушка встретила его открыто и уперто. Она все равно будет рисковать жизнью, если потребуется. Кажется, Рейзел смирился.
Франкенштейн как раз вошел в комнату, потрепанный, довольный и недовольный одновременно, когда на телефон Шестой пришло сообщение. На тот самый телефон, который она не оставляла никогда, даже в ванной. Межмировой, семейный.
Седьмая сошла с ума.
Мир рухнул.
***
Мир Седьмой относился к традиционным и, по мнению Шестой, являлся самым спокойным. По крайней мере, тут не было сумасшедших ученых, неадекватных инквизиторов, не менее неадекватных экзорцистов. А Вонгола… Что Вонгола, с ней не так уж трудно справиться. Идеальная обстановка, чтобы успокоить нервы и познать дзен. Седьмая вернулась к матери, становиться боссом не собиралась, игнорировала Реборна с его выкрутасами и целыми днями загорала на крыше своего дома в одном купальнике, чем завоевывала популярность у всех соседских — и не только — мальчишек, раздражала Хибари и жутко бесила репетитора.
В общем, мир Седьмой был самым что ни есть обыкновенным.
Портал раскрылся возле леса Кокуе. Шестая вывалилась из него, потная, немного грязная, все еще усталая и потрепанная. Ей с трудом удалось вырваться от Рейзела с Франкенштейном. Проще говоря, она поставила их перед фактом, что ее родственнице необходима помощь, и Тсуна Ран эту помощь окажет, хотят они того или нет. Потом просто исчезла из переулка, знала, что за ней следить не будут.
Наверное, впечатлились ее дрожащими губами и пальцами, нервно сжимавшими телефон.
Конечно, это грубо, потом она обязательно извинится. Когда спасет сестру. Если вернется. Потому что смерть Седьмой сломает что-то в ней безвозвратно — девушка знала это так же твердо, как то, что ночью светит луна.
Она очень боялась, как никогда не боялась за собственную жизнь. Она не желала становиться палачом, шла в портал, как поднималась на эшафот, где уже обманчиво безопасно, если не сказать игриво блестело лезвие гильотины.
Ей не хотелось становиться палачом, исполнять свой долг. Только не этот, поэтому Шестая молила небеса, чтобы вот сейчас, вот прямо сейчас Седьмая пришла в себя. Пожалуйста-прошу-пожалуйста-прошу… Сумасшедший рефрен, пульсирующий в висках марш, скалящееся безумие, играющее на измученных фракталах ее истерзанной души.
Лес шумел приветливо, тихо-ласково, гладил ветерком, свежим земляным дыханием, ночными цветами. Когда-то здесь находился целый парк развлечений, но однажды его частично взорвали, а восстановить денег не хватило. Постепенно парк разросся, не в последнюю очередь благодаря местным умельцам с пламенем Солнца — родителям Шоичи и Реохея. Конечно, те никогда не признаются, но их дети владели пламенем, знали про него с детства — отличие от остальных миров.
На границе леса, в позе лотоса, под широким дубом застыла Пятая. Глаза были прикрыты, длинные ресницы трепетали, девушка смотрела вглубь себя. Ее тонкий, хрупкий силуэт на фоне темной, суровой коры сиял еле заметно светло-зеленым вперемешку с охровым, а невидимый ветер подымал пушистые пряди. На уровне кистей, там, где ладони упирались в колени, свечение делалось сильнее, концентрировалось вокруг массивных перчаток с металлическими вставками.
Как мудрец, познающий дзен, как призрак, чья кожа бела и полупрозрачна. Стоило увидеть сестру, как волнение о мнении Рейзела отошло на задний план, осталось лишь беспокойство за утратившую разум Седьмую.
Не хотелось становиться палачом. Только не это, пожалуйста… Усталость перемешивалась с душевной болью, печать терзала суть, пламя врастало в новые границы, отвоевывая себе больше места.
— Она держит Барьер душ.
Третья выросла из тени ближайшего дерева призрачно-бесшумно, Шестая поразилась, какой измученной выглядит мать. Под глазами расцветали круги, достойные эмо-угла, на контрасте кожа казалась жемчужной, утратив свои загорело-карамельные оттенки.
— Мам…
Женщина вздохнула, тяжело, обреченно, и словно стала старше на несколько десятилетий, глубже врезались складки у губ, которых никогда не было раньше. Шестая чувствовала ее боль, как свою, отчаянно желала протянуть руку и обнять, прижать к себе, впитать ее расстройство, но увы, сегодня ей предстояла иная роль.
— Десятый приглядывал за нею, однако даже он не ожидал, что все произойдет… так внезапно.
Химеризация накатывала волнами, постепенно, исподволь пробираясь в душу. Эту боль чувствуешь постоянно, иногда она сильнее, иногда слабее, иногда меняет части тела, но наступает переломный момент, когда понимаешь — все, именно сегодня, это случится сегодня. И тогда звонишь родственникам, просишь проконтролировать.
Седьмая успела лишь убраться подальше от людных мест, прежде, чем ее накрыло.
— Идет уже второй день, мы не могли найти ее раньше, ты же знаешь, никто не прячется в лесах лучше Седьмой.
Второй день. Слова приговора. Химеризация не длится более суток, тогда решается, останется подопытный человеком или нет. Если… Если сестра все еще в звериной форме… это значит…
— Мы выследили ее примерное местонахождение. Когда человек балансирует на грани, его будущее непредсказуемо, нестабильно, поэтому… мы не могли…
— Значит, она… — надежда, глупая надежда, вспыхнула вновь.
Третья печально покачала головой.
— Не знаю. Не знаю! Не знаю!!! — стиснула зубы, вцепилась в волосы, согнулась под тяжестью собственной боли вперемешку с тревогой. — Не знаю. Пятая держит заклинание, чтобы не выпустить ни единой живой души, — шаман вновь успокоилась, бледная, с истерзанными в кровь губами, с золотом во взгляде, сейчас затуманенным страданием. Они же ее дети, ее маленькие подопечные, те, кого она держала за руку и гладила после экспериментов, когда самой хотелось плакать и кричать в голос. Для кого она оставалась сильной.
Шестая сжала кулаки. Это ее долг, разве имеет она право еще больше нагружать мать? Разве имеет она право причинять ей еще больше боли? Даже если впоследствии Третья возненавидит ее, она исполнит свой долг.
— Когда ты войдешь туда, уже не сможешь выйти, пока… В общем, подойдешь к границе, расскажешь. С тобой отправится Восьмая.
— Хорошо.
— Шестая, прости. Прости, что взвалили все это на тебя, но мы должны остаться снаружи в качестве доноров для Пятой. Ее Чистая сила…
— Понимаю, — девушка улыбнулась в ответ на мольбу в кошачьих глаза. — Все в порядке, ведь я понимаю.
Сейчас она чувствовала себя как никогда уставшей, на плечи навалилась гора, душащая, смрадная, тяжелая.
— Ну, что, идем?
Если есть на свете достойная иллюстрация к запросу «Женщина-мафиози», то это Восьмая. Всегда в деловом костюме, в шляпе, с пистолетом. Даже сидя на ветке она умудрялась выглядеть безупречно и элегантно закидывать ногу на ногу, покачивая начищенной до блеска туфлей. Только в голосе ее не осталось кошачьего прелестного ехидства и лукавства, осталась только серьезность и… да, она тоже болела.
Они никого еще не теряли от химеризации. Им предстоит…
Восьмая спрыгнула с ветки грациозно, деловито отряхнула юбку, а в следующий миг на ее месте уже стояла пантера с лоснящимися иссиня-черными боками. Только костяные наросты на лапах и плечах говорили, что это не обычный зверь.
Барьер пропустил легко и тут же сомкнулся непреодолимой линией. Шестая вздохнула. Ее зрение, нюх Восьмой и ночной лес кругом. Местонахождение химеры не определено наверняка, возможно, им придется до умопомрачения прочесывать лес Кокуе.
Страшно. Не так страшно, как в лаборатории перед мордой модификанта, а по-другому, холодно, мертво. Страшно выстрелить в ту, с которой смеялась, которую кормила блинчиками, которую страховала на миссиях. Чьи косы заплетала, кому делала хвостики. Воспоминания калейдоскопом проносились перед глазами.
Пантера уркнула, потерлась плечом, вот ведь зверюга — достает до пояса — однако стало самую капельку легче. Восьмая прыгнула на ветку дерева и растворилась в ночной темноте. Шестой пришлось пробираться по лесу, прислушиваясь к ночным звукам. Шорох травы, пение сверчков… хруст ветки.
У обезумевшей химеры не отнять жажды крови, она обречена убивать, уже себя не осознавая, терзая когтями порой тех, кого любила всем сердцем. Мама с Пятой лишили ее добычи, закрыв внутри Барьера, а потому она нападет на первого попавшегося человека.
Это будет не Седьмая, уже. Уже не Седьмая, не сестра… Так почему же…
Шестая перезарядила пистолет, сила разливалась по рукам, но все равно было плохо.
Хрустнула ветка, химера больше не таилась, опутанная жаждой крови, потерявшая осторожность. Иначе почуяла бы опасность стоящей перед ней девушки. Иначе ощутила бы присутствие второго хищника, загоняющего ее в ловушку, как перепуганного зверька. Но химера хотела только убивать, жаждала напиться крови.
Когда Седьмую химеризировали, ей выбрали черепаху. Мощные щитки на ногах, способные пробить стену или отбить оружие. Однако ученые не остановились, им совсем не улыбалось получить флегматичное долгоживущее нечто, они изменяли Седьмую до тех пор, пока не породили на свет Темную гончую из легенд — гигантскую собаку с огромными клыками и когтями, разумеется, без сверхъестественной "начинки". Никто не знал, сколько именно операций пришлось пережить Седьмой. Ее оружием стало лезвие, вынимающееся из левой ладони, вечно присутствующее в крови — заимствованная у Кровавой ведьмы техника. Ее глаза краснели и мерцали, когда она доставала клинок, а волосы, обычно каштановые и пушистые, распрямлялись и наливались чернотой.
Ночной ужас, кошмар. Шестая видела ее, чувствовала присутствие пантеры на дереве. Сегодня они охотились вместе.
— Седьмая…
Химера дернула ушами и пригнулась, Шестая почти слышала, как негодующе закатывает глаза сестра на дереве, как умоляет выполнить свой долг или позволить это сделать ей — перегрызть глотку, а после десятилетиями убиваться и винить себя.
Но Шестая просто не могла остановиться. Израненная пламенем душа просила, нашептывала верные, ласковые слова.
— Седьмая, это же ты, я узнаю тебя где угодно. Мы верим в тебя, мы все верим. Мама, папочка, даже негодяйка-Восьмая и зараза-Пятая. Мы все в тебя верим.
Химера напряглась, шерсть встопорщилась, встала дыбом на загривке. Черная тень на дереве сжалась в пружину, готовая наброситься.
Но Шестая отложила пистолет и тянула свободную руку, доверчиво, открыто. Потому что видела в адских глазах толику сомнения, не присущего обыкновенным безумным.
— Возвращайся, Седьмая.
Так страшно, так страшно. Пожалуйста, сестренка, вернись. Шестая не хотела верить, что уже ничего нельзя поделать. Это слишком для нее за сегодня, это вообще слишком-слишком. Душа переполнялась, горела, плавилась, ей хотелось кричать, срывая голос, и умолять, но она могла только шептать.
— Вернись, Седьмая. Пожалуйста, сестра.
Слово послужило спусковым крючком, остатки разума погасли, химера бросилась вперед. Пантера спрыгнула с дерева, но промахнулась.
Прогремел выстрел.
Шестая чувствовала, как дрожит лежащая на ней темная гончая — обычная собака, объятая темным пламенем. Дрожит худое, нет, костлявое тело, прижимается изо всех сил, а клыки все сильнее впиваются в плоть, стискивают плечо, прокусывают до кости, той самой, хрупкой птичьей косточки.
Рука с пистолетом лежит в стороне, и Восьмая еще долго будет злиться за тот выстрел, сбивший ей прицел и концентрацию во время прыжка, но Шестая не могла поступить иначе.
Больно, как же больно! Горячая кровь струится по коже, пропитывает холодную землю, уходит вглубь, слегка похлюпывая от каждого, даже самого крохотного, движения острых клыков. Но разве это сравнится с душевной болью Седьмой, застрявшей в чужом теле так внезапно, неожиданно для себя? Напуганная внезапной переменой, хаосом мыслей и чувств, болью трансформации.
Пистолет ложится на землю, а освободившейся рукой Шестая прижимает химеру к себе, обнимает, нежит, ласкает и ластится, как кошка. Плачет и улыбается сквозь слезы, пока Седьмая только сильнее стискивает клыки. Плечо, ничего страшного, она сильная, несмотря ни на что. Просто слегка устала.
— Я верю в тебя. Всегда буду верить. Вернись к нам, Седьмая. Вспомни, ну! Как мама гоняла тебя полотенцем, когда ты таскала мне пирожки. А помнишь, мы заболели, потому что в первый раз на свободе объелись мороженым? И тогда нам пришлось использовать язык жестов, потому что голос совершенно не слушался. Или…
Она говорила и говорила, быстро-быстро, лихорадочно, не обращая внимания на застывшую неподалеку растрепанную черноволосую женщину. В по-прежнему идеальном деловом костюме. Восьмая не двигалась, только следила, слушала, как все слабее и слабее делается голос, смотрела, как высыхают губы.
Воспоминания лились, казалось, она говорила час или два, или даже три, хотя прошло всего минут пять-семь. Клыки внезапно покинули свои уютные гнезда, свитые в мягкой плоти. Собака задрожала, завыла, завизжала, пронзительно, с отголоском мучения, пока визг, под треск костей, не превратился в человеческий крик. Крик радости, крик освобождения.
Шестая села, зажимая плечо, глядя на голую Седьмую. Одежда не выдержала превращения, и теперь на прошлогодней листве та сидела одетая лишь в белую кожу и черный шелк волос. Прижала руку ко рту, ведь на губах стыл вкус крови, с ужасом осмотрела оставленные следы…
— Шестая! — сестра бросилась вперед, но пошатнулась от внезапной слабости, ее повело, и она упала на подставленные руки Восьмой. Та непринужденно встала.
— Сможешь идти?
— Угу.
Счастье от возвращения сестры не давало сказать ни слова, распирало изнутри. Зато Восьмая не могла промолчать, даже неся закутанную в пиджак драгоценную ношу.
— Сумасшедшая! Ты хоть понимаешь…
— Я не могла от нее отказаться. И ты тоже, иначе не стояла бы там, а убила.
Восьмая покачала головой, хотя признавала правдивость сказанного.
— Ух, мать тебе задаст!
— М-м, вряд ли.
— Точно, — пренебрежительный фырк. — Мамина принцесса.
— Заноза!
Они дошли до барьера, где Третья немедленно пнула экзорцистку под дубом, чтобы та снимала Барьер, а после бросилась лечить, проверять, ругать, обнимать и давать подзатыльники. Прилетело всем. Но радостно тоже было всем.
Появилась надежда, что они точно могут справиться с любым приступом безумия.
***
Почему она пошла к директору, вместо того, чтобы завалиться сначала в ванную, а после — спать? Потому что задолжала объяснение. Какое уж есть. И уйти без него означало… Шестая, пошатываясь, поднялась на крыльцо.
Дверь открыл по-прежнему безупречный Франкенштейн, взглянул неодобрительно, недовольный, потому что недоволен Мастер, но Шестая была слишком счастлива, слишком измучена, чтобы стыдиться своего непрезентабельного вида.
Седьмая будет отсыпаться, они всегда после химеризации слабее котенка — сама Шестая дрыхла неделю, чтобы восстановиться, но главное, она жива, здорова. Справились. Они справились.
Рейзел как обычно сидел в углу дивана и пил чай, однако Шестая своим новоприобретенным чутьем, своей выжженной душой видела, как закаменели его плечи. От ее недоверия, ее немногословности. Черт, она просто сама слишком перепугалась тогда, поглощенная новыми ощущениями.
Но коль уж она взялась сражаться за них, может, стоит сделать это полноценно?
Эта ночь что-то переменила в ней, сломала, но это хорошая поломка. Открыла глаза на многое.
Шестая бесцеремонно растянулась на диване, положила лохматую голову на обтянутые белой тканью колени. Тело сразу превратилось в теплый кисель, неспособный шевелиться, даже думать. Она устала, глаза закрывались, но перед тем, как заснуть, должна…
— Это квест. Как закон притяжения. В какой-то момент остается только один путь, и я никак не могу с него свернуть, обязана сделать то-то и то-то. Просто… раньше ничего подобного не случалось. Я испугалась. Прости.
Трудно признаваться, но становится легче, когда видишь, как распрямляются широкие плечи, а в глазах вновь воцаряется знакомое печальное, мудрое спокойствие. Шестая расслабилась.
— Прости… так хочу… спать… — язык заплетался, все же сегодня произошло слишком много событий. Завтра она снова помчится к Седьмой, скорей всего, останется до самого пробуждения. После химеризации они слишком слабы, поэтому нуждаются в охране из своих же, но перед этим…
Длинные пальцы вынули листик из волос, погладили упрямую челку.
— Спи. Я не злюсь.
— Хорошо… А вот директор наверняка злится… потому что я завалилась на его диван… такая… в земле…
— Он тоже не злится. Спи.
Шестая послушно закрыла глаза, успокоенная теплом и легкими прикосновениями. До этого она не понимала, как ее мучает невозможность объясниться толком.
О своем прошлом она не расскажет, да и нужно ли? Было и прошло. О чем можно догадаться, Франкенштейн догадался, Рейзела просветил. Остальное неважно.
Или важно? Мысли путаются. Наверное, все же расскажет. А, может быть, и нет… Черт, что решить? Как решиться? Мысли путаются. Если спросят — то да, конечно.
А пока — спать, спать, спать. Завтра ей дежурить у постели сестры, оправдываться перед директором тем, что слишком устала.
Рейзел легонько дернул за прядку волос и в третий раз скомандовал:
— Спи.
Это был последний раз.
