***
Придя домой я тут же, не снимая ботинок, под гневные восклицания тёти Любы кинулся к дивану, на котором неизменно сидели мои плюшевые друзья. — Заяц… Заяц… Стёпка! — бормотал я, не обнаружив его среди всех и бешено рыская взглядом по комнате. — А в нём блохи завелись… И вата внутри вся сгнила, — сообщила Тётя Люба, опершись плечом о дверной косяк, — я решила его выкинуть. Ночью я узнал, что умерла бабушка. Детство закончилось.Глава 6
1 декабря 2019 г. в 00:40
С потолка на меня косился Сталин и сыпалась штукатурка.
— Сань, напомни, зачем мы тут?
— Чего это ты такой храбрый?
— А чего ты такой скептик? Когда-нибудь… До-скеп-ти-ци-ру-ешь-ся.
Санька хмыкнул и демонстративно храбро переступил через перевёрнутые стулья.
Внутри была разруха, как и обычно в заброшках нашего города. До этого мы были в кинотеатре и на ракетном заводе — ничего нового. Разве что не валяются чертежи.
Ещё лет десять назад я ходил сюда на утренники. Был зайчиком. Костюм до сих пор висит в шкафу, и, о чудо, всё никак не становится мне мал. Скучаю по этому времени, если быть честным: тогда всё было, как сейчас, только проще. И прямо сейчас я был бы не против поиграть с кем-нибудь в доктора, в рыцарей, в диких зверей, посидеть в песочнице и побегать по улице с любимой игрушкой. Это опять же был заяц — серый такой, плюшевый, в спортивном костюме, которого я ни раз стриг, купал и заставлял попадать в самые разнообразные необычные ситуации, самый верный друг, Сане не в обиду. И бабушка, я всегда сидел с бабушкой, а она играла со мной, готовила вкусные блины и никогда не ругалась на меня, как все другие. Я всегда был для неё хорошим, всегда был самым умным и храбрым мальчиком…
Не дав вовсе насмерть загрустить, мне под ноги попал плафон от люстры, об который я чуть не споткнулся. «Соня» — было написано через пару метров на обшарпанных стенах.
— Это самая жуткая и старая заброшка, которую я знаю, — прокомментировал Саня, — значит, по твоей теории, надписи могут быть именно здесь.
Когда Саня чуть отошёл, я, переборов необъяснимую панику, заглянул в комнату, из которой доносился странный звук. На грязной кровати сидела девочка в растянутой домашней кофте странного серо-бежевого цвета с картинкой лошадки на спине. На полу валялся синтезатор и скрипел странную жутковатую мелодию, которая и привела меня сюда.
— Привет, — она сидела ко мне спиной, и всё, что я мог разглядеть — жиденький светло-русый хвостик и свет от телефона, который она держала в руках.
— Ты прямо как тогда, только настоящий, — тоненький голосок говорил неожиданно серьёзно и с какой-то особой грустью, детям не присущей, — у тебя очки… Красивые, пластмассовые, и волосы… С полосой посередине, как я рисовала.
— Почему ты здесь сидишь? — с недоумением спросил я, на всякий пожарный держась рукой за обшарпанный дверной косяк. Ей-богу как в хоррорах.
— Как? Ты не помнишь? Ты меня сам здесь оставил.
— Когда? — удивился я.
Девочка резко обернулась, заставив меня дёрнуться. Мало ли что я мог увидеть на её лице, особенно учитывая недавний опыт, вернее, вместо него.
— Когда тебе было шесть, — я приподнял бровь в немом удивлении. Эта девочка выглядела как… Вполне обычная девочка. Кудрявая чёлка, курносый нос, тонкие черты лица и натянутая улыбка. А если она и правда здесь живёт? Если она настоящая? От осознания этого делалось воистину жутко.
— Как это? Так тебе самой… Чуть меньше десяти.
Я ещё раз оглядел комнату и обомлел, замерев взглядом на портрете в углу, стоящем как икона. Это была фотография моей бабушки. Я нервно сглотнул.
— Мне давно чуть меньше десяти.
— А… Понятно. Ну, я, пожалуй, пойду, — «какое к чёрту понятно?!» я указал на дверной проём позади себя.
— Постой, — девочка встала в полный рост на кровати от чего та жалобно заскрипела, — поиграй со мной… Как раньше.
— Ну… — «докаркался. И где там этот Саня ходит?!» — давай. Во что?
— В жизнь. Меня зовут Соня. А ты будешь Август!
— Почему Август? — я ещё раз оглядел комнату, словно преднамеренно в поисках ответов. Месяц на календаре, не смотря на то, что за окнами выли метели. Скоро Новый Год. На портрете дата — шестое августа. И на полу, под ногами, цифры — 08.
— Так надо, — жутко произнесла она.
— Ну хорошо… Надо — значит, — я вздохнул, словно готовый заплакать, — значит надо.
Я взял Соню за руку. Она была нечеловечески горячая и влажная, как порой было у меня. Синтезатор замолчал и тут же начал наигрывать другую мелодию.
— Садись, — скомандовала девочка, как-то слишком сильно для ребёнка потянув меня за руку.
Я послушно сел, не зная, зачем всё это делаю. Я ведь мог убежать, позвать Саню, в конце концов.
— Серый зайка, — Соня развернула мои ладони к себе, — вырвал травку, — я сообразил не сразу, но, кажется, она хотела поиграть со мной в ладушки, — положил её на лавку. А кто травку возьмёт, тот домой не попадёт! — девочка со всей силы стукнула мне по руке и засмеялась, так, что стало действительно очень больно. Я захотел было вскочить на ноги и всё-таки уже броситься прочь, но понял, что не могу двинуться ни на сантиметр.
— Стой! Стой, подожди, не уходи! Я хочу сделать художественное чтение! — девочка вытаращила глаза и спрыгнула с кровати. Я зажмурился и старался не смотреть на, — подожди-подожди, сейчас… Сейчас! — она с пару минут рылась в маленькой прикроватной тумбочке, похожей на те, что стояли у нас в детской городской больнице и достала оттуда исписанную зелёную книжонку, когда-то модный ежедневник.
— Смотри! — услышав это «смотри» я машинально открыл глаза. Девочка раскрыла записи и принялась читать, — «дорогой дневник! Сегодня мы с бабушкой ходили на Канал. Она говорит, что мне пока рано ездить в метро — контролёры ругаться будут. Мама говорит, что это только потому, что она за меня боится, — я смотрел ей через плечо: почерк кривой, неуверенный, с ошибками. Я когда-то писал так же, — мы с бабушкой кормили ёжиков кашей, — я насторожился. Ёжиков… Кашей… Запись датировалась девятнадцатым числом января, а зимой ежи, как известно, спят, — но это была конечно не каша. Это бы снежок! Из него я делаю кашу и зову это облачной кашей…» А ты хочешь кашу? — спросила Соня, подняв на меня глаза. Я отрицательно помотал головой, — «…а ёжики эти живут на детской площадке, но не на той, которая на ветродуе, а которая на Канале, — я вспомнил. Деревянные скульптурки ёжиков, каждая метра по полтора, стояли возле Санитарной Охраны, и мы с бабушкой ходили… Кормить ёжиков, — а ещё мама сказала, что скоро мы пойдём в зоопарк, когда вер-блю-ди-ца Пелагея выздоровеет, ведь у неё болит копытце и она…»
— Хватит… — почти плакал я, — я понял, хватит. Отпусти меня! Я всё понял, отпусти, прошу!
Соня кивнула, откладывая записи и грустно улыбнулась.
— Я понимаю. Ты пойдёшь домой. С тобой может что-то случиться, — она говорила медленно, смотря прямо мне в душу, будто нарочно мучая, и самообладание из моего бренного существа уходило ещё быстрее, чем свет из окон за Сониной спиной, — а я всегда буду тут сидеть, — она улыбнулась, — я не хожу в школу! И делаю, что хочу! Вот радость-то!..
— Саня!!! — закричал я, что есть мочи, — Са-ня!!!
— Стой! Не кричи, не кричи! Ты можешь пойти домой. Но у меня горе, — грустно произнесла Соня, опустив голову, — мой друг, зайчик, он… Потерялся где-то, пока мы гуляли. Я неделю плакала, но потом всё прекратилось. Потому что он всегда в моей душе… Как я в твоей.
Вновь обретя возможность двигаться, я рванулся, что только было прыти, спотыкаясь о ящики, стулья и прочий хлам. Смотрел я исключительно под ноги, боясь впереди увидеть эту девочку. Адскую девочку, воистину. Когда от выхода меня отделяли жалкие пара метров, я врезался во что-то мягкое и повалился на пол.
— Ты чего? Ты чего, дурень, я тебя ищу! Знаешь сколько времени! — пытаясь отдышаться восклицал он. На лице Сани отчётливо читалась паника, что было на него не похоже.
— Что случилось? — я медленно поднялся и подал руку товарищу.
— Что? Восемь часов!
— Как восемь? Мы же пришли только… От силы в двенадцать.
— Вот и я о том же! Вечера! Искал тебя, всё оббегал сто раз… И из-за стены ещё какие-то странные звуки доносились. Ты не слышал? Где ты был?
— Потом, Сань, — вздохнул я, двигаясь на выход. Санька всегда понимал, когда я просил час-другой молчания.