Этот город

      Мы проторчали на чердаке так долго, что опоздали на последний автобус перед перерывом. Ждать пять часов не хотелось, денег особенно не было, а потому оставался один вариант — залезть зайцем в электричку и доехать до Октябристской.       «Солнцевская.»       Я c трудом перекинул ногу через забор и дал руку Саше. Как-то тяжело стало даже ходить, не то, что прыгать как мальчишки из рекламы жвачки.       — Совсем ты хилый стал, еле ноги таскаешь, — усмехнулся мой товарищ, напрягая руку, помогая мне спуститься. Он был чуть выше меня и подобные манипуляции в принципе давались ему легче.       Вдруг я замер, упершись взглядом куда-то за санино плечо. По тропинке между деревьями шла колонна печально склонивших головы детей, на вид чуть младше нас. Даже дети здесь были какие-то… Не такие.       Саня отвлекся, тоже обернувшись, и отпустил руку. Я, как и следовало ожидать, шлепнулся в кучу прошлогодних листьев.       Шедший первым мальчик, самый старший, торжественно нес перед собой на вытянутой руке лопату. За ним — дети помладше, кто-то с пустыми руками, кто-то с пожелтевшими газетами. Завершал процессию тощий как скелет бледный мальчишка, державший на руках большого плюшевого крокодила. Сзади, держась за верёвку, привязанную к лапе плюшевого зверя, шла маленькая девочка в грязном рваном платье.       — Ты тоже видишь? — шепнул мне Саня, когда я поднялся на ноги. Я кивнул, ухватившись за его плечо. Странно. Очень странно.       Неизвестно каким чудом, я вовремя посмотрел на станцию. В нашу сторону шёл милиционер.       Без слов я потянул Саню за руку в сторону колонны детей: нужно было смешаться с толпой. Ходили слухи, что «своих» здесь никогда не трогали, как завелось ещё со времен мафии.       Мы заняли место за последними ребятами и тоже склонили головы. Я никогда не был на похоронах, но мог сказать, что это шествие напоминало как раз похороненную процессию. Но только кого хоронили? Крокодила?       Нас заметили, но ничего не сказали. Где-то среди тишины послышались шаркающие шаги, явно не принадлежащие человеку.       Минут десять мы шли по редкой лесопосадке вдоль железной дороги. Саня постоянно рыскал глазами вокруг себя, пытаясь запомнить обратную дорогу. Нашим проводникам это не нравилось. Их лица ничего не выражали — более того, я их даже не видел — но тихий гнев, казалось, можно было ощутить кожей.       Вдруг я заметил на затылке у маленькой девочки, идущей передо мной, шов. Вернее, даже не шов, а рану, закрепленную железными скобами. Девочка, будто почувствовав моё удивление и тревогу, отвела грязную черную косу за плечо. «Беба» — было написано у неё на спине грязью, кровью и, кажется, какой-то травой. Сделалось непомерно страшно. Я хотел спросить у Саши, куда мы идём, но стиснул зубы, не давая себе заговорить: он все равно не знает. Гнев вокруг кололся.       Когда забор, через который мы перелезали, закончился, дети свернули на пути и вскоре мы оказались в желтом лесу. На небе висели тяжелые белесые тучи, вдали блестели огоньки Солнцевской станции. Как в тот день, когда мы убегали от теней, разве что, на наше счастье, было ещё светло. Правда это, как показывала практика, было вопросом очень быстро текущего времени.       Вдруг мальчик с лопатой остановился. Впереди что-то зашуршало опавшей листвой, зацокало, заскрипело ветками. Мне показалось, будто что-то тронуло меня за плечо. Я дернулся и прижался к Саше.       — Что-то ходит тут кругами днем и ночью! — закричали дети хором, сделав страшные и неестественные лица.       Я же, казалось, был готов прямо сейчас выйти из своего тела и отправиться вслед за тем, кого дети пытались подозвать. Или прогнать, потому что колючий холодный воздух постепенно отступал, но легче от того не становилось.       Девочка в то время стояла, не шелохнувшись, словно это не она держала привязанного крокодила, а он её. Она будто бы хотела убежать, но страх сковывал. Впрочем, как и нас.       — Копай, — скомандовал мальчик с лопатой, вручая её Бебе. Сил у девочки почти не было: костлявые ручки, сжимающие черенок, задрожали, стоило в них оказаться чему-то тяжелее верёвки, а из выпученных глаз потекли слёзы. Она спустилась в неглубокую яму со скользкой землёй, пачкая ноги.       — Копай! — прикрикнул на неё кто-то из толпы.       С железной дороги что-то будто бы запело низким женским голосом и тут же замолчало.       Девочка всем весом налегала на лопату, с отчаянным стоном выкидывала тяжёлую мокрую землю на поверхность.       Четверть часа. Полчаса. Час.       — Хорошо копай. Себе копаешь, — уточнил кто-то из ребят в тот момент, когда Беба перестала плакать, словно забывшись, и бросил в яму крокодила. Тот слишком грузно для плюшевой игрушки плюхнулся на дно ямы.       Что это за чертовщина такая?! Во что они играют?! Лучше уж милиция. Лучше уж… Да все, что угодно, лучше, чем это! Я не знал, какого черта мы там стояли и чего-то ждали как завороженные: что-то будто не давало двигаться, будто заставляло нас смотреть на это, учиться и запоминать.       Вскоре яма стала в два раза глубже, плач девочки — отчаяннее.       — Что вы сюда всё ходите… — прошептала Беба. У меня по спине мурашки побежали. Где-то это мы уже слышали, — уходите! — она вскрикнула, неестественно повернув голову в нашу с Сашей сторону, — Мы тут все болеем!       Девочка рухнула на колени и, движимая какой-то нечеловеческой силой, вгрызлась в брюхо крокодила и разорвала ему плюшевую шкуру. Вместо ваты там была грязь, тяжёлая серо-коричневая грязь, напитанная водой.       Дети жутко засмеялись. Я вздрогнул.       — Нет никого, — начал на распев тощий мальчик, — только призрачный вой, Тень бежит по степи, а с неба валит пыль. Ты не бойся меня, Здесь сырая земля Стала пищей моей, а крови я не пью.       — Покидая свой дом, Будь готов потерять — Саня не знал слов, но, словно под гипнозом, тоже замычал странный мотив. Я в недоумении и страхе крутил головой, прижимаясь ближе к товарищу, — всё, что было тобою — глупый человек! Гравий бьёт по локтям, Эхо шепчет во след — Потеряйся, слепец, там где вскормлен был. С плачем своим Всё, что вспомнить успел — Как из крови слеза капает со шкур.       — Бью по лицу, — закричала Беба, — Раздираю прочь плоть. Страшный звон навевает на меня тоску. Червь, просто червь, Уходи от людей, Здесь тебе впредь не жить, грязный сын Земли.       Нашему взору предстало зрелище настолько отвратительное, что меня едва не вывернуло на месте. Беба, заливаясь страшным плачем, переходящим в животный рёв, взяла в крохотные ладони пригорошню грязи и положила в рот. Заскрипел на зубах песок, потекла по подбородку коричневая жижа. Ещё. Ещё. Казалось, Беба сейчас просто лопнет, но она все ела, и ела, словно червь, а дети с жестоким пустыми полуулыбками смотрели, не шелохнувшись.       Когда туша опустела, дрожа всем телом, хрипя, кашляя, непроизвольно выплевывая грязную воду и комки земли, несчастная завернулась в шкуру крокодила и замерла, замолчала.       Короткостриженная девочка с чёрными глазами, все это время державшая кипу жёлтых бумаг, спрыгнула в яму и, скомкав половину, затолкала в рот Бебе.       — Не-сдохни, — выплюнула она, с невиданной злостью посмотрев на лежащую в могиле девочку.       Мальчишки помогли ей подняться и тут же принялись забрасывать Бебу землёй. Я едва удерживался от того, чтобы подорваться и броситься вытаскивать несчастную. Так нельзя! Так не по-человечески! На глаза навернулись слезы, руки дрожали. Спокойствие Сани внушало неведомый страх, будто бы я остался один в этом полусне полу-ужасе. Вскоре на месте ямы был ровный слой рыхлой земли. Десять минут тяжёлого молчания.       — Твоя очередь, — тощий мальчик подошёл к Саше, и глянув на него пустыми страшными глазами, похлопал по плечу.       Так быстро мы давно не бегали.