***
Саня всем телом навалился на ржавую тяжёлую дверь. Та заскрипела и поддалась. — Прошу! — рыжий сделал жест рукой, указывая мне на вход. Я кивнул с неестественной усмешкой и ступил на ковёр. Что странно было — этот ковёр был не как в театрах в столице, а как у бабушки в комнате: пушистый, цветастый, и огромный настолько, что занимал собой весь коридор и лестницу. — Ты ноги вытер? — спросил вдруг Саня строгим тоном. — А? — Два, — с Саней тоже, казалось, начинало твориться что-то не то. Он как-то не так говорил, как-то мысли у него стали короче и отрывистее. — Этот ковёр делала вся Гороховка, даже я участие принял. Вон, видишь, в углу слева рыжие ниточки? — Поздравляю, — захлопал глазами я. — А ноги мои тут при чём? — Его пачкать нельзя, — заключил Саня, снимая кеды, — разуйся на всякий случай. Я шёл, а по ступням меня будто щекотало что-то живое. Странный ковёр. На вид — мягкий, по ощущениям — как луговая трава в июле. Но колется, собака. И будто, как эта же самая собака, дышит. Когда мы вошли в кинозал, на нас уставился человек с фонарём, выглядящий ровно так же, как тот слепой контролёр, который встречал нас на Гранитной. — Одни? — спросил он, позвякивая ключами в свободной руке. — Одни. — Тогда стойте здесь. На вас разрешения ещё нет, — отчеканил фонарщик и ушёл в другой конец зала. — Может сядем? — шепнул я Сане, — тут мест полным-полно, не убудет. — Нельзя, сказали же, — недовольно зашипел Санька, — с местными шутки плохи. Сказали «нельзя» — значит нельзя, так уж повелось. Позади нас заскрипел проектор. — Давным-давно, — заговорил скрипучий голос за кадром, — в лесах и на лугах жили счастливые люди по деревням и сёлам, как везде, — чёрно-белый экран показывал криво на ходу снятые кадры какого-то коттеджа. Затем оператор прошел по уютной деревеньке, пустой, как… Как деревня, куда я ездил на лето, после случая с Катей и тётей Снежанной. — Так похоже! — прошептал я, трогая друга за плечо. Мы стояли за зрительскими креслами как неприкаянные, и создавалось такое ощущение, будто всё вокруг хотело того, чтобы мы ушли. Закадровый голос что-то долго рассказывал про деревню, но я не слушал. — Здесь фильмы особые, для каждого свои, — запоздало ответил Саня с нескрываемой гордостью. Вдруг свет выключился. Что-то страшно загудело. — Но потом пришли люди с нечистой совестью, — я тихонько вскрикнул, когда свет снова включился и на экране появились два силуэта на фоне выжженной степи. Это было точно мой родной город, а силуэты — как мы с Саней! — Смотри, смотри, как похоже… Как ты и я… Что это значит? — Август, это зеркало.***
— Рыжим всплеском стыла тень, Сердце заходилось — Нету здесь живых людей, Что б не говорилось! — весело распивали дети на какой-то нескладный мотив, прыгая вокруг ржавой железной горки. — Привет, ребятня! — Саня махнул детям рукой и добро усмехнулся, — чего это вы тут за песни поете, а? Мой друг исключительно хорошо обращался с детьми. Было ли то влияние Изольды или природный талант, плавно перетекающий в желание стать учителем, я не знал, но факт оставался фактом. — Привет, рыжик! — весело воскликнула девочка, — ты чей? Тёти Зины? Мы видели тебя и твоего друга, когда Вы речку трогали! — Было дело, — улыбнулся Саня, присаживаясь на низенькую скамейку. Я же остался стоять, где стоял. Часто я вовсе чувствовал себя просто тенью своего друга, но ничего плохого в этом не видел. Что плохого в том, чтобы быть частью такого хорошего человека? — так что это за песня? Можете повторить? — Чёрный омут средь дорог — Это признак верный! Я со все-е-ех, — девочка закружилась вокруг себя, раскинув руки, — помчался ног… — Как же это «помчался»? — возмутился маленький полный мальчик, — помчалась! Ты девочка! — И что, что девочка? Так в песне поётся! Иначе не в рифму будет! — Ты и так в такт не попадаешь, — вмешалась их подруга, показав язык. — Неправда! Саня вскочил со своего места и встал между спорящими. — Тихо, тихо. Вы собрались спорить или мне про свои песни рассказывать? А то уеду — и не сможете больше. — Никуда ты отсюда не уедешь! — усмехнулась девочка, — Симон не уехал — и ты не сможешь. Он эту песню и сочинил, во. — Кто такой Симон? — спросил Саня. — А не знаю. Вот сам у него и спроси! — девочка странно засмеялась, и пробежав круг вокруг скамейки, дернула Саню за рукав, — меня Варя зовут. Это так, если что вдруг. Кажется мы теперь шли не за хлебом, а к какому-то Симону.***
Я тщательно пытался не вляпаться в кучи навоза, оставленные по всему полю, судя по всему, лошадьми. Я часто представлял себя скачущим на огромном белом коне по бескрайнему морскому берегу, и многое бы отдал за то, чтобы мечта моя исполнилась, вот только лошадей нигде в округе не было, да и вряд ли я не испугался бы говорить с их хозяевами. Я же даже вообще не знал, что говорить! Вот Саня, он мудрый, наверняка знал, только как-то неловко было его просить. — Ну и… И где мы? — Мы — здесь, — гордо ответил Саня, то и дело поглядывая в листок, который дала ему Варя. На нём было накалякано угольком подобие карты — крестиком отмечено место, где живёт этот знахарь, слева — дома, справа — старая водокачка. Отвлекаясь от разглядывания почвы под ногами, я вдруг обернулся. За мной стояло соломенное чучело где-то метр в высоту с красной стекляшкой вместо единственного глаза. — Это что? — я дернул Саню за рукав и указал на странный предмет. — Не знаю, наверное художества местных. Когда я был маленький, здесь что-то сеяли, и с тех времён так и остались эти пугала. — Почему я не видел его минуту назад? Он появился прямо за моей спиной! — Больно много ты увидишь, глядя под ноги. Пошли! Спустя пару минут Саня что-то увидел вдалеке и дернул меня за куртку. Человек сидел возле костра и покачивался из стороны в сторону как былинка на ветру. — Доброго вам, — Саня поднял руку в приветствии, когда мы подошли ближе. На вид это был обычный мужчина лет пятидесяти, замученный проспиртованный работяга с длинными сальными патлами. Таких было много у нас в городе, и все на одно лицо. — Доброго, ребятки, — неожиданно приветливо отозвался он, — что-то я не помню вас. Вы с чем и откуда? — Мы не местные, — неловко улыбнулся Саня, — на каникулы приехали, — нужно было срочно придумать оправдание, насколько нечего делать было на каникулах, чтобы целенаправленно идти в гости к жителю огромного страшного пустыря, — вот это… Фольклор собираем. Я — Саша, это — Август, а вы, наверное… — Симон я, — хмыкнул мужчина, — живу здесь. Стишки кропаю, а дети их учат и в школе рассказывают. Вдруг, не успел Саня уточнить, что за стихи, Симон взял пригорошню земли и положил себе в рот. Меня чуть не стошнило. — А… А как вы здесь оказались? — выпалил Саня, присаживаясь рядом со знахарем. — Убежать хотел из колонии. Домой, к дочке. Ой и виноват я перед ней! — хмыкнул Симон, — Городишко такой, знаете, Лабытнанги? На этот похож — жуть как. Забрался я в товарный поезд, надеялся в столицу приехать, а там домой, а он возьми и остановись, каналья! Как вышел — так и упал. Платформа — один в один, и небо такое же, неживое… Рыдал, как ребёнок, ногами бил, жрал эту чёртову землю, безумец! А потом очнулся и не помню. Как пусто… Как новый человек. И каждая гнилая травинка здесь родная, и всякий ветерок добрую весть несёт. Очнулся — башка пробита, — Симон повернулся к нам спиной и приподнял прядь засаленных волос. На затылке зияла рана, закреплённая металлическими скобами, — а потом посидел здесь немного, и понял, что ничерта мне уже в жизни не надо. Никуда не надо. Ни к кому. Что я — просто проклятый червь. — Мы видели… Видели, как это, — неуверенно произнёс я, вспоминая Бебу. Уж больно были похожи они с Симоном: те же обречённые глаза, та же не пойми откуда взявшаяся страшная скоба на затылке. Всё больше и больше казалось, что всё происходящее — один большой запутанный сон. — Что стало с ней? Ну, с дочкой. — Не знаю. Я ничего уже не помню. Но земля не прощает. Всё помнит, для всех единая. — Так из-за чего ты… Из-за чего тебя в колонию отправили? — осторожно спросил Саша. Симон с десяток минут молчал с воистину жутким выражением лица. Мы сидели, замерев, и ждали. — Поссорились мы с женой… — наконец-то заговорил он, понимая, что терять нечего, — Ну, обычное бытовое дело, знаете, а тут дочка под руку подвернулась, стала кричать, мол, оба замолчите… И чёрт же меня дёрнул! — Симон почти плакал, всматриваясь в край леса, виднеющегося над горизонтом, — я толкнул её, она упала и… — он всхлипнул и закрыл лицо ладонями, — и больше никогда не встала. Сломал я её, верите?! — Симон повернулся к нам и, схватив с земли сухой стебель, сжал его в руках, — вот так, как прутик! Она так на меня смотрела… Как на чужого. Как на чудовище, — Симон едва заметно шевелил испачканными землёй губами, а под глазами выступили кровавые слёзы, — Я взял с неё обещание, что мы не простимся. Она сидит, ревёт, а я ей говорю, мол, не плачь, будет ещё время. Без меня. Смущённый тем, что мы насыпали человеку соли в старые раны, я переглянулся с Саней. Он кивнул. Да, так уж мы ничего и не узнали и теперь несчастный едва ли захочет нас видеть ещё раз. Вот так всегда: как захочешь человеку помочь — так навредишь ещё больше. — А как твою дочку звали? — напряженно спросил Саня, поднявшись на ноги и уже собираясь уходить. — Алинка.