***
— Я не хочу в школу, — вяло протянул я, еле волоча ноги. — Надо, — хмыкнул Саня, кутаясь в куртку, — учиться надо, чтобы в люди выбиться. — У нас ещё много времени, — я остановился и запрокинул голову, глядя в неживое небо. — Времени никогда не бывает много, — заметил Саня, — мы уже и так очень старые, поздно спохватились, что учиться надо. Веришь или нет — я вообще ничегошеньки не помню, что мы учили по программе до этого. Я даже класс наш не помню. — А мы разве не перевелись? Саня, словно пытающийся проснуться всю дорогу, замер, уставившись в одну точку. — Да. Ты прав, — механически произнёс он и вдруг неестественно для него улыбнулся, — Я тоже не хочу в школу. Там контрольная. Мы незаметно как дошли до Вариного замка, где она часто играла. Мы тоже хотели поиграть, да не с кем, а вдвоем — скучно. Саня ни с того ни с сего разбежался и запрыгнул на ржавую железную горку. — А может… Просто опоздать на контрольную, и тогда нас не заставят её писать? Саня, слушая меня вполуха, сел на портфель и с веселым возгласом скатился с горки. Я тоже захотел. — Саня, ты меня слушаешь? — я пересчитывал хлипкие ступеньки горки ударами ботинок. Мой товарищ среагировал не сразу. — Это не вариант, — он отряхнул брюки и подошел ко мне, — страшна не контрольная — её можно прогулять — а домашнее задание. Его всё равно спросят, и тогда худо будет. А мы его не сделали — у нас даже учебников нет. — А почему у нас их нет? — уточнил я. — Тётя Зина отобрала. Помнишь, она обозвала нас плохим словом, и сказала, что старая бумага — ядовитая? Я кивнул. Саша уже подпихивал меня под спину, желая снова съехать. Да, мы оба съезжали, только в переносном смысле. — Мне бабушка раньше говорила, чтобы я не трогал газеты, потому что там свинец. Саня отказался от затеи с горкой и спустился вниз, качаясь и стороны в сторону как моряк на палубе. А не поиграть бы нам в моряков? — Так что с домашкой делать? — Давай кинем наши рюкзаки в лужу! Тогда на тех листках, которые там есть, все чернила смоются, а мы скажем, что там было задание!.. — Привет! — услышали мы позади себя знакомый голос. Со старой кожаной сумкой наперевес к нам шла Варя, какая-то более взволнованная, чем обычно, — вы тут что, уроки прогуливаете? — прищурилась она, хлопая по ладони мне, затем Сане. — А ты? — спросил в ответ я. Судя по кривым записям на кусках листа, который каким-то волшебным образом появился у меня под подушкой одним утром, учились мы с Варей, несмотря на разницу в возрасте, в одном классе. — А я… — «ой беда-беда, они ж ещё не совсем свихнулись!» — а я болею! — девочка громко шмыгнула носом и сплюнула себе под ноги, — во. — Тогда тебе на улицу выходить нельзя, — Саня снова залез на горку и сел, свесив ноги. — А вот и можно… У меня «цветные чёрточки»! — Это ещё что такое? — спросил я. — Это, ну… Болезнь такая. Не заразная, не бойтесь. Это когда ты становишься слишком умный, чтобы ходить в школу. — А куда ты идёшь? «Ой беда-беда! — подумала Варя, бегая глазами по лицам мальчиков, — не скажу же я им, что я специально их искала!» — Я иду… Лечиться! К знахарю! — К знахарю? Как Симон? — спросил Саня, болтая ногами. — А можно мы с тобой? — выпалил я. — Можно. Даже нужно, — девочка шаркнула ножкой и смачно кашлянула, — только это особые знахари. Не как Симон. Они из соломы и палок. — Но они же, получается… Не живые? — Не говори так!!! — вскрикнула Варя и бросила в Саню сумкой. Тот увернулся и поймал её на лету, — они ещё поживее нас будут! Мы с Саней переглянулись и молча согласились со словами девочки. Здесь какой-то такой воздух был, другой, что в любую ерунду верилось.***
Мы шли по толстому ковру из сухой травы мимо заброшенных покосившихся деревянных домиков. Варя что-то рассказывала про Гранитную, про жителей, про то, что такие дома специально оставляют в дар изгоям и знахарям. Я крутил головой по сторонам и периодически поёживался. Страшные длинные бараки, тесные домики-будки, больше походившие на дачные туалеты — жутко делалось от одной только мысли, что здесь могут жить люди. — Долго ещё? — спросил Саня со своим обычным спокойствием. — Ещё чекушку часа. А что, вам уже скучно? — Ну… — протянул я, стараясь не отставать, — Больше страшно. — А ты подумай, как домой едешь, и сразу очнёшься! — «Надо им мозги размять да поразвлечь немного, а то двух слов связать не смогут!» — Это надо просто подумать? — Называй станцию и говори, что там интересного! У вас же есть станции? — Да, — кивнул я, — Октябритсская, там кончается столица, Рыбнинская, там театр, Метровагонмаш, там большие промзоны, Проспект, там наш город начинается, Пироговская, там морг, Улица Академика Сахарова, там страшно, Тайнинка, я там живу, Комиссариат, там очень спокойно, Юбилейная, там… — Чшш! — Варя остановилась и выставила перед нами ладонь, — пришли! Я замолчал. Вокруг шептали голоса, как на Солнцевской. Я закрыл глаза. Открыл. Нет, ничего не исчезло. Но появились соломенные чучела. — Саня? — Вижу… — он крепче сжал мою руку, судя по всему, тоже испугавшись. — Тихо, спокойно, не ссать! — командовала Варя, размахивая руками. Каждый раз, как мы моргали, чучела перемещались в хаотичном порядке. — Это что? — робко спросил я. — Кто! — поправила Варя, ни с того ни с сего отвешивая мне хороший подзатыльник. Девочка отбежала от нас и театрально поклонилась чучелам. Те зашелестели соломенными ручонками. — Чаумы, таранхойрмат! (Здравствуйте, глубокоуважаемые!)- Мы с Саней переглянулись, хлопая глазами. Мы никогда не слышали такого языка и не могли понять, что она говорит. — Безга ике килмай, ул мин ярзам итерга тырышайык! (К нам приехали двое, я пытаюсь им помочь!) Чучела закачались на ветру. Варя резко упала на колени и принялась копать землю руками. Я вздрогнул и вдруг осознал, насколько она была похожа на Бебу. Как бы я не храбрился — эта история оставила и во мне, и в Сане, свой след. Девочка прыгала, бегала туда-сюда, что-то кричала, бросалась песком, так, что у нас в глазах рябило. — Это просто игра? — шепнул Саня. У него ещё осталось немного рассудка. — Нет, — о себе я не мог сказать того же, — нет, они же живые! Варя сказала! Саня замолчал, будто я его сильно обидел. Успели мы только глазом моргнуть, как все чучела исчезли. Волшебство, не иначе! А я говорил, говорил этому Сане! — Всё! — Варя с довольным видом подбоченилась и крякнула, — они согласны принять ваши дары. Пошли! — Какие дары?.. — переспросил Саня. — Ну… Я пообещала, что вы дары отдадите. Не смотрите на меня так! Не страшные. Вам то, что вы отдавать будете, уже не нужно. Мы перебрались через развалины чьего-то бедного жилища, Варя сказала, что так будет быстрее. Это место очень напоминало то, в которое мы попали, сбросившись с обрыва. Только сейчас я начал вспоминать наши прошлые приключения с каким-то сдавленным страхом — мы же могли умереть! Причём шли на эту смерть добровольно, будто с вызовом. И эта секта суицидников… Сашин отец говорил, что жизнь существует тогда, когда ты боишься её потерять. Получается мы ожили? Наоборот умерли, потому что страшно было как-то неосознанно?.. Вскоре перед нами стояли три криво покрашенных страшных деревянных ёжика, судя по всему, какие-то тотемы. Похожих я видел у нас в городе на старой детской площадке за водоканалом. Казалось, что я уже знаю о них больше, чем нужно, но оно никак, никак не вспоминалось! — А почему они здесь одни? — спросил Саня, с жалостью глядя на деревянных ёжиков. — Ну… Они отщепенцы, как Симон. Ёжики — это бронированные крысы, поэтому их всех боятся. Они очень вежливые и поэтому ушли, чтобы не пугать никого, — Варя вдруг сделала страшные глаза, — я в детстве их до уссачки боялась, вот те глаз, крест и всё, что хочешь! — Но они же не страшные, — протянул я, обходя тотемы вокруг. Их было трое — ростом метр, полтора и два, с сине-зелёными иголками, красной тушкой и желтым лицом. Один держал в лапках гриб, другой — звезду, третий — капельку. Красивые же! — Не страшные? Ну вот и хорошо! — Варя нервно засмеялась и принялась раскапывать руками рыхлый песок, кажется, это был какой-то тайник. Вскоре она протянула нам с Сашей по тарелке с ложкой. Вернее, это были маленькие покоцанные блюдца, которыми дети играли в песочнице, — вам нужно разделить с ними трапезу. Знаете, как мелкие в песочнице куличи делают? Во! Мы переглянулись, взяли блюдца, и, сев на землю, принялись ковырять почву. Одна ложка, вторая… За маму, за папу, за сестру… Из всех стихий я больше всего не любил землю. Она какая-то скучная, примитивная, мёртвая. На ней росли сорняки, её топтали ногами, в ней хоронили покойников. Как-то слишком без колебаний я зачерпнул ложку с горкой и положил себе в рот. На зубах горько заскрипел смердящий душной затхлостью песок. Вот так вот, вчера ты — герой своего города, а сегодня — ковыряешься в мертвечине.