*Пять лет назад*
POV Стивен Скотт Тёплый майский воздух обжигал уголки губ и кожу по всему телу, и лишь мимолётные потуги прохладного воздуха, проникающего сквозь открытые настежь окна с длинными белыми тканями, похожими на вуаль, помогали сохранять разум светлым и чистым. Долгое время я мешкался, дёргал пуговицы на своей рубашке, постоянно проверял внутренние карманы пиджака, присматривался к обуви, в которой пришёл, но каждый раз видел, что всё под полным контролем. Не моим, но контролем, что немного сводило меня с ума, ибо, упусти я одну маленькую деталь, всё может пойти не по тем рельсам, по которым планировалось. В зал вошла женщина средних лет, с короткими ярко-пепельными волосами, невозмутимыми зелёными глазами, в необычном костюме цветовой палитры, приближающейся к крем-брюле или чему-то в этом роде. Если бы мне не сказали, что эта женщина давно перешагнула возрастной период в пятьдесят лет, я бы даже об этом и не подумал, а на роль регистратора будущего брака она подходила более чем прекрасно. Комната осветилась ярким оранжевым цветом, по полу покатился небольшой клочок платья невесты; её волосы продолжали болтаться от судорожных дуновений ветерка, а я смиренно стоял у алтаря и ждал, когда она дойдёт до меня своим неторопливым шагом. Зал был почти пустой, если не учитывать, конечно, Тича и Мориарти. Они пришли сюда, чтобы посмотреть на счастливых нас с Хлоей, ну и поддержать наше желание стать мужем и женой, даже несмотря на наш относительно ранний возраст. С самого начала Хлоя отказывалась от всего этого, ибо все её родственники были против нашего союза и не желали приезжать на свадьбу, но мне удалось её уговорить, и, как итог, — улыбающаяся и счастливая невеста и нервный жених. Кажется, должно быть наоборот, да? — Согласны ли Вы, Стив Скотт, взять в жёны Хлою Скотт? — говорила женщина за большим пышным столом, украшенным попеременно то ярким светом из окна, то жёлтыми тюльпанами, которые здесь поставили только недавно. — Перед тем, как мы станем друг другу мужем и женой, я хотел бы кое-что прочесть, — торопливо промолвил я, судорожно вытаскивая внутренности своих карманов, чтобы найти ту заветную бумажку, в которой я так красочно всё написал. Хлоя безмолвно ждала и улыбалась. — Вот, нашёл наконец-то, — пробубнил я и в скорейшем же времени раскрыл бумагу, которая была сложена несколько раз, чтобы уместилась наверняка. — Я встретил тебя в самый неожиданный период своей жизни, — проговорил я и начал давиться собственной слюной то ли от волнения, то ли ещё по какой-то доколе неизвестной мне причиной ранее. Хорошенько прокашлявшись, я скромно продолжил читать свой обет любви: — У нас не было с тобой всё гладко. У нас не было всё гладко с детьми, но мы смогли дорасти до того момента, когда мы с тобой стоим у алтаря и клянемся в любви, — договорил я и, опустившись на одно колено, надел Хлое на палец кольцо. — Я согласен. — Согласны ли Вы, Хлоя Скотт, взять в мужья Стива Скотта? — продолжала говорить женщина, стоявшая всё за тем же столом с ярко-белой скатертью. — Согласна. — В этот момент Хлоя надела кольцо на мой палец; прозвучали овации, Тич и Мориарти не стеснялись в проявлении своих эмоций. — Объявляю вас мужем и женой, — проговорив свои слова, женщина сошла с небольшого пьедестала и умчалась навстречу вечному закату, который так осторожно укатывал её тень. В пучине злободневных дней, когда казалось всё неимоверно пустым и грустным, случилось то, что мы должны и будем помнить. Тич и Мориарти тянули нам бокалы с шампанским, попутно крича пресловутое «Горько». Думаю, их поддержка была для нас наиболее важна, ведь сами для себя они так и не сумели понять, кто они друг другу, и это немного сбивало их с пути. За одной бутылкой появилась вторая, за ней третья, и на ней мы, конечно же, не остановились; не знаю, правда, можно ли напиться шампанским, но нам явно не было плохо и мы даже начали чудить. Четверо немного выпивших людей, двигающихся в сторону моста, на котором состоялась незамысловатая фотосессия, что вызывала в дальнейшем чёткое и осознанное чувство стыда. Бесконечные улыбки то у Мориарти с Тичем, то у меня с Хлоей; даже множественные мелкие неурядицы в жизни не могли испортить наш позитивный настрой на этот день. — Смотрите! — громко крикнул Мориарти, тыкая пальцем в небо. В вышине один за другим летели фонарики, от них шло до ужаса уютное свечение, от которого вдоль рук и тела бежали мурашки; ни один из них не смел падать, они были будто бы связаны. Мы все потупили свой взгляд в небо, на фонарики, чей след пропадал так же быстро, как и наша юность, потраченная на беспочвенную и глупую борьбу, итогом которой мы явно не можем гордиться. Мы прогуливались по городским улочкам, фотографировались на старый полароид Тича, и было какое-то чувство, о котором я ранее и не мог подумать. Чувство какой-то надежды на будущее, на светлый промежуток жизни и на уверенность в том, что это те люди, которые не станут для меня очередным мнимым воспоминанием, стирающимся под властью времени и злобных песков судьбы. Мне казалось, что те истории, которые я писал, когда был в Академии, про героя, что был окружён друзьями, начинают сбываться, а моё желание писать стремительно угасает — быть может, потому, что больше мне не нужен психолог в виде ручки и бумаги? Конечно, в закромах моего сознания и в блокнотах есть множество зарисовок сцен с новыми героями, но я понимаю — то, что было мною написано, уже не переплюнуть. Мои мысли сбивались радостными воплями Тича, который начал громить мусорки и бить пустой бутылкой шампанского дорожный знак. Нужно признать, у него есть определённый бзик на огромных свалках и мусоре в принципе; может быть, в прошлой жизни он был каким-нибудь енотом, который любил проводить своё время на свалке? Думаю, любовь к мусору, в хорошем смысле слова, — это одна из объединяющих черт этих двоих. Огромные облака неслись вдоль молочного неба, а за ними и солнце, тихо шипящее от соприкосновения с молочной сывороткой и приносящее жертву во имя искусства — вида. Длинные солнечные лучи красновато-оранжевого оттенка падали в морскую пучину, которая гладко поглощала все цвета и лишь время от времени била своими волнами огромные деревянные балки с поселившимися на них морскими обитателями, с которыми по ряду весомых причин познакомиться так и не получилось. Мориарти хотел это исправить, но, когда он начал разговаривать с пакетом, считая его медузой, у нас у всех появилась идея — идти домой. Оттащив Мориарти от своего нового знакомого, мы неспешно приближались к дому, где собственно и бросили свои бренные тела кто куда. Мориарти и Тич упали в гостиной, а мы с Хлоей в спальне, только вот моё желание сна исчезло так же быстро, как тают ледники и растёт общий уровень глобального потепления. Я долго крутился на кровати, жмурил глаза, считал овец, но всё это казалось мне бесполезным, и тогда, пройдя сквозь сонное царство, я отправился на кухню делать себе какао, которое готовила мне мама, когда мне было страшно или я не мог уснуть.*Пятнадцать лет назад*
Я сидел и рисовал карандашами на бумаге что-то такое, о чём бы не додумался сейчас: огромная шкатулка с прорезью в виде замка для ключа, но ключик был изображён в виде огромной лестницы, идущей в небо. Я скромно озирался по сторонам, бросал свой взгляд на банку с деньгами внутри и подписью на ней «Кто матерится — тому деньги не нужны». На скромных обоях висели детские рисунки, а за стеной были слышны крики и ругань. Я встал со стула и, забрав с собой карандаши, проследовал на источник шума. В коридоре стояла тумбочка, на которой находился небольшой аквариум с подписью «Шон». Все расстроились, когда узнали, что наша рыбка умерла, но, как сказал папа, таков жизненный цикл: кто-то умирает, а кто-то рождается. Я шёл вдоль длинного коридора с полосатыми обоями, смотрел то на одну сторону, то на другую, и чем ближе казался звук, тем депрессивный становилась атмосфера. — Ты тупая истеричка, которая ничего не может! — кричал мужской голос и раздавались громкие и слегка пугающие хлопки. — Неуравновешенный придурок, тебе никто не оставит Стива и Джека, я заберу их, чего бы мне это ни стоило, понятно? — Посмотрим, как на это отреагируют органы опеки. Забавно будет, когда я на суде включу запись, где ты льёшь искромётные помои на эти самые органы опеки, на судью, на суд в целом, или где ты кричала на Стивена. — Мерзопакостная дрянь, — кричала женщина сквозь истерику, — чем я только думала, когда выходила за тебя замуж, урод моральный! — Убирайся из моего дома, а не то я лишу тебя родительских прав и ты забудешь, как выглядят твои собственные дети, да чего там дети — ты забудешь, как сама выглядишь! Одна угроза за другой раздавались так громко, что их можно было бы услышать даже с затычками в ушах, но я встал около двери в эту комнату, выбрал несколько прихваченных карандашей, нарисовал на обоях пару смайликов, надеясь, что это хоть как-то поможет, и проследовал на кухню смотреть сквозь окна на падающие хлопья снега. Зарёванные глаза моей собственной матери наводили на меня ужас, но она пыталась скрывать свои истинные эмоции. Мама взяла моё лицо в свои нежные руки и долго смотрела на меня, а затем прижала к себе. — Мне нужно будет… — проглотила тяжёлый ком мать и продолжила, — нужно будет уехать на пару дней, но я вернусь и за тобой, и за твоим братиком, а пока вы останетесь с папой. — А что случилось, почему? — маленький и взъерошенный я смотрел на собственную маму с пристальным непониманием. Неужели это потому, что я испортил обои своими двумя смайликами? Неужели я виноват в том, что мама уезжает? Она быстро собрала вещи, пуская слёзы и хлюпая носом. Надела на себя тот самый браслет, который я сделал ей на день рождения, и со слезами на глазах сказала мне: «Впереди тебя ждёт будущее, никогда не смей сдаваться», — договорив, она хлопнула дверью и покинула квартиру. Её белое пальто было видно через окно, она махала мне рукой, но, как только села в такси, было видно, как слёзы покатились вдоль стекла машины. Отец вышел из комнаты, на его татуированных костяшках выглядывали кровяные следы, а на лице сохранялся гнев, который он контролировал и не спускал на мне или на младшем брате. Кровь закапала на пол, он поспешил проследовать в ванную комнату и, взяв спирт, начал протирать места боли. Я проследовал за ним и томно наблюдал, не проронив ни слова. Сквозь кровь выступила татуировка ключа на указательном пальце. — У тебя что-то случилось? — заботливо проговорил отец и посмотрел на меня. — Нет. Просто волнуюсь за тебя, — ответил я ему и продолжил смотреть на кровь. — Хочешь, расскажу историю об этом ключике? — спросил отец, поглядывая на татуировку будто бы с каким-то приятным чувством ностальгии — Да, я люблю истории, — проговорил я, готовясь слушать историю, полную чудес, экшена и многого другого. — Пару лет назад у меня был знакомый, даже, лучше сказать, друг. Мы всегда были чуть ли не братьями: доверяли, как себе, всегда могли положиться друг на друга; мы сделали татуировки, ведь он куда-то уезжал, куда — уж точно не помню. И я предложил ему сделать замок, а себе — ключ. Ключ, ибо, как он говорил, я всегда мог найти подход к каждому, открыть замок даже от его души. А он — замок, ибо всегда был закрыт от людей, от всех в округе; вместе мы сумели дать другу что-то, что не мог дать нам мир, — договорив это, мужчина обработал рану и проследовал в комнату. Запах маминых духов ещё долго стоял в воздухе, но её мы больше никогда не видели. Она не вернулась. Ни через месяц, ни через два, ни через год.