***
– Какой же ты всё-таки идиот, Микеле Криспино, – даже на больничной койке, в домашней одежде и с гипсовой повязкой, надёжно фиксирующей сломанную руку и ключицу, Сара демонстрирует характер. Словно не она вчера была такой хрупкой и беззащитной на носилках бригады скорой. Ей предстоит провести в больнице ещё несколько дней. И долгая реабилитация после, прежде чем можно будет вернуться под купол. – О чём ты? – О твоей безобразной выходке вчера. Зачем ты набросился на Эмиля?! Он всего лишь хотел помочь. – Знаю я их помощь. Сначала он тебе помогает, после предложит встречаться, а потом ты будешь плакать, что этот урод разбил тебе сердце. Сара смеётся. – Ну ты и фантазёр, Мики. С чего вдруг Эмилю предлагать мне встречаться? Особенно таким образом? – Что значит, с чего?! Ты прекрасная девушка, а у таких, как он, всегда одно на уме. – Да ну? – она насмешливо хмыкает. – И ты ничего странного не замечаешь? – Всё я замечаю. Я вижу, как он на тебя смотрит! – А тебя не смущает, что он смотрит на меня только тогда, когда ты рядом? – её слова смущают. Впервые Сара о чём-то не говорит прямо, сбивая с толку туманными намёками. – Хочет меня позлить? Или он просто идиот. – Или, возможно, потому, что он смотрит не на меня? Он хмурится. Сара же не может иметь в виду, что Некола заинтересован не в ней, а в нём? Сама мысль об этом кажется нелепой. – Не говори глупостей, с чего ему смотреть на меня? – Мики, ты действительно так думаешь?! – Сара смотрит на него с изумлением. – Это не догадка. Все знают. Я думала ты… не знаю… что тебе неловко об этом говорить, – она взмахивает здоровой рукой. – Серьёзно, каждый человек в труппе знает, что ты нравишься ему. А мне он помогает, потому что мы с ним друзья и я твоя сестра, дорогой тебе человек. Да он мне первой рассказал, что в тебя влюблён! А ты говоришь мне, что он пытается добиться меня?! – Это просто смешно, Сара. Он даже не похож на гея! И никогда ни на что такое не намекал! – Или ты просто этого не замечал. Но если ты не веришь, то, может, спросишь его сам? – Но зачем это тебе?! Сара, мне не нужен ни он, ни кто-то ещё. Я пообещал защищать тебя! – И останешься одиноким на всю жизнь, да? Мне не нужны твои жертвы. Пойми наконец, я уже не маленькая девочка, которую дёргали за косички школьные хулиганы. Я выросла и могу постоять за себя без твоей помощи. И тебе придётся рано или поздно принять это. Принять то, что я найду мужчину, выйду замуж и оставлю тебя. И я не хочу, чтобы ты оставался один только потому, что вбил себе в голову, будто что-то мне должен. – И поэтому ты готова подложить меня даже под мужчину, да? Лишь бы от меня избавиться. – Не говори ерунды. Неужели тебе он действительно не нравится? – Микеле энергично мотает головой. – Почему же ты тогда продолжаешь принимать его предложения выпить на выходных? Несмотря на то, что он так тебя раздражает. – Это хорошая возможность держать его от тебя подальше. – Но остальным ты отказываешь. – Остальные так к тебе не липнут. – Мики, не будь идиотом, просто поговори с ним, и выясните всё раз и навсегда! В голосе Сары звучит сталь. Она теряет терпение, а Микеле злит то упорство, с которым сестра пытается доказать ему, будто Эмиль что-то там испытывает к нему. Что бы этот фокусник ей ни наплёл, всё это чушь. Но всё-таки её слова не идут из головы. Ни пока он едет из больницы на работу, ни во время репетиции. Плисецкий спрашивает о состоянии Сары, но в остальном ведёт себя как обычно. Как всегда, ругается, когда что-то не получается. Они тренируют сцепку, но Мики, обуреваемый тяжёлыми мыслями, не может сосредоточиться на репетиции и выполнить вращение как нужно. – Всё бля, перерыв, – выдыхает Плисецкий после третьей неудачной попытки. – Криспино, ты где вообще?! Земля вызывает, вернись! – Всё нормально, – огрызается он в ответ. – Ну да, я вижу. Мне тоже не по себе от того, что вчера случилось, но хватит делать из этого трагедию. Ты же сам говоришь, что с Сарой всё в относительном порядке, успокойся уже, давай хоть свой номер не запорем, а? Микеле кивает и опускается на пол, растирая ноющие запястья. Плисецкий рядом жадно пьёт воду и косится в телефон. Привычка появилась у него не так давно. Все заметили, что он сдружился с Отабеком Алтыном. Первый человек, который смог расположить к себе Юрия. Мики не очень понимает, что у них может быть общего, но радуется, что стремящийся к недостижимому идеалу Юра наконец немного успокоился и обратил своё внимание хоть на что-то, кроме работы. У Микеле такой отдушиной всегда была Сара. Когда они только приехали, с неохотного разрешения родителей, в Россию, он пообещал отцу, что будет защищать сестру. Он всегда её защищал, с самого детства, когда её дергали за косички и отбирали рюкзак мальчишки в школе и когда они только начали учиться воздушной гимнастике, и Сара плакала от боли в натруженных руках, от высказанных ледяным тоном претензий наставницы. Он защищал её, поддерживал, пропускал её боль и беды сквозь себя. А теперь она говорит, что он больше не нужен. Что ему нужно вот так просто отвернуться от неё и найти себе новый смысл в жизни. Может, она и думает, что таким смыслом способен стать Эмиль, но мысль о том, что место его нежной маленькой Сары, его самого родного человека займёт какой-то дешёвый фокусник, кажется совершенно нелепой. Хоть она и говорит, что все знают о чувствах Некола. – Юра, ты тоже думаешь, что Эмиль ко мне неравнодушен? – Плисецкий от неожиданности давится и натужно кашляет. Но, немного отдышавшись, смотрит как-то странно. – Ты только меня в ваши гейские разборки не втягивай, – хмурится он. Микеле уже набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы разразиться тирадой, что он не гей и никогда им не станет, сколько бы Некола ни предлагал, но Юра продолжает. – Но я тебе вот что скажу: если бы меня кто-то так динамил, как ты Эмиля, я бы давно по роже съездил. Тут и думать не о чем – его интерес и слепой заметил бы. Это даже немного обидно. Выходит, Микеле хуже слепца? Но Эмиль никогда не давал и призрачного намёка. Или давал? Вспоминается больной, загнанный взгляд синих глаз вчера, после его резких слов. Тогда Мики, разумеется, не придал ему значения, но сейчас он обретает смысл. И ещё многое. Кофе, приглашения на вечерние посиделки с каскадёрами, выпивка в барах по выходным, все те мелкие проявления заботы, которые он всегда отвергал. Так вот, зачем он всё это делал. Это и злит, и смущает одновременно. Микеле никогда не думал, что ему придётся объясняться с мужчиной. Да ещё и с таким, как Эмиль. Высокий широкоплечий Некола с его неизменной широкой улыбкой и аккуратной короткой бородкой, способный повторить множество самых известных трюков иллюзионистов, вплоть до знаменитого номера Гудини с цепями, менее всех походит на гомосексуалиста. Впрочем, то же самое можно сказать и о Сергее, но их роман с Виктором тайной не был с самого начала. Значит, и Эмиль из таких же. – Ну что, давай продолжать? – Плисецкий поднимается на ноги и тянется вверх, выпрямляя затёкшую спину. Это одна из самых лучших его черт – Юра терпеть не может, когда его учат жизни, но и сам никогда не лезет в чужую. Вот и сейчас его куда больше интересует работа, а не переживания Мики. Он же даёт себе слово по крайней мере расставить все точки над и, чтобы раз и навсегда забыть об этом. Но Эмиль словно чувствует подвох, и пару дней они совсем не пересекаются, кроме как на общих собраниях у Якова, а на них, разумеется, не до праздных разговоров. И лишь перед самыми выходными, когда репетиции всегда самые долгие, ему удаётся встретиться с Некола лицом к лицу. Тот держит в руках два стакана кофе и, улыбаясь, протягивает ему один. – Вы сегодня допоздна, да? Микеле принимает стакан. Ему даже принюхиваться не нужно. Эмиль знает, какой кофе он любит. Впервые это раздражает. Не так он хотел начать этот разговор. Мики вздыхает, собираясь с мыслями. – Да, допоздна. И нам надо поговорить. – О чём? Что-то произошло? – и как Мики раньше не замечал этой обеспокоенности в его голосе? – Произошло. Мне кое-что рассказали, и я хотел бы услышать от тебя, что это значит. Судя по тому, как судорожно стискивает на картонном стакане пальцы Некола, он прекрасно понимает, о чём идёт речь. – Сара сказала, да? – Мики кивает. – Я не хотел, чтобы ты узнал об этом так, – он отводит взгляд. Обшарпанная стена, разумеется, интереснее. – И поэтому ты молчал и надеялся, что я так ничего и не пойму? – А что я должен был сказать? – горько усмехается Эмиль. – Что я тебя люблю, с того дня, когда впервые увидел? Так сильно, что позволяю тебе три года вытирать об себя ноги? Что я тебя хочу, наконец? Ты и представить себе не можешь, как сильно я хочу поцеловать тебя прямо сейчас, и будь что будет. Даже если ты после этого будешь от меня шарахаться. Ты меня и так с трудом выносишь, так с чего тебя должны заботить мои чувства? От этих признаний становится не по себе. Микеле чувствует, что должен ответить хоть что-то, но в голове теснится столько мыслей, что он не знает, что сказать. Слова Некола смущают, злят и в то же время, это даже немного лестно. Оказывается, кто-то может испытывать к нему такие сильные чувства. Не будь Эмиль мужчиной, у него бы и тени сомнений не возникло в ответе. – Видишь. Тебе даже сказать нечего. Прости, что так вышло. Я пойду, пожалуй. Передавай от меня привет Саре. – Погоди. Я… чёрт, я понимаю, что вёл себя как свинья, но… ты мог просто сказать. Если бы я знал, то, возможно, мы могли бы… не знаю… хотя бы нормально общаться. Я даже представить не мог, что всё это ты делал для меня. Я думал, тебе нравится Сара и ты пользуешься мной, как возможностью с ней сблизиться! – Ты не стал бы общаться со мной нормально, если бы знал. Не стал бы, он прав. Потому что сейчас от этого знания неуютно. Можно сколько угодно отрицать, но это ничего не изменит. Знать, что человек любит, и не иметь возможности хоть немного ответить на его чувства – всегда помеха для дружеского общения. – Прости. – За что? За то, что я, по глупости своей, влюбился в натурала? Я переживу, Мики, – он улыбается, но эта улыбка фальшивая насквозь, как его фокусы. Разговор выходит дурацким, слишком скомканным, и только когда Эмиль скрывается за поворотом, Мики понимает, что не может даже обвинить его в чём-то, как хотел с самого начала. И злиться не может. Только на себя, за то, что был таким слепым и не понял очевидного. Впрочем, теперь уже нельзя повернуть время вспять и что-то исправить.***
Виктору кажется, что всё должно кардинально поменяться после успешного выступления Юри и поцелуя на глазах у всех. Но меняется немногое. Он больше не шарахается от прикосновений, не смущается до полуобморочного состояния в его присутствии. И, хотя в его прикосновениях и поцелуях всё ещё слишком явственно ощущается робость, но это не идёт ни в какое сравнение с самым началом их странных отношений. Виктор не пытается давить и форсировать события. А Юри словно чего-то боится, но сказать об этом вслух ему ещё страшнее, чем сделать. А ещё он и слышать не хочет о возможности выступить с «Эросом» на каком-нибудь фестивале. – Ты просто подумай! У вас же прямо здесь проходит «Золотая Мечта». Это прекрасная возможность утереть нос всем, кто в тебя не верил. – Я могу участвовать в нём и с национальным номером. Они приветствуют национальный колорит, - упорствует Юри. – Но зачем, если можно по-настоящему покорить зал? Просто представь, сотни глаз, которые смотрят только на тебя. А не проходной номер с катанами, о котором забудут спустя день. – Я рад слышать, что я проходной номер, – бесцветно отвечает Юри и отталкивает его руки. – Ну брось. Юри, неужели тебе так сложно поверить мне? Я обещал тебе, что ты снова сможешь выступать – и ты выступил. Так зачем сдаваться на полпути? – Потому что я опозорю и себя, и тебя. Так уже было. Виктор, зачем это тебе? – Потому что я люблю тебя, дурачок, – Кацуки непонимающе хлопает глазами. – Ты никого не опозоришь. Я же показывал тебе видео с твоего выступления, ты был восхитителен. Даже Чао-Чао с этим согласился. – Я не хочу снова давать себе надежду, – он тяжело вздыхает, но больше не пытается освободиться из объятий. – Потому что это снова обернётся провалом, ты уедешь, разочарованный, а я останусь здесь собирать себя по кускам. Этот номер прекрасен, и, возможно, Челестино действительно позволит мне с ним выступать, и это уже очень много, правда. Но я не хочу снова быть посмешищем для тех, кто намного лучше меня. Для таких, как ты и Юрий. – Никто не будет над тобой смеяться, – Виктор целует ямочку за его ухом, и Юри шумно выдыхает. – Я не позволю. – И я буду знать, что это только твоя заслуга. И что я порчу тебе репутацию. Виктор смеётся. Можно подумать, его репутацию хоть что-то может испортить, после его побега в Штаты. – Они просто будут тебе завидовать, – понизив голос, с удовольствием наблюдая, как Юри прикрывает глаза и короткие тёмные ресницы трепещут крыльями бабочки. – Потому что они, какими бы яркими ни были, не могут преображаться так, как ты. Я хочу, чтобы все это увидели и поняли, как ты прекрасен. Позволишь мне? Юри противится ещё неделю, но где лаской, а где и откровенным шантажом Виктор всё же получает его согласие. Возможно, он и перегибает палку, но лишь ради блага Юри. И совсем немного ради самого себя, ради того, чтобы показать всем оставшимся в России друзьям и коллегам, что его авантюра с поездкой была не зря. Кацуки, скорее всего, это понимает, но делает вид, что поверил в его бескорыстность. Так или иначе, Никифоров видит, что полученное от организаторов приглашение вызывает у Юри улыбку. Маленькое признание того, что он достоин принять участие. Что он ничем не хуже своих товарищей по труппе, которых пригласили выступить с «Колесом Смерти», и слова Виктора не пустой звук. Виктор показывает запись его выступления не только Юри, но и Бабичевой. Он почти не сомневается, что Мила поделится ей с коллегами. Любопытно узнать, что скажет Плисецкий. Виктор нашёл в сети видео нового номера и оценил всё рвение Юры. Милый, милый ершистый Юра, который так хочет казаться хамоватым бессердечным бунтарём, неспособным на участие и тёплые чувства. Но не может скрыть своей доброты под тщательно продуманным образом. Достаточно один раз увидеть, как преображается его лицо во время телефонных разговоров с дедом. Или вспомнить его сочувствующий взгляд, когда Гоша расстался со своей Аней полгода назад. Попович тогда разбил мотоцикл, чуть не убился сам и почти месяц ходил как мёртвый, с трудом выдавливая из себя улыбку во время представлений. Он всегда таким был: душа нараспашку, открытая для романтики и самых светлых чувств. И эта же широкая душа ослепляла его и не позволяла разглядеть, когда им откровенно пользовались. Как Аня, которая поначалу прониклась симпатией к крутому каскадёру, но осознав, что для него романтика – это пикники возле речки в Подмосковье, серенады под гитару и полевые цветы вместо охапок роз, быстренько нашла себе богатого ухажёра и с тех пор публиковала на своей странице одну за другой фотографии с букетами, украшениями и с отдыха в Сочи, а то и за границей. Гошу они в норму привели с большим трудом. А молчаливое сочувствие Юры запомнилось. И не меньше запомнились его взгляды в сторону Отабека Алтына. Именно они, полные желания, не позволяли всерьёз обижаться на все те резкие слова, на которые Плисецкий не скупится. Мила среди новостей о труппе вскользь упомянула, что Отабек и Юра подружились после его отъезда. Виктор готов дать руку на отсечение, что только дружбой дело не ограничится, но до поры предпочитает держать своё мнение при себе. Юри смотрит номер Плисецкого с плохо сдерживаемым восторгом. – Виктор, он же идеален! – Ты тоже идеален, Юри. Просто вы разные. Юра не идеален. Но Кацуки, никогда не выступавший на воздушном кольце, не может оценить всех огрехов. А Виктор видит. И знает, что если Юре придёт в голову приехать на какой-то из конкурсов, в котором будет участвовать Юри, то он покажет гораздо больше, чем на первом представлении сезона. Но об этом лучше не говорить, чтобы не пошатнуть окончательно и без того слабую веру Юри в свои силы. *** – Кошмар, – Юри откладывает телефон и прячет лицо в ладонях. Во всей его позе такое отчаяние, что у Виктора щемит в груди. – Это была Юко, верно? – он кивает, не отнимая рук. – Что случилось? – Она подхватила кишечную инфекцию. Сейчас в больнице. Выпишут в лучшем случае к середине следующей недели, – голос звучит глухо. Он сидит так, опустив плечи, ещё несколько секунд, а после тянется за мобильным. – Нужно сказать Челестино, придётся заменить номер на эти выходные. – Неужели некому подменить Юко? – удивляется Виктор. Наблюдая за номером Юри всё это время, он не заметил ничего особенно сложного в работе ассистентки. Подойдёт почти любой человек, с достаточно крепкими нервами, чтобы не дёрнуться, когда кажется, что острый нож или смертоносная стальная звезда летит прямо в лицо. – Челестино не любит замен. – Вот уж глупости. Хочешь, я сам с ним поговорю? – Виктор, не нужно, – протестующе мотает головой Юри. – Да и на кого менять? Никто не согласится вот так, за день до выступления. Нужно хотя бы немного порепетировать, чтобы мне привыкнуть к новому человеку. Обычно мы просто снимали номер, если что-то шло не так – и всё. – Я соглашусь, – Кацуки поражённо распахивает глаза. – Серьёзно, давай попробуем. Я в любом случае свободен, если нужно, то давай репетировать. Чао-Чао не придётся убирать номер из представления, думаю, он не будет против. – Н-но… – У тебя есть идеи получше? – Нет, – обречённо вздыхает он. Это кажется отличной идеей. Челестино, выслушав объяснения, вздыхает, просит передать Нишигори пожелания скорейшего выздоровления и даёт добро на репетиции. К Виктору в труппе настолько привыкают, что считают за своего, и проблем не возникает. Ни при подготовке, ни на репетициях. Даже нервозность быстро отпускает, достаточно взглянуть на несколько обескураженного, но всё-таки сосредоточенного Юри. Он знает, что делает, а Виктору нужно только стоять спокойно, в той позиции, которую тот укажет и улыбаться. Да подавать ему ножи между делом. И впрямь ничего сложного. К окончанию генеральной репетиции даже Юри выглядит уверенным в себе. Виктор много бы отдал за то, чтобы он был так же уверен в том, что делает, когда речь идёт о выступлении в воздухе. В стремительном танце со смертью Юри снова преображается. Не так, как в «Эросе». От него веет силой, незнакомой, пугающей и одновременно завораживающей. Виктор, ожидающий окончания танца стоя за кулисами, любуется хищной грацией его движений. Настоящий воин, в тёмном облачении, со сталью во взгляде тёмных глаз. Отражение сияния клинков – или же это его собственный внутренний свет, неожиданно холодный? Настолько, что мурашки по спине. Сколько же ещё скрыто в этом подчас до нелепости неловком вне манежа молодом мужчине? Как долго он продолжит удивлять до глубины души, будоражить воображение и заставлять сердце замирать? Как заставляет сейчас, когда Виктор выходит на манеж, щедро расточая улыбки и воздушные поцелуи трибунам. Он знает, что выглядит сногсшибательно в серебристо-белом облачении, украшенном стразами, несмотря на то, что костюм принадлежит Крису и совсем немного велик ему. Он хотел было предложить Юри костюм, который соответствовал бы национальному колориту, но Кацуки так активно протестовал, отговаривая его от идеи надеть кимоно, и так отчаянно краснел при этом, что Виктор сжалился. Но весь шальной задор испаряется, стоит ему занять место у стенда напротив Юри. И взглянуть ему в глаза. По спине бегут мурашки, а во рту моментально пересыхает. Он почти не замечает первой звёздочки, вонзающейся рядом с рукой. Его гипнотизируют знакомые и в то же время совершенно чужие глаза. Он знает, что там, под маской скрывается его милый смешной Юри, но сейчас он его не узнаёт. Виктор с трудом удерживает на лице улыбку. Его бьёт дрожь от адреналина, от ощущения опасности, которую сулит взгляд и сильные руки, сжимающие нож или сюрикен. И вонзающееся рядом с лицом лезвие – словно маленькая месть за всё, что Юри делал по его указке против своей воли. Эта ярость заводит, даже если она лишь плод его воображения. Весь номер с натянутыми нервами. С перекрывающим гром аплодисментов рёвом крови в ушах. Не в силах отвести взгляд, не смея ослушаться мановения руки. Он едва может дождаться окончания номера, чтобы увести Юри подальше от любопытных глаз и ушей. В тесную комнатушку, заменяющую гримёрку. Тот разматывает маску, щурится и ерошит пальцами влажные волосы. И похоже совершенно не ожидает, что Виктор набросится на него с поцелуями. – Вик… Виктор, да погоди же ты! – Никифоров недовольно хмурится. Он не хочет останавливаться. Не сейчас. – Хочу тебя, – щека под его губами жарко вспыхивает румянцем. – Я не… не готов. – Тебе и не нужно. Я готов. – Что? Но я думал, ты… – Не думай, – перехватывая его руку и устраивая на своей заднице. – Хоть раз, прошу тебя, просто не думай ни о чём. Ему кажется, или во взгляде Кацуки на мгновение появляется отблеск того опасного огня, что горел там всего несколько минут назад. – Только не здесь. Виктор на всё согласен. Даже потерпеть до дома, раз Юри так хочется. Потому что, когда закрывается дверь в его комнату, больше некуда бежать и некого стесняться. И внезапно оказывается, что Кацуки может быть весьма инициативным и без двух бутылок шампанского. Виктор успевает подумать об этом, пока его вжимают в неровную поверхность двери и накрывают губы жадным поцелуем. И о том, как всё-таки чертовски приятно знать, что можно отпустить себя, передать контроль в чужие руки и просто наслаждаться ощущениями. Он скучал по этому. И теперь навёрстывает упущенное, подчиняясь даже не слову и жесту – мысли Юри. И куда только девается вся робость? Ладони хозяйничают в расстёгнутых штанах, гладят и сжимают ягодицы. Пальцы проникают в расселину, гладят, дразнят. Ласкают плотно прижатый тканью член, порождая в груди умоляющие стоны. На смену губам приходят зубы. Он подталкивает в сторону кровати и ему невозможно отказать. Виктор и не собирается. Они раздеваются в четыре руки, прерываясь на короткие поцелуи, им не нужно ни слов, ни долгих прелюдий. Виктор чувствует себя пьяным, не выпив ни капли. От возбуждения, от того, что в крови всё ещё бурлит адреналин после выступления, от раскованности и жадности Юри. Впрочем, заметив, как подрагивают пальцы, обхватывающие член, Никифоров отчётливо понимает, что он храбрится. И всё-таки прикосновения, ласкающие головку губы, взгляд из-под растрёпанной чёлки поражают уверенностью, разжигают огонь возбуждения всё ярче и жарче. В нём не страшно сгореть, ему хочется отдаться без остатка, чтобы переродиться, точно феникс. Даже если у Юри вовсе нет опыта, он умело это скрывает. Словно нарочно растягивает удовольствие, дразнит, готовит долго и тщательно, так, что нервные окончания сходят с ума, и вынуждает отчаянно умолять о большем. Но Виктор готов терпеть эту пытку в тысячу раз дольше. Хотя бы за единственный сладкий миг, когда Юри входит и замирает, кажется даже не дышит, только смотрит, шальными почти чёрными глазами. Ни на секунду не заставляет пожалеть о том, что Виктор доверился ему. Кацуки никогда не давал повода думать, что хочет вести в постели. Но сейчас он так ненасытен и уверен в себе, от его ласк, от коротких порывистых толчков, от звука, с которым соприкасаются бёдра и слабой боли, лишь раззадоривающей, а не отталкивающей, путаются мысли и хочется ещё, больше, сильнее, двигаться навстречу, подставлять беззащитные шею и плечи под хаотичные поцелуи, воскресить в памяти каждое забытое ощущение, отдаться ему со всей страстью, чтобы больше не чувствовать себя одиноким и опустошённым. И Юри даёт желаемое сполна. Он далеко не идеален, но сейчас их соитие похоже на откровение, а Юри кажется божеством, чьё внимание – как высшая милость. Виктор вполне осознаёт, что он воспринимает всё слишком остро, под влиянием эмоций и отголосков адреналинового всплеска, но так даже лучше. Не будь всего этого, Юри никогда бы не решился попросить. А он сам не узнал бы, как заостряются его скулы, когда Юри с тихим выдохом кончает. И каково это – плавиться под лаской губ и чутких пальцев, изливаться в жадный горячий рот, простонав на пике наслаждения его имя. Юри устраивается рядом. Виктор лениво размышляет, что ему не помешал бы душ, но совершенно не хочется ради столь обыденного действа нарушать мгновения уютной расслабленности. Всё, на что его хватает – протянуть руку и переплести пальцы с Юри. Тот молчит, подслеповато щурясь, рисует пальцами на его животе затейливые узоры и улыбается каким-то своим мыслям.