Vivat, Цирк!

      Микеле и рад бы сказать, что всё возвращается на круги своя, но это ложь. Сара выписывается из больницы и возвращается на тренировки, пусть ограниченные, но ей нужно поддерживать форму, даже если левая рука ещё долго будет в гипсе. Она хочет поскорее вернуться и лишь раздражённо фыркает, когда Микеле пытается убедить её быть осторожной. – Я не ребёнок, Мики! А это не конец света! Врачи позволили, так почему я тебя должна слушать? Ты старше всего на пять минут, с чего ты раскомандовался?       Ему нечего на это ответить. Да и в глубине души он рад, что сестра не опускает руки. Во всяком случае, так она остаётся на виду большую часть дня.       В отличие от Эмиля. Он больше не носит ему кофе, обращается только по необходимости и никуда не зовёт. И, даже когда заходит поболтать с Сарой, тут же уходит, стоит появиться Микеле. Сестра смотрит на него с осуждением, но что он может сделать, раз Некола решил именно так?       Спустя пару недель такого избегания, Микеле понимает, что скучает без постоянного присутствия иллюзиониста. Оказывается, Эмиль за эти годы незаметно успел прочно обосноваться в его повседневной жизни. Стоило ему отдалиться – и вот уже многих мелочей не хватает. Пожеланий доброго утра, кофе, улыбок, совместных обедов, посиделок в баре и походов по клубам дружной компанией. Даже его болтовни с Сарой, его маленьких фокусов для поднятия настроения, которые всегда так злили. Он убеждает себя, что пройдёт время – и он перестанет по привычке искать взглядом Эмиля, ждать с утра, что дверь откроется и он войдёт с тремя стаканами кофе. И, может, Сара скоро прекратит на него дуться за то, что он якобы оттолкнул Некола. Её не убеждают ни заверения, что он вообще ничего такого не говорил, ни возмущение, что он, в конце концов, не гей, чтобы быть в восторге от подобных признаний.       И спустя некоторое время действительно становится легче. Не ждать, в постоянном напряжении, просто жить, загоняя подальше чувство пустоты, которого не ожидал и не может понять. С головой уйти в работу и заботы о сестре, которой через месяц снимают гипс, и нужно понемногу возвращать силу руке. Медленно, с самых минимальных нагрузок, с простейших элементов. Все понимают, что на трапецию она вернётся не раньше следующего сезона, но номер с мачтой и ремнями куда легче и есть шанс, что Сара сможет работать на нём в полную силу уже к весне.       Плисецкий подаёт заявку на фестиваль в Лас-Вегасе, никто не сомневается зачем, а после узнают и о том, что Виктор там тоже будет. Не выступать, но сопровождать нового подопечного – Кацуки Юри. Это производит фурор. Чтобы Никифоров и вдруг взялся кого-то продвигать – поистине удивительные новости. Сара, Саша и Плисецкий единогласно осуждают его поведение. Это с самого начала было несправедливо по отношению ко всем. Никифоров подвел не только Фельцмана, сорвав наработанный номер, он подвёл всех их и, можно сказать, подставил Воронова, который до сих пор ходит пришибленный после происшествия с Сарой, хотя, в сущности, он виноват только в том, что ему недостаёт опыта. И даже несмотря на то, что новогодние праздники проходят не в Москве, а на гастролях на другом конце страны, настроения гулять по городу в свободное время или что-то праздновать нет. Микеле чувствует себя одиноким, как никогда, в чужом городе, без сестры и злится, когда ловит себя на мысли, что ему хотелось бы, чтобы хотя бы Эмиль был здесь. Он ведь и правда ни с кем больше особо не общался. У Плисецкого есть хотя бы Алтын, ему есть с кем поговорить о своей злости на Никифорова. Микеле же некому высказать то, что его беспокоит, как часто он думает об Эмиле, что он переживает, вдруг сестра не поправится окончательно – всё-таки переломы были сложными.       Он никому никогда не расскажет, как рад вернуться в Москву, даже Саре. Особенно Саре, потому что радость от возвращения даже немного меркнет по сравнению с необъяснимой теплотой, которая разливается в груди, когда он мельком замечает улыбку Некола. Он не хочет об этом думать. Он запрещает себе и всё равно думает. Это сводит с ума. Ему никогда не нравились мужчины. Микеле вовсе не монах и не всю свою жизнь положил на алтарь защиты сестры от любой опасности – здесь он позволяет себе лукавить в спорах с Сарой. И даже в Москве у него случались короткие интрижки с танцовщицами и просто девушками, которых он встречал в клубах, куда его регулярно вытаскивали Сара и Эмиль. И снова Эмиль. Каково ему было видеть, как Микеле ведёт в танце девушку и шепчет ей на ушко комплименты? И почему это так беспокоит теперь, когда все точки расставлены и Некола больше не пытается добиться невозможного? Или уже возможного? ***       Ему совершенно точно не следует стоять здесь и подглядывать, но объятия Эмиля со светловолосым незнакомцем такие тёплые и доверительные, что даже противно. Немногого, оказывается, стоят его слова о любви, вырванные силком, когда припёр к стене и потребовал объяснений. Быстро же он оправился от отказа. Впрочем, чего ещё ожидать от иллюзиониста? Ни слова, ни жеста правды – всё сплошная фикция.       Почему это так задевает? Микеле резко разворачивается и идёт прочь. Всё равно куда, лишь бы подальше от светлого фойе и радостных голосов. Он не прислушивается к словам, ему хватает интонаций. Вот и отлично. Хоть у кого-то всё хорошо. Ещё и сюда привёл, так бесстрашно. Если у Эмиля появился парень, значит можно уже общаться с ним спокойно, без грызущего чувства вины, старательно поддерживаемого Сарой. Будто своих проблем мало, чтобы заботиться ещё и о чужом разбитом сердце. К чёрту. Ему надоела эта игра в прятки по правилам Эмиля.       Он даже решается заговорить с Некола, когда случайно сталкивается с ним после репетиции. – Он красавчик. Тебя можно поздравить? – как можно более развязно, чтобы не выдать нервозности. – Прости? Кто красавчик? – Эмиль хмурится, словно правда не понимает, о чём речь. – Тот парень, с которым ты обжимался в фойе. Нашёл себе того, кто ответил на твои чувства, а? – смех звучит надтреснуто и фальшиво. Эмиль светлеет лицом, и ему хочется врезать. Какого же чёрта ему так погано от мысли о том, что Эмиль счастлив с кем-то? – Нет, вовсе нет, – он смеётся. – Это Михал, мой старший брат. У него соревнования в Москве, он просто заехал поздороваться. Забавно, правда: вас, выходит, зовут одинаково. – Брат? А-а-а, здорово, – он не может сдержать нервный смешок. Смешок, за которым скрывается облегчение. Только брат. И ведь действительно, они похожи, но утром он этого не заметил. – Не помню, чтобы ты о нём говорил. – Ну, он довольно известный фигурист, на слуху и на виду, я редко о нашем родстве говорю. И ему спокойнее, и меня журналисты не одолевают. – Ясно, – становится неловко. Что-то такое есть в улыбке и взгляде Эмиля, от чего хочется бежать, не разбирая дороги. – Ну я… мне нужно идти. Меня Юра ждёт.       Он успевает сделать несколько шагов, прежде чем его ловят в крепкие объятия. И нужно бы вырваться, сбросить с себя сильные тёплые руки, но почему-то не хватает решимости. А может, ему просто слишком хорошо и тепло. Впервые за эту пару месяцев. – Мики, ты ревновал, да? Скажи мне, – тихо, умоляюще, не оставляя сомнений, что его чувства не изменились и ничего Эмиль не забыл. – Чушь. С чего мне ревновать тебя к кому-то? И убери от меня руки, – он старается вложить в голос побольше возмущения, но звучит жалко. Слишком неубедительно, чтобы хоть кого-то обмануть. Вот оно. Ревность. Та же, которая терзает его, каждый раз, когда Сара принимает приглашение потанцевать или идёт на свидание, и во сто крат сильнее. Но откуда? Ведь для того, чтобы ревновать, человек должен хоть что-то значить. Сару он, разумеется, любит, но значит ли это, что… – Врунишка Мики, – Микеле чувствует, как щекам становится жарко. Сердце колотится, как сумасшедшее, и хочется уйти сейчас же, спрятаться и больше не видеть его, не слышать этот ласковый голос. Эмиль никогда так с ним не разговаривал и хорошо, что так, потому что от этих интонаций его пробирает мурашками. Но ноги словно приросли к полу. – Ты представить не можешь, как я счастлив. – Идиот, с чего это ты счастлив? – бурчит он. – Если ты ревнуешь, значит, у меня всё-таки есть шанс. Ну это уже слишком. Мики выворачивается из объятий и оборачивается к нему. – Ничерта у тебя нет. Я не гей, понял? Что бы ты там себе ни выдумал, я вовсе не собираюсь бросаться тебе на шею и обеспечивать тебе голубой хэппи энд. – Тогда, может, начнём с малого? Я очень скучаю по тебе, Микеле. И я вижу, что ты тоже сам не свой.       Он чувствует, что снова заливается краской от этих слов. Что за день такой? – О чём ты? – Я хочу быть с тобой рядом. Как друг, если так тебе проще. Или, может быть, больше, если ты сам этого захочешь. – Не захочу, – бурчит Микеле. И понимает, что уже не уверен в своих словах так, как был уверен два месяца назад, когда только узнал о чувствах Некола. Нет. Он вовсе не влюблён и не ревнует, что бы там ни думал Эмиль. Они будут приятелями, Сара будет довольна, а о большем Некола может даже и не мечтать. ***       Ему кажется, что они вернулись на два месяца назад. Что не было никаких признаний, неприятных разговоров и отчуждения, оставившего неприятно глубокий след в душе. Эмиль так и вовсе ведёт себя как ни в чём ни бывало. Шутит, снова возит кофе и вообще сияет, как ребёнок, которому на день рождения подарили именно то, о чём мечтал. Микеле думает, что, если бы он вёл себя иначе, если бы начал делать какие-то намёки или откровенно ухаживать за ним, с приглашениями на свидания или что там делают геи, чтобы завязать отношения, было бы легче. Потому что он сам не может больше относиться к нему по-прежнему. Первой это замечает, конечно, Сара и улыбается хитро, понимающе, явно думая о том, что Микеле, как она и говорила, осознал свою заинтересованность, пусть и запоздало. Но именно этого он не хочет ни испытывать, ни признавать. И не может. Раньше он не замечал, какие красивые у Эмиля руки, тёплая улыбка, не понимал, как сильно на самом деле Некола заботится о них с Сарой. Не хотел понимать. И теперь все эти открытия рвут на части привычный и понятный жизненный уклад.       Эмиль знакомит его с братом. Они действительно похожи, разве что Михал чуть ниже, тоньше, и глаза у него призрачно-серые, а не синие. Сара тоже идёт с ними на соревнования и пребывает в полном восторге – она-то всегда любила фигурное катание, смотрела чемпионаты и даже когда-то хотела заниматься им профессионально. Но в итоге свою роль сыграл возраст: когда она загорелась идеей, было уже слишком поздно начинать подготовку к профессиональной карьере фигуристки, да и родители не хотели отпускать её одну за границу, а в родной Италии тренеров, способных привести к выдающимся результатам, не было. Так что теперь она явно наслаждается зрелищем и громко кричит в поддержку выступающим. Особенно соотечественникам, им они аплодируют и кричат уже вдвоём, и краем глаза он замечает довольную улыбку, играющую на лице Эмиля. Его проклятая улыбка. Она заразительна, а в последнее время заставляет чувствовать и думать слишком много. Было гораздо легче считать, что Эмиль влюблён в Сару и злиться на него. Правда отравляет, проникая в мысли, будит желания, которых никогда раньше он не знал, будоражит воображение и заставляет задаваться странными вопросами. Микеле никогда особенно не тянуло на эксперименты, и теперь он жалеет, что не знает каково это – целоваться с мужчиной, пусть даже в шутку или на спор. Может, тогда не так хотелось бы попробовать с Некола. Стереть эту понимающую лукавую улыбку с его губ и заставить почувствовать себя таким же растерянным, как он сам. Он гонит от себя эту мысль, но чем больше он старается об этом не думать, тем чаще ловит себя на том, что останавливается взглядом на губах Эмиля.       Ко дню рождения Бабичева он изводит себя настолько, что начинает срываться даже на сестре. Сара в долгу не остаётся и высказывает всё, что думает о его дурацких попытках отрицать очевидное и о том, что его проблемы с Эмилем – это его проблемы, а вовсе не окружающих людей. Было глупо думать, что она не заметит. – Бога ради, Мики! Просто скажи ему, что хочешь его! Он будет счастлив, а твоя неудовлетворённость больше не будет портить жизнь ни тебе, ни всем нам. – Сара! – Запомни, я с тобой не разговариваю, пока ты не прекратишь вести себя как истеричная баба, которая сама не знает, чего хочет, – она тычет пальцем чуть ли не ему в нос и уходит, рассержено бормоча что-то о мужской глупости.       Наверное, эта ссора и становится последней каплей. Она да ещё немалое количество алкоголя, выпитого за здоровье именинника и в попытке забыться. Трезвым он никогда бы не решился. Они уже расходятся, кто-то едет продолжать, кто-то ждёт такси, чтобы уехать домой. Мики выходит в курилку немного остыть, прежде чем собираться. Нужно ещё зайти в гримёрку за тёплой курткой: в толстовке он быстро замерзает, но вернуться в тепло не спешит, медитативно наблюдая за облачками пара, в который превращается каждый выдох. Дверь тихо скрипит, но поворачиваться не хочется. – Мики, ты замёрзнешь, – он и не сомневался, что это Эмиль. – И пусть, – он пьян, и ему смешно и тошно от самого себя. Замёрзнуть было бы неплохим выходом из того дерьма, в которое он себя загнал. Но на плечо ложится тёплая ладонь, и от этого тепла словно тает ледяной кокон. – Идём, Микеле. Ты можешь простудиться, – столько заботы, участия, нежности, не требующей ответа. Чем он их заслужил?       Он знает, что делает глупость. Ужасную, непоправимую ошибку, но в этот момент всё равно. Затуманенный алкоголем разум даёт телу волю. Подаётся вперёд, слепо находя губами губы. Короткое сухое прикосновение обжигает – он замёрз сильнее, чем думал, а губы у Эмиля тёплые. Но на смену смелому порыву тут же приходит паника, когда Эмиль неожиданно смыкает руки за его спиной, прижимает к себе крепко, так, что того и гляди затрещат рёбра. И целует так жадно, так напористо, что ему практически невозможно сопротивляться. Он не замечает слабых попыток Микеле освободиться, протестовать, ломая волю, переплавляя его яростное сопротивление в горячее щемящее чувство в груди, в тепло, растекающееся по телу. От поцелуя, от нарастающего возбуждения, от близости Эмиля. И Микеле знает, что готов, наконец, отбросить все сомнения и просто наслаждаться, но внезапно слышит за спиной смешок. И отскакивает, словно ошпаренный, вырываясь и с ужасом осознавая, что в паре метров от них стоят Плисецкий и Алтын. Юра ухмыляется, по лицу Отабека вообще ничего не поймёшь. Но они всё видели, и уже от этого хочется провалиться сквозь землю. Он торопится уйти, не оборачиваясь, не реагируя на зовущего его Эмиля. Прочь отсюда. Прочь от понимающих и насмешливых взглядов. Некола догоняет его уже у самой гримёрки, обнимает, удерживая, даже когда Микеле изо всех сил пытается вырваться. Сильный, чёрт. – Отпусти меня! – Нет, – твёрдо, как никогда. – Тебе мало, что они нас видели? Хочешь, чтобы все знали? – Хочу. – Отпусти, ты… – он изворачивается, оказываясь с Эмилем лицом к лицу. – Убери от меня руки! – Не уберу. Мне надоели твои метания. Я человек, Мики! Не игрушка, которую можно приласкать, а потом отбросить за ненадобностью. А ты так и делаешь. Устраиваешь мне сцену ревности, а потом говоришь, что ничего не чувствуешь. Целуешь, только чтобы оттолкнуть. Чёрта с два я тебя отпущу ещё раз. – И что ты сделаешь? Заставишь меня? Так у вас геев это происходит? К чёрту согласие, лишь бы задница была симпатичная? – Нет, Мики, не так, – Эмиль буквально силком втаскивает его в гримёрную и захлопывает дверь, отрезая путь к отступлению. В небольшом помещении некуда бежать. – И разве ты против? Это ты меня поцеловал там. – Это ничего не значило! – он пятится к противоположной стене и замирает, когда упирается в неё лопатками. Как жаль, что Сара решила продолжить веселье в клубе с Бабичевыми и каскадёрами. Она сейчас могла бы избавить его от общества Эмиля. Тот же подходит с осторожностью, словно всё-таки боится, что Мики бросится с кулаками. Он и хочет броситься, но, прежде чем успевает хотя бы дёрнуться, оказывается зажат между разгорячённым тяжёлым телом и стеной. – Не смей… – тихо и неуверенно, в губы, за миг до того, как Эмиль увлекает его в голодный, яростный поцелуй. Оказывается, он умеет быть и таким: напористым, нетерпеливым, непреклонным в желании обладать. Так, что Мики сдаётся ему почти без боя, запуская пальцы в русые вихры на его затылке и притягивая к себе. Он не знал, что поцелуи могут так походить на борьбу. Губ, языков, рваных выдохов и стонов. Что смыкающиеся на нижней губе зубы и не колкие, а скорее щекочущие кожу усы и бородка могут придавать ощущениям яркости. Что широкие ладони, ласково гладящие спину и стискивающие ягодицы, способны так заводить.       И он действительно готов ударить Эмиля за то, что тот мягко усмехается, когда отстраняется, и Микеле тянется за ним в желании продлить мгновения удовольствия. – Ты невероятный, – Микеле чувствует, что краснеет. – Мой Мики. – Я не твой, – но это лишь последние попытки сохранить хоть какое-то самоуважение. Потому что он уже сдался на милость тем чувствам, которые отрицал с такой горячностью. – Это всё твои чёртовы гейские штучки. Ты знал, что так будет, да? Взял измором? – Глупый Мики, – Эмиль смеётся и гладит полыхающую от смущения щёку. – Я мечтать не смел о таком.       Микеле понимает его чувства. Пусть ему незнакомо бремя безответной любви к этому невозможному нахалу, но сейчас, в тесной гримёрке, в окружении привычных вещей он чувствует себя совершенно другим человеком и может сказать, что тоже счастлив. Счастлив от того, что Эмиль настоял на своём. Он не знает, что будет дальше, и это пугает его. То, что Юра и Отабек могут разболтать их маленькую тайну. То, что Эмилю едва ли хватит просто поцелуев и обжиманий по углам, а он совершенно точно не готов к тому, что из себя представляет секс между мужчинами. Но обо всём этом он подумает завтра, а сегодня он едет домой, чувствуя ласковые прикосновения пальцев на своём запястье, и краем глаза замечает довольную улыбку Некола, старательно делающего вид, что его безумно интересует вид за окном машины. Он выходит из такси, бросив короткое: «До завтра» на прощание и надеется, что Сара вернётся уже после того, как он уснёт, чтобы не объяснять ей, почему не может перестать улыбаться.

***

      Кацуки выглядит так, словно и не прерывал выступлений на ремнях. Юра хмурится и смотрит видео, пытаясь понять, насколько на самом деле чисто исполнен номер. И понимает, что практически идеально. Две-три помарки, обычные для любого гимнаста, – и не более того. Поразительный прогресс для того, кто забрасывал тренировки так надолго, да к тому же совершенно терял форму. А может, он их и не забрасывал, просто не позволял увидеть посторонним? Репетировал тайком, создавая перед труппой видимость бездействия. В такой вариант было проще поверить.       Видео ему показывает Мила. Юра задаётся вопросом, зачем Бабичева вообще поддерживает контакт с этим предателем. И уж тем более он не понимает, зачем она с такой настойчивостью уговаривает его посмотреть выступление этого его Юри. Он ведь почти успокоился, отпустил, наконец, придурка Никифорова и убедил себя, что это пройденный этап. Злость отступила, её затмили повседневные заботы, репетиции, новый партнёр по номеру, пусть не такой титулованный, но, во всяком случае, надёжный. У Криспино были какие-то свои заморочки с Эмилем, вечное беспокойство за сестру, но с ним стало легко работать, когда они приспособились друг к другу. Настолько, что Яков без тени сомнения включил их в состав группы, которой предстояло под Новый Год лететь на другой конец страны, чтобы своей программой положить начало работе обновлённого цирка. Юра не против провести праздники в городе у моря, тем более, что Отабек тоже едет. Радость омрачает лишь то, что не получится съездить отпраздновать к деду. Юра долго извиняется перед ним по телефону, но тот лишь добродушно посмеивается, и говорит, что раз работа, то ничего не попишешь. – Я, как вернусь, возьму у Якова выходные и прилечу тут же, деда, честно. – Я буду рад, Юрочка. И друга своего привози, веселее будет.       Юра кусает губу и улыбается. Отабек так часто появляется в их разговорах, что дедушка искренне хочет с ним познакомиться. Он едва ли когда-нибудь признается, что Алтын куда больше, чем друг. Но так хочется, чтобы дед его принял, хотя бы в таком статусе. Он заверяет, что обязательно приедет вместе с Отабеком, и обещает быть осторожным на гастролях. Дед переживает искренне, и Юре совсем не хочется его волновать. Особенно после того, как увидел новости о Саре Криспино. Всё так, никто не застрахован, но всё-таки хочется дать ему уверенность, что с Юрой ничего такого не случится.       А видео, да ещё замечание Милы о том, что Виктор уговорил Юри участвовать в фестивале в Лас-Вегасе и им уже прислали приглашения, не дают покоя. Чтобы какая-то японская котлета, пускай изрядно похудевшая с лета и вновь вернувшаяся под купол, загордилась своей возможной победой в международном фестивале? И Виктор самодовольно заявлял, что он поступил верно, что уехал и бросил всех? Этого Юра допустить не может. Пускай даже приходится идти на поклон к маме, чтобы она помогла деньгами на участие, с заверением, что вернёт, когда выиграет. Она не отказывает, конечно, но сам факт того, что он ей обязан, нервирует. Лучше было бы обойтись без этого, но собственных сбережений не хватит и на половину взноса. И всё ради того, чтобы показать Виктору, что его время ушло. И Кацуки ничем не лучше Юры. Приглашение приходит накануне отъезда и заставляет улыбаться одним своим видом. Об этом он думает в первый день гастролей, в ожидании Отабека стоя у огромного панорамного окна и глядя на незнакомый по-зимнему серый город в неярких лучах закатного солнца. Рыжие блики на волнах, розовеющие «рога» моста через бухту почти напротив создают ощущение тепла несмотря на то, что ледяной морской ветер, гуляющий по улицам, пронизывает до костей и совершенно не располагает к осмотру достопримечательностей. А вот так – из тепла – можно понаблюдать за кипучей жизнью снаружи.       Отабек подходит почти неслышно. Юра улыбается, когда его на несколько мгновений заключают в объятия. И хочется продлить мгновения тепла, но он отступает, встаёт рядом и тоже смотрит на бегущих куда-то по своим делам прохожих. – Расположились? – Отабек кивает. Юра видит, что под глазами у него залегли тени. Многочасовой перелёт, жуткий джет-лаг и необходимость устроить прежде себя питомцев отняли у него все силы. Они и приехали-то сюда только осмотреться, да устроить животных. Теперь можно вернуться в отель и с чистой совестью лечь спать. Ни на что больше их всё равно не хватит. А завтра, наконец, рассказать Отабеку про заявку. И надеяться, что он сможет понять его мотивы правильно. *** – Мне прислали приглашение на «Золотую Мечту», – Отабек поворачивается к Юре, лежащему рядом на широкой гостиничной кровати. Они, разумеется, пренебрегли второй, взяв двухместный номер лишь для соблюдений внешних приличий. Раннее утро встречает их слабым светом из-за штор. Спать хочется невыносимо, организму потребуется несколько дней, чтобы адаптироваться к огромной разнице во времени. Но сонливость разом слетает от слов Плисецкого. – Он ведь проходит в Штатах, да? – Юра нервно ёрзает и зарывается лицом в подушку. – Юр, зачем? Из-за Никифорова? Может, пора отпустить его? – Нихуя, это не из-за Вити, – невнятно доносится из подушки.       Отабек вздыхает. Ну разумеется. Вовсе не для того, чтобы показать свои успехи и утереть Никифорову нос, он так рвётся в Лас-Вегас. Едва ли даже сам Юра так думает. А если и думает, то это самообман чистой воды. – Для тебя это так важно? – он кивает, не показывая лица. Отабек целует тёплое обнажённое плечо, отводит светлые волосы, заправляя за ухо длинную прядь, гладит розовеющее ухо, цепляя серёжки. – Посмотри на меня, – Юра с явной неохотой подчиняется. Но подчиняется, и это главное. – Я не хочу, чтобы ты туда ехал. Но если для тебя это действительно настолько важно, то я не буду заставлять тебя менять планы. – Да ты само понимание и всепрощение, – он пропускает колкость мимо ушей. Юра нервничает и ершится именно поэтому, а вовсе не из желания задеть на самом деле. Это не мешает Отабеку в наказание за дерзость запустить руку под одеяло и ощутимо шлёпнуть его по обнажённой ягодице. Юра вздрагивает и смотрит виновато. – Это не значит, что я одобряю твою затею. И ещё меньше одобряю то, что ты мне врёшь. Судя по шумному выдоху и проступившему на щеках румянцу, Юра не собирается спорить с тем, что не был до конца честен. Отабек тяжело вздыхает. Он не знает, сколько ещё придётся бороться с тенью Виктора в жизни Юры. Как бы он ни раздражал Плисецкого, но всё ещё остаётся кумиром. И этого не отменить, не сбросить со счетов так просто. Можно лишь принять и смириться. И надеяться, что победа над новым протеже Никифорова дарует Юре так необходимое спокойствие. А наказание за маленькую ложь можно придумать и после этого. ***       Отабеку нравится это здание. Оно и похоже на родные стены Московского цирка, и совершенно иное, со своей атмосферой. Лёгкое и воздушное, вознёсшееся над обычным миром, словно даже своим расположением демонстрируя, что внутри каждый день творится большое волшебство. И пусть в будний день волшебного в рабочей атмосфере совсем немного, но едва ли посторонний, заглянувший в репетиционные залы или на манеж, окружённый затянутыми в чехлы пустыми трибунами, согласился бы с этим. Глядя на гнущихся под потолком гимнастов, гарцующую на своей любимице по кругу Милу, на то, как Костя ловко балансирует на одной руке, завязавшись едва ли не в узел. Наконец, на то, как устраиваются на бортах манежа сытые ленивые тигры, понукаемые лёгкими уколами пики. Отабек присаживается рядом и с улыбкой морщится, когда Фантина лезет ласкаться и лизнуть в щёку. – Хорошая девочка. Фанти, прекрати, – он треплет тигрицу за ухом и слабо отталкивает. Лео, занятый расстановкой реквизита, оборачивается, смотрит вопросительно, готовый прийти на помощь, если потребуется, но Отабек отрицательно качает головой. Его мысли заняты утренним разговором с Юрой. Он понимает, что ревнует, но не хочет и не может побороть это иррациональное чувство. Так же, как сам Юра ревнует его к каскадёрам, хотя едва ли это разумно. Впрочем, когда это ревность вообще подчинялась голосу разума? Отабек знает, что Юра никогда не видел в Никифорове никого, кроме примера для подражания. Но то, что он утаил от него желание поехать в Вегас почти до самого момента, когда уже ничего нельзя изменить, злит и будит всё самое тёмное в душе. Отравляет ядом ревности. И бороться с ней тяжело. – Отабек, всё готово, – отвлекает от раздумий голос Лео. Он кивает в ответ, выдыхая и настраиваясь на репетицию. Она первая здесь, в этих светлых стенах, и нужно, чтобы всё прошло хорошо.       Репетиция и в самом деле проходит без сучка и задоринки. Все перенесли полёт из Москвы неплохо, и сколько бы Яков ни вздыхал, что перевозка тигров каждый раз обходится в состояние, он не хуже Отабека и Славы знал, что иначе нельзя. Особенно зимой.       Юру он находит чуть позже в одном из репетиционных залов. Почему-то одного, хотя точно знает, что они собирались репетировать с Микеле. Плисецкий медленно вращается вокруг своей оси, повиснув вниз головой на кольце. Чуть выгнувшись, так, что задирается тонкая ткань майки и трико плотно обтягивает бёдра. Юра, как всегда, без белья – Отабек уже научился определять, есть ли под костюмом хоть что-то или нет. – А где Мики? – Мы на сегодня всё. Он в отель поехал, – Юра тянется руками к кольцу в явном намерении спуститься. – Стой, – он замирает на половине движения и смотрит вопросительно. Отабек и сам ещё не до конца понимает, что хочет сделать. Но всё-таки отходит к двери и задвигает шпингалет, отрезая их от остального мира. Когда он оборачивается, на губах Юры играет улыбка, а во взгляде появляется предвкушение. Они оба помнят, что произошло в прошлый раз, когда они вот так закрылись в зале. Это сигнал к началу игры. Юра помнит правила, и Отабек не сомневается, что он их не нарушит. Плисецкий умеет быть послушным, когда хочет. А сейчас он хочет. Отабек подходит неспеша, подогревая интерес, проводит ладонью по напрягшемуся бедру, сминая ткань. Гладит ягодицы, дразнит ласковыми прикосновениями кожу на пояснице и упивается шумным выдохом Юры. Тянет резинку трико вверх, обнажая живот, гладкую светлую кожу бёдер и пока ещё вялый член, которого так приятно коснуться губами, ощутить, как упругая плоть наливается кровью и твердеет от ласки. Отабек делает ещё шаг ближе, так, чтобы собственный пах оказался напротив лица Юры. Ему нет нужды объяснять, что делать, и Отабек целует кожу, чуть ниже пупка в благодарность, когда Юра уверенно расстёгивает его ширинку и тянет бельё вниз, обнажая член, со вкусом облизывает головку, играет кончиком языка с шариками серёжки и тут же нетерпеливо вбирает в рот почти до половины. От ощущения влажного жара сбивается дыхание, и Отабек делает пару вдохов, успокаивая зачастившее сердце. Касается губами чуть выступающей тазовой косточки, с силой сжимает крепкую задницу ладонями, ведёт языком от самого основания по стволу, повторяя рисунок вен, снова и снова, пока не чувствует всей кожей вибрацию Юриного гортанного стона. И лишь тогда, приласкав напоследок уздечку, обхватывает губами головку. Он не хочет торопиться, пусть даже нервы щекочет осознание, что их могут хватиться, что они в чужом городе и неизвестно как скоро кому-то ещё может потребоваться репетиционный зал. Дверь закрыта, но это не может не вызвать вопросов. Он чувствует, как вздрагивает Юра, как судорожно сокращаются мышцы под его пальцами. Слышит тяжёлое дыхание, то, как шумно Юра сглатывает, когда на пару секунд отстраняется. Его стоны, когда он сам выпускает изо рта член и буквально вылизывает мошонку, втягивает в рот и посасывает яички, не желая пропустить ни миллиметра бархатистой кожи. Наверное, если бы Отабек не удерживал, Юра просто отпустил кольцо и соскользнул на пол – столько мольбы и удовольствия в протяжном стоне. Отабека и самого ведёт. От того, как глубоко принимает его член жадный Юрин рот, от его запаха, от дрожи, охватывающей сильное тело. Пусть нет ни единого ритма, ни вообще хоть какого-то порядка – это лишь заводит. Юра хватает его руки и устраивает на своих лодыжках в безмолвной просьбе держать, когда становится очевидно, что сам он удержаться уже не в состоянии. И Отабека подводят ноги, слабеют колени, и хочется осесть на пол, чтобы отдаться ощущениям без остатка. Каждому прикосновению Юры. Тому, как юркий язычок ласкает уздечку, играет с серёжками, слизывает выступающие капли предсемени и вновь вбирает глубоко, так, что головка упирается в заднюю стенку горла и Отабека словно током прошибает от ощущения судорожно сжимающихся вокруг головки мышц. Он не может сдержать короткого стона, и это словно подстёгивает Юру двигать головой ещё активнее и, раззадоривая его самого, не отставать. Ласки всё больше становятся похожи на схватку, из которой каждый хочет выйти победителем. Только вместо стонов боли – короткие всхлипы удовольствия, их оружие – руки и губы, щедро дарящие взаимное удовольствие, а вместо крови – терпкое послевкусие, оседающее на языке. Юра сдаётся первым, но не отступается, доводя Отабека до яркой разрядки. Он бы, пожалуй, не устоял, если бы не тёплый металл кольца, за которое можно уцепиться из последних сил и, намотав на вторую руку растрёпанный светлый хвост, удержать Юру, не позволяя ему отстраниться, пока по телу не проходит последний долгий спазм удовольствия. Юра коротко откашливается и жадно ловит губами воздух. И смотрит с таким обожанием, что это почти пугает. Тянется следом, не давая сделать шаг назад, вылизывает головку, словно леденец, и улыбается. Лишь после этого он одним плавным текучим движением опускается на пол, только для того, чтобы тут же наброситься с поцелуями. – Ты сумасшедший… люблю тебя… пиздец, как люблю, – хриплым шёпотом, от которого кружится голова. – Люблю, – эхом.       И такой глупостью кажутся утренние сомнения в Юре и в том, что он утаивает настоящие мотивы своего участия в фестивале. И здесь, в светлом репетиционном зале, безмолвном свидетеле мгновений их страсти, и позже, в гостиничном номере, где можно целовать запястья, прикованные к спинке кровати, водить губами по кромке плотной повязки, скрывающей любимые глаза, щекотать его мягким пёрышком, до тех пор, пока он не начинает стонать так отчаянно, что от этих звуков сжимается сердце. Покрывать поцелуями кожу от поджавшихся пальцев на ногах до беззащитной шеи. Юра отзывчивый, чувствительный, и его приятно доводить до оргазма раз за разом, пока он не превращается в сгусток чистого удовольствия, и можно брать его, разметавшегося по кровати, обессиленного, но умоляющего о большем, шепчущего на ухо, как он хочет Отабека.       А после отнести на руках в ванную и, устроив в горячей, воде мыть ему голову, массировать кожу, тщательно промывать длинные пряди, ловя каждый тихий довольный стон. Не будь Юра выжат досуха, кажется, что мог бы кончить только от этого. И засыпает, уютно устроившись в его объятиях. И больше никаких слов не нужно.