Аллилуйя

Бело-кремовые гладкие бусины, живые чужими прикосновениями и теряющие свой ровный, словно идущий изнутри блеск, если долго не согревать теплом собственного тела. Вот что стали напоминать Шаулю тягостные дни, наступившие после последней ссоры со Шмуэлем и возвращением в покои Йонатана. Раньше царь любил перебирать в пальцах украшение, возвращающее в до сих пор приятно будоражащие кровь воспоминания молодости. В них было столько одержанных побед. Эту нитку в память своего торжества над врагом Шауль снял с первого убитого им филистимлянского вождя. Труп уже начал коченеть, но даже поверженный и мёртвый противник все никак не хотел расставаться со своим украшением. Вождь так сильно вцепился перед смертью в бусины, что пришлось разрубить сжатую и побелевшую кисть мечом. Царь пытался отыскать в прохладных харузим малейшие изъяны и погрешности в форме, чтобы хоть так отличать. У шестой бусины от начала нитки прощупывался небольшой конусообразный прилив на одном из боков, двадцать девятая обладала чуть более теплым молочным оттенком. У семьдесят третьей, последней, имелась небольшая трещина там, где она нанизывалась на нитку, словно изготовитель украшения ошибся вначале с местом прокола. Теперь же бусины своей схожестью вызывали лишь раздражение. И по-прежнему Всемогущий не посылал Шаулю никаких знаков, жара только усиливалась и все больше высушивала царский сад и пруд в нем с карпами всех оттенков оранжево-красного, как небо в Иудейских горах на закате. Царь любил рыбин и часто, не доверяя слугам, кормил сам. Не жалел Шауль и пресной воды для пруда. Различить рыб, не пример бусинам, не составляло труда. Та, чьи плавники и треугольный раздвоенный хвост напоминали по цвету охру, любила нападать на других и оставлять отметины победителя. А та, с более крупным телом и широкой головой, окрашенными в коралловый, предпочитала отсиживаться под колышущимися в проточной воде водорослями, пока другие собратья не насытятся. И только тогда доверчиво подплывала к самым царским пальцам, рискуя быть пойманной. Но стоило лишь протянуть руку, как будто хватаешь, и испуганная, но хитроумная рыбина уносилась стремительно прочь. Каждая из них заслужила и свое имя у Шауля. Янтарные, терракотовые, оттенка мандарина и ржавчины карпы беззаботно плескались целый день в пруду, то поднимаясь к самой поверхности воды, то уходя на глубину, и замирали лишь на самое жаркое время дня. Бойца-победителя Шауль назвал Мелех. Коралловый хитрец именовался не иначе как Ведающий, а молодая, но бойкая поросль заслуживала разве что имена юнцов, с которыми Йонатан был так дружен. Наглые, издающие смешки и галдящие дружки сына порой так раздражали, что не было никаких сил удержаться от этой греховной шалости. Шауль хорошо помнил, что совсем негоже давать людские имена бессловесной скотине или хладным обитателям водоемов, но эти наар напоминали своим поведением наихудших представителей животных. Самый тусклый и неприметный из карпов, но уже хорошо покусанный другими, прозывался Рэувен. Юноша совсем не пошел в отца, знатного воина, одного из лучших мэфакед Шауля, и только позорился своим тщедушным телом, видимо, унаследованным от матери-чужеземки. Иногда царь думал про эту женщину, ныне покойную, что она и вправду зналась с нечистой силой, в которую сама верила. Ведь разве что колдунья могла так отвести глаза воину, что тот взял ее в жены, забыв о происхождении. Опомнился мэфакед лишь после смерти жены, и только тогда обрезал сына. Рыбина, чье тело было испещрено черными точками, Шауль нарек Азриэлем в память о веснушках, покрывающих лицо сообразительного наар. И, конечно, красавец с огромным ярко-огненным хвостом стал Натаном. И не было среди прозвищ рыбин разве что имен собственных детей царя — четверых сыновей и двух дочерей. — Господин, мы накрыли стол для трапезы. Здесь твоя любимая похлебка из чечевицы и дикой птицы. Ты не ел вот уже двое суток, — раздалось над ухом Шауля. Только сейчас царь заметил служку, почтительно склонившегося у трона, и других поданных чуть поодаль. — Посол Мицраим ждет, когда ты примешь его. — Давно? — вяло отозвался Шауль, накручивая ненавистное украшение на запястье. Сегодня царь опять сбился с подсчёта в бусинах и никак не мог найти пятьдесят восьмую с небольшой выщербленкой. Быть может, если разорвать крепкую вощенную нить руками или разрубить ее мечом, то и в череде дней, не несущих облегчения и знамения, наступит перемена? И куда подевался всезнающий Шмуэль, раньше никогда не позволявший себе столь длительных отлучек? Почему он даже и носа не кажет в царский дворец, когда больше всего нужен? Взять хотя бы ситуацию с тем же послом. Все знают, зачем он заявился в царский дворец. Война, что затеял правитель посла с собственным народом, уже проиграна без войск Шауля или их золота. Ослабленные междоусобицей соседи, с одной стороны, неплохо. Их можно будет подчинить себе потом. Но кто знает, если сейчас отказать, не пойдут ли они искать помощи в другом месте. Шмуэль, как же требуется твой совет сейчас… Всемогущий, надо уже принимать какое-то решение с послом. — Прости, господин. Что ты сказал… бусины рассыплются… перемена грядёт…? У тридцать четвертой был дефект в сердцевине. Она начала чернеть изнутри. Пока изъян еще не был заметен сильно, только если хорошо приглядеться. — Прости, господин, что снова обращаюсь к тебе, но посол ждет уже вторую неделю. Так что ему передать? — Передай послу, что я не намерен встречаться с ним сегодня. Пусть подождет еще. Пошел вон отсюда. Убирайся, — взревел Шауль, хватаясь за копье. Только что он опять начал счет, а служка так невовремя отвлёк вопросом. — Ты не видишь, твой Царь занят важным делом. — Прости за недогадливость, — залепетал побелевший и сжавшийся служка, отступая и пятясь к двери. Заторопились на выход и все другие, находившиеся в комнате. — Но посол… — Я кому сказал — убирайтесь вон отсюда все! Не смейте отвлекать меня от мыслей, — теперь руки Шауля орудовали сами собой, и он в раздражении сметал копьём пищу со стола на пол. За ней пришел черед сосудов с вином, деревянной мебели и гобеленов, которые Царь долго раздирал своим оружием, пока не выдохся из сил. Приступ ярости прошел так внезапно, как и начался. Шауль равнодушно оглядел разнесенный обеденный стол, сломанные стулья и ошметки ткани, свисающие со стен. Потом вышел из тронного зала, окликнул перепуганных и прячущихся по углам прислужников и знать: — Уберите там все это и отделайте залу заново. Да и мою спальню заодно. Мне надоели картины, восхваляющие Скинию, которые так любит Шмуэль. Тем более, сам сын Эльканы теперь не частит с визитами к нам. А я пойду, покормлю моих рыб. И только новый царский родственник Сасон, недавно введённый в большой двор и еще не видевший живьем гнева Шауля, решился заговорить. Наар трясся от страха, опасаясь, что и в него сейчас полетит копье, но обещания, вырванные за чашей вина Рэувеном и Азриэлем, а также посуленное золото давно уже требовали действий. И чем быстрее свершилось бы то, о чем договорилась троица, тем спокойнее наконец они все вздохнули бы. — Шауль, твой сын Йонатан осчастливил все наше семейство, благословив мой брак с благородной Яффой. И вот почему я здесь. Дозволь же и мне отблагодарить тебя и твоего наследника, взяв все расходы по отделке комнат на себя. Мои рабы готовы поступить в твое распоряжение, чтобы все в этом доме радовало твой глаз, и было по твоему вкусу. — Дозволяю, — смилостивился Шауль, довольный тем, что на сегодня счастливо избежал встречи с послом, а новый родственник не поскупился. — Ты же знаешь, что будет потом с твоими рабами? Я не могу позволить, чтобы расположение моих покоев стало известно третьим лицам. — Конечно, Царь. Как только работа будет закончена, я прикажу ослепить их и вырвать им языки, чтобы не болтали лишнего. Клянусь, я пришлю лучших, и ты даже не заметишь их присутствия в своих покоях. А в царском саду у пруда Шауля ждало новое огорчение. Две молодые рыбины Азриэль и Рэувен как будто взбесились и покусали почти до смертельных ран сначала Натана, так что рыбина утратила свои роскошные плавники и хвост. А когда Царь склонился над водной гладью, карпы атаковали и Мелеха. — Какие глупые рыбы, — вздохнул Шауль, бережно пересаживая сачком своего любимца в отдельную запруду. …Всевышний вернул свое благословление Шаулю, как решил тот, через два дня после начала работ. Голос лился, казалось, с самого потолка, и заполнял своей мощью всю царскую опочивальню. — Шауль, к тебе обращаюсь и с тобой хочу говорить сейчас. — Да, Господи, — опустился на колени Царь, — как долго я ждал, что Ты снова напрямую будешь руководить мной, как это было много лет назад. Когда Ты вел меня к первым победам над филистимлянами. — Я всегда был с тобой. Все это время. И никогда не отворачивался от тебя, сын Киса. — Скажи, тогда…. Когда, когда подует хотя бы легкий ветер, а жара наконец спадет?! Мы потеряли уже один урожай, он засох на корню, так и не успев зазеленеть. И начинать ли мне новую войну, дав часть моих войск другому правителю? — Я скажу тебе, Шауль. Но прежде представь мне доказательства, что и сам не отвернулся от меня. А твоя вера крепка и сильна как раньше. — Чего Ты хочешь, Всемогущий? Каких доказательств от меня? — Прикажи слугам завтра с утра скормить твоим рыбам шесть шекелей серебра. Пусть их разбросают по всему пруду. — Но, Всевышний, разве такая пища требуется рыбам? — Я сказал тебе, как поступить, если ты по-прежнему веришь Мне. Объяви о Моем желании за вечерней трапезой. Менуде и мар'иль встретились в саду на следующий день, когда солнце стояло в зените. Палящие лучи были столь сильны, что воздух вокруг дрожал и словно плавился. В нем растворились насыщенные горьковатые запахи хвои и цитрусовых. Оливы уже давно поставили серебристую листву почти вертикально к земле, чтобы не терять драгоценную влагу. — Ты уверен, Азриэль, что тебя никто не видел? И ты принес прохладную воду? — Именем Всемогущего, прошу тебя тише. Что еще ты затеял с этими рыбами? Разве мы об этом договаривались, Рэувен? Сколько мне еще ждать, пока он сдохнет? Я не могу смотреть спокойно, как каждое утро они занимаются на мечах, а потом уединяются в миквэ! — Ты подождешь, Азриэль, столько, сколько нужно. Неужели ты думаешь, что без должной проверки нашего изобретения, Голос мог бы так просто сказать ему: «Пойди, убей Давида?» Теперь мы видим, что он нам верит. — Прекрати, Рэувен, умоляю тебя! Не так громко! — Да нет здесь ни души. В такую жару никто не высунется из дома без надобности. И я придумал, какое вознаграждение хочу за свои труды. Мне не нужны сейчас твои земли и деньги, Азриэль. Но когда ты станешь царским казначеем, пообещай, что тогда и возблагодаришь меня. А теперь хватит болтать, и давай уже займёмся тем, зачем сюда пришли. — Это не отравит их? — Конечно, нет. Я нашел рецепт в записках матери. Она не раз пользовалась им, когда считала, что ей и мне грозит опасность. Мать владела секретами многих полезных вещей. Если б только отец не приказал уничтожить большинство ее записей. Ту я нашел случайно… Так, не отвлекай меня, чтоб я не ошибся в дозе. — Что, достаточно всего десяти капель на кувшин?! Мы точно не навредим им? — Да. Потом они проснутся и будут говорить, что это чудо Господне. Ну, что пойдем? — Постой. Теперь, я, кажется, припоминаю. О твоей матери и вправду говорили чудное, когда мы были совсем детьми. Злые языки утверждали, будто она истово верила в нечистую силу, и вроде бы, даже как-то пару раз обмолвилась, что может управлять ею и вызывать по собственному желанию… — Это все ложь! Замолчи, Азриэль! Моя мать только знала, в каких пропорциях смешивать различные вещества, чтобы они стали лекарством или ядом. А все остальное нарочно придумал Шауль и оговорил ее, чтобы разлучить родителей. Мать перед смертью успела рассказать мне, как он уговаривал отца отослать ее туда, где взял. И меня Царь не хотел видеть, пока… впрочем, сейчас это уже не столь существенно. — Так вот, значит, Рэувен, с чего ты взялся так рьяно помогать мне! Хочешь отомстить Шаулю за мать и себя? — Тише ты, Азриэль! Я уже объяснил тебе. Мне нет дела до прошлого. И гораздо важнее сейчас, кто станет новым любимчиком Йони, и какая судьба ждет нас с тобой, если это будет Давид. Думаешь, мы сможем вертеть им, как Натаном. Я сомневаюсь, менуде. — И что — ты считаешь, у меня есть еще шанс? — Иначе я бы вряд ли помогал тебе. Конечно, теперь мы друзья. Но разве ты не помнишь, как вы все в детстве норовили побить меня? А я помню. — Рэувен, но это все было так давно, и мы плохо понимали, что делаем. И теперь ты точно мой друг. — Да. Мать была права и в этом. Ничто не сближает так на какое-то время, как общий враг. И не смей потом пытаться от меня избавиться. — О чем ты, друг? И единственное, в чем ошибся в саду Ревеун, было то, что вокруг нет ни души. Еще с утра у светловолосого эвед Йонатана крутило живот после того, как ночью мальчишка накинулся на остатки еды после пирушки. Пища слишком долго пролежала на открытом воздухе, и даже слуги отказались ее есть, предпочтя отдать рабу. За время прошедшее с покупки, мальчишка неплохо освоился во дворце и даже научился кое-как понимать команды, вот только по-прежнему не говорил. Зато в саду эвед быстро сообразил, что стал свидетелем разговора не для чужих ушей, хоть и не понимал половины. Теперь он сидел под кустом ни жив, ни мертв и молился, чтобы его не обнаружили два знатных наар с такими свирепыми выражениями на лицах. Эти двое явно ругались между собой и затеяли что-то не очень хорошее. Шауль еле дотерпел, пока жара спадет, чтобы спуститься в сад, и узнать, остался ли доволен Всемогущий, тем как была исполнена просьба. Еще утром серебро покрывало почти все дно пруда, а теперь его больше не было. С удивлением увидел Царь в воде и новых мальков, которых не заметил еще вчера. Не это ли можно было посчитать хорошим знаком? Призванные к ответу шестеро охранников, выглядевших чуть сонными после жары, заверяли, что никто не входил в царский сад. Да и денег ни при них, ни при их родных не нашли, ссохшаяся земля тоже свидетельствовала — никто не пытался спрятать в ней свой клад. — Господин, это чудо Всемогущего, — твердили охранники, — еще Он оставил нам кувшин, полный прохладной и освежающий воды. Господь велик в своей щедрости, и принял твой дар. Обрадованный Шауль вернулся в свои покои под вечер. Царь впервые с удовольствием вкусил вечернюю трапезу, а потом долго беседовал с послом, заручив того своей поддержкой и наёмниками. — Когда настанет время и будет воля Его, мы придём с сыном на помощь твоему правителю. Пусть сейчас ваши враги, возможно, и не наши, но станут ими, если вы падете. И я не хочу себе новых соседей, от которых не знаешь, чего ожидать. Что таить греха — были и у нас с вами военные столкновения за приграничные земли. Но твой правитель и я всегда отличались мудростью и знали, когда стоит остановиться, если дело может обернуться полноценной войной. Так что лучше помочь старому доброму врагу, оказавшемуся в трудном положении, чем обрести нового и незнакомого. Но пока Всевышний не велит нам торопиться с новой войной и вступать в нее. Передай своему правителю, еще не время. — Если ты, Царь, говоришь о тех спорных территориях на …, то мы готовы продать тебе их за сорок шекелей серебра. Пусть только станет известно о нашей договорённости, когда моей правитель восстановит свои владения. Сейчас же мы терпим поражение за поражением. Мы погрязли в междоусобице. Мой правитель всего-то и просит тебя встать открыто на нашу сторону и взять под защиту. — Я дам вам еще десять шекелей. И у вас будет, чем заплатить моим лучшим наёмниками. Говорю же тебе: мы пока не можем направить войска в твою страну. Нет достойного повода, да и Всевышний пока не велит. Подождите еще. И такое решение, как считал Шауль, вполне бы одобрил Пророк, если бы теперь был здесь. А заодно порадовался бы Шмуэль и тому, что Господь вернул земному царю свою милость. Голос, раздавшийся в опочивальне, вернулся и на следующее утро. — Я вижу, сын Киса, что ты по-прежнему чтишь меня. Я принял твое серебро в знак своего благословения. А теперь тебе осталось совершить еще один поступок, чтобы я окончательно удостоверился. — Чего же еще ты хочешь от меня, Всевышний? И то, что услышал Шауль в ответ, заставило усомниться в своих ушах. — Убей Давида. — Но разве не Ты сам ввел его в мой дом? А Твою волю передал мне Пророк Шмуэль?! — вскочил на ноги Царь и заметался по комнате. — Ты же сам хотел, чтобы он стал нашим воином. Разве убийство — тем более не случайное, не на войне, а продуманное, это не смертный грех? — Убей Давида, Шауль, как Авраам доказал веру в меня, возложив Ицхака на жертвенник, и пока ты не сделаешь этого, Я не явлюсь снова к тебе, — повторил с нажимом Голос и исчез. Не было его и на следующий день. И еще через день. А в голове Шауля все звучало: «Убей, убей, убей». — Господи, Ты, правда, этого хочешь? — опускался Царь на колени по утрам, обращая взор к потолку. — Так ли я понял слова Твои? Заговори же снова со мной и подтверди желания Свои. Тяжелый, полный мрачных раздумий взгляд Шауля Давид начал замечать на себе, когда наар опять стали звать в царские покои для игры на кинноре. И хотя внешние перемены вроде бы были только к лучшему, и теперь Йонатан все больше уделял внимания военным занятиям со своим первым мефакед, только объяснить, что творилось на сердце, казалось сложным. И сколько бы ни молился Давид, в сердце поселился непонятный страх.