***
Залы храма, еще вчера наполненные гостями до удушающей тесноты, сегодня встретили Азулу прохладой — ветер свободно разгуливал по безлюдным просторам, обвивал колоны и взбирался по стенам, скорбно завывая. Пламя, потрескивающее в настенных светильниках, казалось ей бледным, отрешенным, а свет от него тусклым, лишенным теплоты. Зал, необъятный и длинный, тянулся-сокращался вслед за ней лениво, но Азула, обычно нетерпеливая, в этот раз была благодарна за это. Размеренный шаг, гулкое дезориентирующее эхо в ушах, сжатые до онемения пальцев ладони и острые ногти, впившиеся в кожу почти до крови… конечным пунктом для нее была не только грозная широкоплечая фигура отца. Озай выглядел устрашающе-собранным; пугающим он чудился Азуле потому, что воцарившийся внезапно хаос, казалось, не поколебал мужчину вовсе: застывшие брызги крови, въевшиеся в кожу раздражающе-стягивающим ощущением предавали его спокойному лицу жуткого хладнокровия. Его парадная одежда была измята и прожжена у подола, однако ни небрежно сидящая ткань, ни непослушно выбивающиеся из пучка пряди волос, не давали никому усомниться в том, что Лорд Огня по-прежнему хранил свое непоколебимое самообладание и был более чем готов предпринять все, что от него требовались. Лишь его отстраненный, даже слегка рассеянный взгляд вселял в Азулу, пусть и крохотную, но все-такитолику сомнения — она вцепилась в этот изъян со всей жадностью на какую была способна. Не потому, что желала найти маловероятное «слабое место» Озая, а только для того, чтобы хотя бы на жалкое призрачное мгновенье почувствовать, некую… общность. — Ваше Величество желали меня видеть, — Азула прочистила горло, угнетенная хриплой надломленностью собственного голоса. Фантомные раны — где-то внутри, под самыми ребрами — саднили беспощадно, но она ни за что не позволит своему самообладанию треснуть. Только не при отце. Не смотреть. — Изучи доклады, составленные начальником стражи. Я планирую лично допросить пленных Белого Лотоса, — сухая констатация предстоящих дел, которые, Агни свидетель, помогали им держать равновесие… помогали держаться. — Поплатились за то, что слишком долго были слепы. Они, наученные столь горьким опытом, более не найдут ни одной причины, чтобы оставить орден без внимания; нет, Озай и Азула теперь желали уничтожить, искоренить, выжечь весь орден дотла. Не смотреть. — Я лично буду курировать все, что связано с истреблением этих фанатиков, — жесткость в голосе отца вселяла в нее некоторое воинственное воодушевление, пробуждало мятежный и необузданный боевой дух. Озвучивать очевидное, однако, не имело особого смысла — Озай просто потакал необходимости заполнить эту неловкую тишину меж ними. Пустота была почти осязаемой, как и та призрачная пропасть, в глубине которой растворилось их взаимное доверие. Официальность была навязана горечью утраты семейной близости. Азула чувствовала это как никогда остро. — Тебе поручаю организацию безопасности в столице и всех сопутствующих вопросов по размещению. Не смотреть. — Разумеется, Ваше Величество. Благодарю за оказанную честь, — в голосе Азулы не было абсолютно ничего — только пустынная сухость, которую хотелось сплюнуть с губ. Горло по-прежнему саднило, а глаза предательски щипали, но слабость была неприемлема. Не дня нее, дочери своего отца. Не смотреть. — Как Бао Йин? — требовательный тон Лорда Огня слегка смягчился, властность утопилась в надломленной хрипотце — такой, какой с недавних пор возобладала и Азула тоже. Принцесса впервые взглянула на отца открыто, живая и участливая лишь взглядом, но не действием. Проявляться подобным образом было не в их правилах, не в их натуре. Не смотреть. — Пара незначительных царапин, но в целом все в порядке, — отчиталась девочка, прочувствовав в этом некую негласную задачу первостепенной важности. Долг, который они оба обязаны были вернуть. — Я уже отдала соответствующие распоряжения касательно него. Не смотреть. — Хорошо. Озай просто кивнул. Принцессе никогда прежде не приходилось наблюдать отца в столь неоднозначном расположении духа: отстраненным и безотрадным. Наречь его опечаленным язык так и не повернулся. Азула отвернулась и разжала дрожащие ладони, ощущая кровь, растекающуюся по «линиям судьбы»: ранки-полумесяцы отрезвляюще саднили. Лорд Огня (намеренно ли?) не заметил изменений в настроении дочери. Они оба, засвидетельствовав уродливую реальность, что осела на плечи ощутимым грузом, — чужие с недавних пор, но сближенные под натиском обстоятельств, — делили и скорбь. Неумело, как могли. Не смотреть. — Как? — лишь Агни ведал каких волевых усилий Азуле стоило натянуть на голос совершенно неподходящее ситуации, но такое противоестественно правильное безразличие. Они оба цеплялись за эти условности до ссадин***
— Что-то еще, Ваше Величество? — устало спросил слуга, не пытаясь придать своему голосу необходимой для его деятельности бодрости. Всем сейчас было нелегко. Озай критически осмотрел собственные покои, — смятые и уже остывшие простыни, спутавшийся ворох своих-женских церемониальных одежд на полу и одинокие чаши на подносе у самого изножья постели, что хранили горький осадок остывшего обеденного чая, — но, отчего-то, не приказал прибраться. Слугам должно было сделать это раньше, но из-за праздничной суматохи они, вероятно, отложили это до вечернего пира, а потом… все знают, что случилось потом. — Нет, это все, — едва ли Лорд Огня, отстранённый, помнил, как проводил слугу взглядом. — Не беспокой меня по пустякам. Озай неожиданно обнаружил себя у камина — его сосредоточенный взгляд безуспешно искал ответы на волнующие вопросы в родной стихии. Пламя, бледное, беспокойное, дотлевало: его тусклый свет сполна предоставлял теням сомнения возможность разгуляться на хмуром лице мужчины. Лорд Огня сбросил тяжелую мантию с глухим звуком, и его рассеянный взгляд скользнул вниз, к смятым церемониальным одеждам. Они, по-прежнему спутанные, валялись у его ног, — еще вчера у ее ног — и мужчина искренне… ненавидел это. Озай не был столь вспыльчивым или сентиментальным, чтобы подбодрить угасающее пламя торжественными одеждами, а потому лишь оттолкнул их носком своего сапога — небрежно; если бы столь легко можно было бы отбросить и ее призрак тоже, мужчина проделал бы это столько раз, сколько потребовалось бы, чтобы облегчить тяжесть, отвести душу. Все здесь двойственно напоминало о присутствии Азуми, — таком естественном и привычном, что собственные покои казались Лорду Огня раздражающе пустыми, — и мужчина позволил себе еще немного подержать ее образ в своей голове. Помнить. Озай нашел обескураживающим то, что и сам он привык к тому, что поутру королевская постель хранила дивные рисунки смятых простыней; привычным был для мужчины чай, который неизменно подавали им обоим: для обожающей нежиться в их постели до того самого полуденного чая Азуми накрывали в изножье постели, а для Озая — как придется; привык он и к извечно распахнутым ставням балкона, и к курительной трубке на общем столе, которую он, со временем, милостиво допустил в свое пространство «сквозь глаза». Азуми любила курить, а Озай, раздраженный навеянными ею дымчатыми туманами, возлюбил свежий воздух. Простыни были по-прежнему смяты, ставни пропускали сквозь щель холодный зимний воздух, а одна из чаш с остывшим полуденным чаем хранила отпечаток неестественно-алого цвета губ. Несколько позже Озай наощупь нашел курительную трубку в остывших шелковых простынях, и, раздраженный столь невыносимым призрачным присутствием Азуми, потратил много времени, чтобы добраться до своего официального кабинета в другой части дворца. Он с поверхностным удовлетворением фокусировался на том, что многие коридоры и залы стараниями слуг успели за феноменально короткий срок приобрести прежний вид, старательно избегая собственную обескураженность смертью Азуми: отрицал тот неприглядный факт, что ему, возможно впервые в жизни, понадобилось время для осознания чьей-либо смерти. Озаю приходилось убеждать себя в том, что его второй жены больше нет, и он был столь по-человечески ошарашен невозможностью обыкновенного принятия этого факта, что гневался: на обстановку, на окружение и, разумеется, на себя самого. Лорд Огня уверовал, что всему виной была вовсе не собственная внезапно проявившаяся чувствительность (что — он знал, — было невозможным), а лишь способность Азуми неоднократно вводить их всех в заблуждение, когда дело касалось собственной смерти. Озай нехотя признался самому себе в том, что искренне желал чтобы так было и в этот раз.***
Третий день со свадебной церемонии Лорд Огня изнемогал от бессонницы: его занятость была по большей части обусловлена личной инициативой, но никак не прямой необходимостью. Озай, наконец, покончил с подсчетами убытков, расчетами по выплатам компенсации семьям погибших и пострадавших (благо, в его руках имелось внушительное свадебное приданное Мидзуно) и предварительному набору новых служащих. Он ожидал день грядущий с тенью мрачного предвкушения: его доверенные лица, которые продолжали допрос плененных фанатиков Белого Лотоса, предоставили ему первый отчет и двух примечательных персон, которых он, вскоре, планировал удостоить своими присутствием лично. Крепкого духом и телом (несмотря на глубоко почтенный возраст) Хуара, о котором Озай уже был наслышан от своей жены, и некогда знатную даму, вдову Шоджи, — Тамико, — которая приходилась мачехой покойной Леди Огня. Озай никогда не лез в разборки семейного кодла Мидзуно, но подобное предательство идеалов нации, родины было для него, человека, знающего цену истинного патриотизма, омерзительным. Следующие несколько дней официально числились одними из последних, когда мужчина мог видеть тело Азуми в храме, однако едва ли он желал воспользоваться этой «привилегией»; Озай ждал, когда ее омоют, подготовят к погребению, отпоют и сожгут. Он самозабвенно надеялся на тот исцеляющий всякую тоску час, когда сможет лицезреть перед собою лишь чернеющий во все-очищающем пламени дорого отделанный деревянный ящик. Лорд Огня оттягивал момент погребения Азуми, скорее, по некому интуитивному порыву, однако время шло, и предчувствие рассеивалось также стремительно-непреклонно, как и пустые чаяния мужчины на… что, собственно? Озай твердо знал, что не был тем человеком, который выдавал желаемое за действительное. И, все же, он вслепую уповал на желанное необходимое освобождение от всяческих мыслей об Азуми — Озай понадеялся искренне, но тщетность собственных надежд осознавал также ясно, как и чистый символизм грядущего ритуала. — Ваше Величество удовлетворены? Лорд Огня даже не взглянул на наложницу с крупными глазами — это было единственной примечательной чертой, которую он запомнил, да и то лишь потому, что его почившая жена тоже была обладательницей выразительных пытливых глаз; ее взгляд зарывался под кожу беспокойным теплом, тихо-тихо, но неотвратимо закрадывался в душу, и, казалось, не просто смотрел, нет, а по-настоящему видел все его естество. Озай раздраженно зажмурился, прогоняя наваждение, предательски навеянное настоящим. Ничто не могло убедить его в том, что «здесь и сейчас» осталось неизменным, естественным. Нет, не осталось. Лорд Огня находил раздражающе-ироничным тот факт, что Азуми, Кох бы ее побрал, умудрялась изводить его даже тогда, когда почти находилась в гробу. Буквально. Еще большая ирония заключалась в том, что корить ту, которая его изводила не имело никакого смысла; мужчина справедливо мог винить лишь сам себя — сам подпустил, сам выплавил заново по своему вкусу, сам взрастил, сам пригрел, сам возвысил и, Кох бы его побрал, сам наделил ценностью… Привязался. — Можешь идти. Озай отстраненно наблюдал за тем, как притихшая наложница стыдливо и торопливо прятала свою наготу, и, не чувствовал ничего, кроме пассивного раздражения: на нее, на себя, на все вокруг. Мимолетные удовольствия (ли?) оставили лишь безвкусный осадок — почти такой же, какой оставила выжавшая, вывернувшая, разорившая всю сущность мужчины Азуми — разница была только в том, что всякое упоминание о ней горчило. На языке, в мыслях и даже где-то под ребрами. Виски снова обожгла ноющая боль, и на этот раз Лорд Огня не нашелся с панацеей: ни дел, ни Леди Огня с ее целительными руками у него не было. — Ваше Величество, разрешите доложить, — послышалось робко из-за двери. Озай был так мучим мигренью, так погружен в собственные мысли, что даже не отчитал слугу за столь поздний визит. Помнится, он приказал, чтобы его не беспокоили по пустякам. — Говори, — мужчина нашел в себе силы только на то, чтобы приподняться и накинуть на плечи спальное одеяние. Больше она не одевала его; не оправляла мягкий ворот кимоно с притворной заботой. Озай был так ошарашен мрачной тоской, которую вытворила с ним только одна мысль, что, раздраженный, немедля вскочил с постели, и, преодолев необходимое расстояние нетерпеливым размашистым шагом, распахнул двери. Слуга за ними стоял на коленях и желал выглядеть еще более ничтожно, чем, вероятно, выглядел до этого: вжался в пол плечами, руками и, казалось, всем своим костлявым телом. — Прошу прощения за беспокойство, Ваше Величество, — промямлил он, но быстро подобрался, припоминая о нетерпеливом, вспыльчивом нраве правителя Нации Огня. — Лекари только что доложили, что орел Ее Величества покойной госпожи Азуми не дает излечить свои раны, не ест и кидается на всякого, кто подойдет к нему, — протараторил слуга так сбивчиво, что, невольно, вызвал у Озая новую волну мигрени. Лорд Огня бесстрастно выслушал его, ничем не выдавая ни усилившегося недомогания, ни своего раздражения. — И ты хочешь, чтобы я что?.. — казалось, искренне поинтересовался Озай, и брови его дрогнули возмущёнными изломами. Слуга припал лбом к каменному полу, почти распластавшись у ног Лорда Огня. — Я подумал… что Вашему Величеству важно знать об этом, — оправдание прозвучало жалко, и Озай скривился, как если бы кто-то угостил его лимоном. — Он умирает? — сухо спросил мужчина, и, встретившись с боязливым взглядом слуги, который едва-едва осмелился поднять вжатую в плечи голову, вынужден был уточнить: — Орел умирает? — Нет, что вы, Ваше Величество! Разумеется, нет! — громко воскликнул слуга, очевидно, опасаясь схлопотать еще и за неточное информирование. — Тогда эта не та новость, которой стоило меня беспокоить! — разгневанно рявкнул Озай, и, не размениваясь на утомляющий этикет, звучно задвинул дверь, едва не ударив ею по лбу слуги. Возможно, мужчине, мучимому этими проклятыми мигренью, бессонницей и мыслями — пусть и мелочно, недостойно его положения — даже хотелось сделать это. Лорд Огня, неожиданно, обнаружил себя не только в дурном расположении духа, но и в том положении, в котором не хотелось делать абсолютно ничего. Государственные дела более не занимали его беспокойный (хотя обычно за ним такого качества не водилось) ум, книги не обещали никакого отвлечения, а наложницы не сулили вожделенного забытья. Ничто не избавляло его от навязчивых мыслей об этой гадине — Азуми. Озаю, пожалуй, было не жаль, — лишь только сам факт ее, отныне постоянного, отсутствия рядом, выводил его из привычного равновесия, ритма жизни, и мужчина почти готов был признать все это невыносимым в своей назойливости. Нужда, потребность, привычка, — то, что едва ли возможно было вытравить из человека, и Лорд Огня, к собственной уязвленной этим осознанием гордости, не был исключением. До этого момента он считал, что за ним не водилось этих дурных плебейских качеств. На пике своей невольной мыслительной деятельности Озай пришел к выводу, что ему стоило бы заняться чем-нибудь максимально отвлеченным, нетипичным, не рутинным — чем-то, что не было «заразным», что не «пропахло» этой привычкой имени Азуми Мидзуно. И хотя Бао Йин тоже был настырным воспоминанием, — почти живым ее воплощением, — Лорд Огня, отчего-то, нашел его кандидатуру наиболее подходящей.***
— Нет, а если они… Азуле трудно было вернуть себе свое непогрешимое самообладание; трудно было ухватить за хвост краткие мгновенья концентрации; трудно было найти спокойный, непрерывистый сон. Она, мучимая путанными размышлениями, могла только строить предположения на счет Белого Лотоса в свободное от возложенных на нее отцом многочисленных обязанностей время. Порой, для принцессы было действительно затруднительно сосредоточиться на чем-то одном: дрожь, судороги конечностей и напряжение в груди до сдавленного поверхностного дыхания выедали в дочери Озая всю хваткость, живость и активность, присущие ее натуре. Они, незваные предатели, посещали ее время от времени. Азула приложила горячую ладонь к ключицам, как если бы это могло усмирить скрутившийся в колючий клубок внутри спазм — тщетно. Принцесса металась по своим мрачным просторным покоям взволнованно: полы ее спального одеяния с раздражающим шелестом скользили туда-сюда. Босые ноги Азулы обжигала прохлада пола, но она, плененная потоком незатихающих и беспокойных — точно подводные родники — мыслей, игнорировала это. В своих размышлениях дочь Озая беспрерывно занималась разрозненной аналитикой, и была столь возбужденна почти-почти предстоящими «разоблачениями», что не находила себе покоя ни на постели, ни на татами. Редкие официальные высказывания Азулы по этому поводу же были резкими, острыми, бескомпромиссными как острие танто, и от этого можно было сделать однозначный вывод — лишь только одна мысль о предательстве (не имело значения от кого исходила эта угроза) приводила ее в праведный, едва контролируемый, гнев. По крайней мере, так докладывали об этом слуги, которые были приставленны к принцессе, Лорду Огня. На самом деле, Азула была так сильно обеспокоена всем неподконтрольным происходящим, что страх ее становился почти осязаемым: он опутывал и подавлял, вынуждая подолгу сидеть в своих покоях; иногда до тех пор, пока она не почувствует себя достаточно истощенной для того, чтобы раздражающие голоса в голове наконец замолчали, а тревога притупилась. В те редкие моменты, когда голова принцессы наливалась долгожданной тяжестью, а думы становились не только непоследовательными, рваными, но и мутными, дочь Озая позволяла себе краткий отдых… от морока которого часто просыпалась в леденящей кожу дрожи. Азуле приходилось превзнемогать и предательски содрогающиеся конечности — все чаще, и чаще их сводила, скручивала гадкая бесконтрольная судорога. Иногда ей было настолько тяжело вздохнуть полной грудью, что приходилось и не спать вовсе — так сильно Азула боялась умереть во сне, позабыв случайно какого это — дышать. По утрам пленивший ее озноб милостиво ослабевал хватку, и принцесса могла ощущать меланхоличное изнеможение. Азула не могла компрометировать себя подобным образом, а потому лишь отсылала от себя слуг, — лишние предательские взгляды, — когда предчувствовала новую волну своего недомогания. Она, волевая и бескомпромиссная, научилась справляться с этим через подавление, но иногда, к стыду принцессы, даже ее сил оказывалось недостаточно. Тогда она обращалась к тому методу, к которому — она знала — в разных формах пристрастилась Азуми. Азула остановилась около письменного стола, раздраженно откинула влажную прядь густых черных волос со своего бледного, уставшего лица, оправила не греющие, как и ее магия, тело шелка, — сосредоточенно провела подрагивающими руками по каждой образовавшейся складке, — и достала пузырек с благовониями. Под таким содержимым эта бутылочка была известна всем, кроме самой принцессы. Едва ли Азула, обычно куда более категоричная, когда дело касалось вредных зависимостей, колебаласьнанося немного жидкой выжимки мака на внешнюю сторону кисти. Она знала о запрете на любой вид курения для магов огня: не имело значения, табак то был из колонии или же дурманные травы, дым курительной трубки осадком портил легкие. Дыхание было одним из основ для покорения ее стихии. Однако даже если бы ее отец не принял предусмотрительно такого закона, принцесса знала наверняка — курить она никогда не стала бы. Дурно это — забивать грудь ядовитым курительным дымом. Азула поднесла кисть к носу, жадно вдохнула отравляющий сознание дурман и, пусть и безмолвно, но не могла не признать, что понимала почившую Азуми. Это помогало. Помогало расслабиться, помогало наскабливать столь необходимое безразличие, помогало не чувствовать боль, помогало забыться спокойным сном… да и в целом просто забыться тоже помогало. Дочь Озая покачнулась, вслепую хватаясь за край стола, который сослужил ей ориентиром. Ее глаза, обожженные резким запахом, заслезились, и Азуле пришлось замереть, прогоняя омерзительную для ее непоколебимой стойкости влагу. Принцесса, игнорируя остаточную дрожь, грузно соскользнула прямо на пол — плетенные циновки отзывались неприятным покалыванием на чуткой коже. Дыхание принцессы приобрело размеренность и сонливую тяжесть, — она почувствовала это неестественное, но столь долгожданное расслабление, и прикрыла глаза. Все проходило. Спальные одежды вновь грели ее больное судорогами тело, шелк волос змеями расползся по циновкам, служа его обладательнице своеобразной подушкой, а вездесущая сдавленность в груди постепенно покидала Азулу. Кратковременное состояние пустоты было для нее благостным.***
— Ты принадлежишь мне, понял? — властный вкрадчивый голос Озая поднял в Бао Йине волну желания дать горделивый и дикий — необузданный, каким был он сам — отпор, но орел был так подавлен, что даже не повел головой. — Это было желанием Азуми, — добавил Огня, умалчивая о том, что наставлением его жены была лишь забота. Не обладание. Озаю же требовался выносливый и свирепый хищник, а не белое пушистое пятно, безвольно распластавшееся в загоне, и он не нашел никакого другого быстрого метода «перевоспитания» кроме лжи. Во благо, разумеется. Если бы Би мог общаться с Озаем ментально, то непременно выплеснул на него все омерзение, которое вызывал у него мужчина; чувство неприязни хлынуло бы подобно помойным водам столичного акведука, смывая эту гадкую надменность, присущую обладателям королевской крови. Впрочем, особой связью с орлом обладала лишь одна Азуми, и сейчас та, смежная часть, что тянулась между ними, поблекла, храня только выцветшие воспоминания женщины. Азуми всегда была рядом с ним подобно матери, — значение и понимание этого слова он также приобрел из знаний женщины — и он не хотел ничего другого, кроме как вечного благополучия для нее. Би было неведомо, какого это — быть отдельно от ее существа, и орел никогда не желал этого. Однако все, что он знал теперь это пустоту от чего-то, что он утратил. Лорд Огня был по-прежнему заинтересован в силе, который обладали орел и его покойная жена, однако проблема состояла не столько в том, что никто из них не желал предоставлять ему хотя бы малую толику информации, а, скорее, в том, что и сами они действовали по чувствам, наитию, интуиции, когда не обладали необходимыми знаниями. Азуми, слишком подверженная эмоциональным порывам, всегда поступала по импульсам, и даже ее магическая сущность не стала исключением: такой она была — пропитанной понятными одной только ей догадками, домыслами и предчувствиями. Озай, отвлеченно проводя рукой по перепачканному невесть в чем оперенью орла, размышлял о том, что никогда бы не положился всецело на иррациональную часть так, как это делала его жена. Мужчина не был уверен в том, что вообще знал что-то кроме рационализма, и до настоящего момента это его устраивало. Би издал угрожающий рык в ответ на прикосновения мужчины, но больше ничего не предпринимал. Орел выглядел изнеможенно и подавлено — это ясно считывалось по его зажатой позе, смиренно опущенной на опилки морде и сложенным вокруг собственного массивного тела крыльям — не то закрывался ими от всего остального мира «ощетиниваясь», не то обнимал самого себя успокаивающе. Никто так и смог должным образом ни отмыть его шерсть, ни обработать его раны: затянулись только едва-едва, и открывались при малейшем передвижении, садня, кровоточа. Бао Йин, порой, был жесток по отношению к тем, кто хотел и пытался оказать ему помощь, но Лорд Огня действительно не мог винить его за это — не за снедающую злобу на непоправимость произошедшего. Скупые на ласку прикосновения Лорда Огня выказали больше понимания, чем он сам когда-либо мог выразить словами. Они с орлом никогда не ладили, но их обоюдная несговорчивость вовсе не мешала им делить совместную скорбь. Бао Йин, израненный, гневался бессильно… как и Озай.***
— Я буду говорить исключительно с Азуми Фудзивара, — Хуар выглядел хуже избитой за воровство дворняги, но выражался с тем же непоколебимым упрямством, каким обладал с момента своего заключения в пыточной, а затем и в тюремной камерах. Озай поморщился от его слов словно от головной боли, брезгливо прикрывая нижнюю часть лица платком. Зловоние крови, пота, слез и Агни знает еще каких человеческих нечистот въелось в стены, солено-горьким дурманом распространяясь далеко за пределы камеры. Смрад густился так сильно, что насквозь пропитывал одежду, щипал-резал до проступающих слез глаза и забивался в нос, ударяя в голову до гадкой тошноты, до дезориентирующего головокружения. Лорд Огня отдал приказ не забивать Хуара до смерти исключительно из рациональных соображений; милосердия же в Озае было не сыскать, поэтому горделивый и, стоило отметить, крепкий и телом, и духом, старик расплачивался за свою несговорчивость по ногтю за раз. Хуар, однако, выдал лишь то, что хотел сам — факт его непосредственного знакомства с Азуми. — Фудзивара? — Даже материнским родом жены не поинтересовался, а еще мужем величаешь себя, — прохрипел старик насмешливо, сплюнув сгусток крови: он замешкался, запутавшись в бороде, затем нехотя скользнул вниз по цепи на шее и, в конце концов, затерялся в тугом перепачканном воротнике рубахи Хуара. Озай тяжело нахмурился, отведя взгляд. Он припомнил смутно, что мать его жены носила фамилию Фудзивара, но увязать эту информацию не мог почти ни с чем, кроме магии Азуми, о способе и природе получения которой она предпочитала не распространяться. То ли, потому что не желала, то ли, потому что сама не обладала информацией в полной мере. Единственное, о чем мог судить не по размытым догадкам мужчина, было понимание того, что Белому Лотосу нужна была именно Азуми: ее магия или же она сама — что-то в ней изводило их всех до полного помешательства. Причины же, как и глобальные цели, которые указали бы Озаю верное направление, были покрыты мраком. К сожалению для Лорда Огня, Хуар был единственным в поле его досягаемости, кто мог ответить на все эти вопросы; единственным, кто знал куда больше, чем остальные, испытывающие лишь ослепляющую беспочвенную ненависть к его почившей жене. — Вам нужна была ее жизнь и вы ее получили. — Дух Няо не может пасть от меча; как не может пасть и тот, чье время еще не пришло, — вкрадчиво извлек Хуар, едва-едва склонив голову, отчего чугунная цепь на его шее издала жалобный скрип. — Будь внимателен к мелочам, Лорд Огня, чтобы смочь ответить на свои же вопросы, — небрежный совет, брошенный подобно кости собаке, разгневал мужчину. Куда больше философских высказываний, на одну из которых «расщедрился» для него Хуар, Озай ненавидел насмешки. — Тебе ведь известно, что я могу… — Мне известно многое. В том числе и то, что неизвестно тебе, — перебил его старик, бесстрашно и расчетливо одновременно. Смерть его не страшила, однако Хуар точно знал, что она не придет за ним до тех пор, пока его знание было безоговорочно необходимо Лорду Огня. — И я расскажу то, что нужно знать Азуми из рода Фудзивара. Ей и только ей одной, — Хуар, сидевший на коленях перед Озаем, отвернул только голову: старческое тело, измученное и ветхое, уже едва ли подчинялось ему. — В таком случае, я прикажу привести тебя к ее гробу, где ты и исповедуешь все свои тайны прежде, чем испустишь дух, — прошипел Озай, и его холодный, беспристрастный тон действительно предвещал воплощение всего задуманного. Своей смертью старику не суждено было уйти — велика роскошь. — Не утруждайся, Ваше Величество, ведь она сама придет ко мне, — сухо усмехнулся Хуар, отчего едва затянувшаяся рана на его губе вновь начала кровоточить. — Все уже предрешено. Смерть или же Азуми? Озай смерил неровный профиль сломанного носа старика мрачным взглядом, и, не отнимая спасительного платка от своего лица, направился прочь из камеры. Мысли его отныне были еще более путаны и тяжелы, чем раньше.***
— Чего расшумелась? — шикнул на служанку Главный Мудрец Огня, неодобрительно глядя на ее бледное от волнений лицо. Ему, право слово, приелась женская впечатлительность — как увидят крысу или услышат сомнительный звук, так сразу визжать, да вопить. Даром, что многие из них прислуживали в храме уже далеко не первый год. — О, Агни! Служительница храма и, по совместительству, смотрительница в зале усопших — пышнотелая женщина средних лет — припала к ногам верховного жреца, читая молитву с таким отчаянным благоговением, как если бы отмаливала грехи за все четыре нации разом. Главный Мудрец всплеснул руками в негодовании, отчего полы его багрового одеяния вздыбились возмущенно, как будто безмолвно вторя настроению своего обладателя. — Поднимись и потрудись объясниться. На его памяти, за этой женщиной не водилось подобной дурной впечатлительности. К счастью, служительница вскоре прекратила взывать к милосердию Агни, однако внятно растолковать причину своего испуга не могла еще какое-то время: не вязался ее торопливый нервный шепот в один общий смысл. После краткого опроса Мудрец Огня выяснил лишь то, что в эту ночь она была назначена омывать тело покойной жены Лорда Огня — по своей сути совершенно бесполезная информация, как показалось мужчине на первый взгляд. — Ее Величество госпожа Азуми жива! — голос смотрительницы дрогнул на грани истерического вскрика, гулким эхом прокатываясь по, благо, пустым залам храма. Мудрец Огня тяжело нахмурился, прикладывая палец к своему рту в молчаливом жесте. — Раны на ее теле затянулись, а тело сохранило свежесть и тепло живого человека, — продолжила женщина уже шепотом под предостерегающим взглядом мужчины. — Ты уверена? — пытливо уточнил Мудрец Огня, склоняясь к женщине. Ответом ему послужил кивок. Ему, в частном порядке уведомленному Лордом Огня о, пусть и мизерной, но возможности такого явления, пришлось поверить на слово: Азуми была женщиной, и за ее телом, разумеется, могли ухаживать тоже исключительно женщины. — Было ли что-то еще, на что ты обратила внимание? — верховный жрец дал служанке время, чтобы обдумать все как следует, пока его мысли блуждали где-то между феноменом воскрешения человека и подтверждением догадки о том, что вторая жена Лорда Огня была настоящей Яогуай. Впрочем, он уверовал в это почти непоколебимо еще раньше; тогда, когда Озай назначил его на пост Главного Мудреца Огня вместо его скоропостижно скончавшегося (и, надо отметить, куда более принципиального) предшественника. Новому верховному жрецу же, в обмен на желаемый статус, не было никакой разницы кого благословлять на брак с Лордом Огня. — Нет, нет… кажется, больше ничего, — добавила женщина, задумчиво нахмурившись. — Я сам доложу об этом Его Величеству, а ты — держи свой рот на замке, — Мудрец Огня пригрозил испуганной женщине не слишком сильно, но лишь потому что прекрасно помнил о том, что в таком случае следовало сделать через время — избавиться от непосредственных свидетелей воскрешения Азуми. Новому верховному жрецу не было никакого дела до того, кем на самом деле являлась почившая-воскресшая Леди Огня. Не было ему дела и до того, кто и как отнесётся к тому, что он, по приказу Озая, обязан будет объявить ее восставшей из мертвых по воле самого Агни. Обелить порождение самого Диюй в глазах всей Нации Огня было трудной, но выполнимой для верховного жреца задачей. Вознести Яогуай в ранг святых было истинным святотатством, с котором Главный Мудрец Огня, впрочем, был готов смириться за неприлично-щедрую плату. В конце концов, религия и вера в ее мораль распространялись на всех, кроме тех, кто всегда был выше этой самой морали.