Всякая душа - потемки

Милц не уходил, она чувствовала его большую, теплую ладонь на своем плече и это успокаивающее, сочувствующее движение, действительно, со временем, начало успокаивать. Она всхлипывала все реже, сознание начало затуманиваться и пришел сон. Это было похоже на то, как бывало в детстве, когда от некой детской, кажущейся немыслимой, обиды, она плакала, горько и безутешно, а затем засыпала. В детстве, наутро, все забывалось и жизнь с самого утра, словно начиналась с чистого листа, но детство ушло и все изменилось. Эти мысли пришли сами по себе, из ниоткуда и Анна поняла, что уже не спит. Было тихо, она открыла глаза и осторожно обернулась – в спальне было пусто. На столе стояло множество, разного размера, цвета и формы, пузырьков и мензурок, стоял устойчивый, странный, запах и ей внезапно стало нечем дышать. Она осторожно села в постели, прислушиваясь к собственным ощущениям. Голова чуть кружилась, но более никаких болезненных ощущений не было, она встала, подошла к окну и приоткрыла форточку. С улицы потянуло свежим морозным воздухом, где-то неподалеку послышался звук проезжающего экипажа и эти две вещи, внезапно вызвали воспоминания – ночь, такая же холодная, как сейчас, скрип колес и голос, который невозможно спутать с ни чьим другим, возражает ей на ее увещевания относительно того, что самое безопасное место на земле, с ее точки зрения – ее гостиничный номер. Тогда, весь длинный путь от жуткого, пропахшего смертью и кровью, бункера, он постоянно думал о чем-то. Говорил мало, иногда отвечал невпопад и тогда ей казалось, что все это из-за всего, что произошло, но сейчас все виделось чуть иначе.-« Я вообще не знаю, что меня может беспокоить после того, что я сегодня узнал, все изменилось…»- вспомнилось ярко, так, словно он был здесь, рядом и она впервые задумалась о том, что он тогда имел в виду, когда говорил ей все это. Он так и не объяснил тогда, а потом им обоим стало не до объяснений. Она помнила, как он вошел в номер, и ему явно было неловко, но лишь теперь она поняла, что он уже тогда все решил для себя. Иначе он никогда бы не вошел. И неловко ему было лишь оттого, что, возможно, он не был до конца уверен в том, решилась ли она. И то, что случилось позже, не было случайностью - и она тогда тоже все решила для себя, просто тогда она не отдавала себе в этом отчета. И эти слова, что тогда сорвались с губ, были лишь словами, сказанными неизвестно зачем, продиктованные уже затуманившимся от его близости и от его слов, сознанием. Но оно не затуманилось настолько, чтобы не помнить ничего. Она не ожидала того, как это началось, этот поцелуй, совсем иной, чем то, что снилось, и было между ними наяву, едва не лишил чувств. Ноги внезапно ослабли, и когда он нетерпеливым движением вынул из ее волос булавку, одно это движение едва не свело с ума. Но затем она почувствовала, как его пальцы быстро и ловко расстегнули крючки на платье, он таким же нервным, нетерпеливым жестом, сдвинул ткань с плеч и оно упало у ног. Она ощущала его короткое, взволнованное дыхание на своей коже, его руки быстрыми, нервными движениями, снимали легкую ткань и эти нетерпеливые движения затуманивали разум настолько, что услышав собственный, неосознанно вылетевший, стон, она едва осознала, что этот странный, ни на что не похожий, звук, она издала сама. Осознав это, в неком странном испуге, она распахнула глаза и встретила его взгляд. В этом взгляде было нечто совсем иное, что бывало до этого мгновения и, помимо любви и восхищения, было в нем нечто такое, название чему она смогла дать лишь сейчас – страсть. Она полыхнула в его глазах тогда так отчетливо, что ей внезапно стало легко. Отчего случилось именно это, было неясно, но тогда ее пальцы, словно сами по себе, взлетели вверх и она сама начала расстегивать пуговицы на вороте его сорочки. И это не вызвало ни смущения, ни стыда, она хотела этого сама и именно тогда в его глазах, снова полыхнуло темным огнем то, что заставило задрожать душу и пальцы уже не справлялись с тем, чего так хотели. Его руки быстро и также нетерпеливо, коснулись тела и только тогда она поняла, что преграды в виде тонкой, ненужной уже, ткани, больше нет. С этого момента она помнила лишь ощущения и звуки. Кожа загорелась, внезапно стала болезненной и каждое новое прикосновение, обжигающее и быстрое, вызывало лишь желание другого. Она уже не замечала того, что шепчет его имя в ответ на его прикосновения, как не замечала и того, что стон все чаще срывается с губ. Один был ярче и выше всех иных и тогда он накрыл ее губы таким же, сносящим остатки разума, долгим поцелуем, а потом она услышала его горячий шепот, назвавший ее имя, все исчезло, были лишь эти горячие, нежные руки, мир, сосредоточенный на одном, единственном человеке и короткое, звучащее неясно, неосознанно повторяющееся слово – Да, да, да и его последнее - да, прозвучавшее, как некое восторженное, ликующее утверждение, совпало с тем, что вселенная рассыпалась в ее улетающем в огромный космос сознании яркими, слепящими звездами. Это Анна вспомнила только сейчас и то, что все это вспомнилось так ярко, потрясло настолько, что она не сразу осознала, где находится, когда очнулась. Она так и не поняла, было ли это « да» на самом деле или это звучало в подсознании, но она словно слышала это наяву. Она так и стояла перед окном, из открытой форточки, так и лился свежий, морозный воздух, кончики пальцев неосознанно коснулись губ, и мысль пришла, такая же яркая, как это воспоминание- Господи, как же мне жить без него. Затем полетели иные мысли, полетели быстро, обгоняя друг друга, мешаясь и путаясь между собой и не складываясь в стройный ряд. Все, что случилось за эти последние сутки перед этим странным и страшным, обмороком, пролетело перед глазами – кошмар, явление Разумовского, пугающее видение о жутком, темном подвале, сон, в котором Егор Фомин, милый, добрый мальчик, улыбнулся ей странной, неузнанной, улыбкой, газеты с дикими, тоже пугающими уже, статьями и дядя Петр с колодой карт в руках. Две вещи в этом стремительном калейдоскопе наплывающих друг на друга, событий, были повторяющимися, и Анна вслух произнесла то, о чем подсказал рассудок- Джокер. Эта карта, странным образом вызвала это странное забытье, это что-то значило. Значило настолько, что вселенная предупредила об опасности, указав на нее таким пугающим образом. Анна решительно взяла со стола коробок, чиркнула спичкой и засветила свечи. В комнате стало светло, книга, подаренная дядей Петром, все также лежала на столе, забытая всеми в суете и Анна, опустившись на стул, принялась листать страницы, торопясь и нервничая, уже понимая, что все это не случайность – даже то, что дядя внезапно решил подарить ей именно это. Наконец, она нашла нужную картинку и едва различая, в странно нервном состоянии, буквы, принялась читать о значении этой весьма неоднозначной, как явствовало из текста, карты. « Перевернутый Джокер говорит, что все, о чем бы ни шла речь, дурно пахнет. Не связывайтесь ни с кем и ни с чем, на что указывает эта карта. Ни работа, ни товар, ни люди не заслуживают доверия. Вы рискуете быть втянутыми в какую-то аферу или весьма неприятную, опасную ситуацию. Не принимайте никаких предложений, не влезайте в это.» _ Не влезайте в это – повторила она вслух последнюю фразу и, захлопнув книгу, положила ее на стол, отодвинув от себя также, как почти сутки назад, отодвинула пасквили Ребушинского. Анна задумчиво смотрела на огоньки свечей и понимала, что « не влезать» у нее не получится. Это предупреждение каким-то образом, было связано с Егором Фоминым, это было ясно и не узнать, не попытаться помочь ему, она не могла. Внезапно ее посетила иная, пугающая, догадка и не зная, как поступить, она нервно закусила губу, а затем устало обхватила ладонями голову, положив локти на стол. Попробовать вызвать дух Егора для того, чтобы понять хоть что-то, было страшно. Страшно оттого, что он может придти и страшно оттого, что неизвестно, чем подобный эксперимент может закончиться для нее. Безобидное с виду гадание закончилось кошмаром, но иного пути не было. Она не стала вынимать доску, просто выпрямилась на стуле, прижавшись спиной к спинке для того, чтобы унять дрожь и просто позвала его так, как могла бы позвать, окликнув на улице. Не произошло ровно ничего – ни ветра, ни холода, ни иных проявлений присутствия духа, не возникло, и Анна поняла, что в этом смысле она, хвала небесам, ошиблась. Она позвала еще раз, убеждаясь и наконец, смогла слабо улыбнуться. Хоть что-то в этом мире не настолько плохо, как кажется – подумала она и начала размышлять уже об ином. Так или иначе, Егора нужно было увидеть. Для того, чтобы убедиться, что с ним все в порядке и для того, чтобы, возможно, попытаться хоть что-то понять. Она поежилась – в комнате стало свежо. Лечь и уснуть казалось немыслимым, она подошла к шифоньеру, вынула первое попавшееся платье и оделась. Пальцы еще застегивали пуговки, как внезапно что-то изменилось и руки замерли, забыв о том, что делали. Беспокойство пришло внезапно, так, словно где-то в глубине души, прозвенел колокольчик и разбудил нечто, то, что никогда не спало, но иногда впадало в дрему. Однако ощущение было странное – не пугающее и тревожное, а иное – заставившее душу дрогнуть, а тело – подняться с места. Анну, как магнитом потянуло к окну, туда, где за тонким, морозным узором, виделась лишь глухая, непроглядная мгла. Это странное ощущение не ушло, а лишь усилилось и Анна, напряженно вгляделась в чернильную темноту за окном. За окном ничего не поменялось – рука, словно сама по себе, неосознанно потянулась вверх и открыла форточку настежь. Сделать это отчего-то оказалось непросто – пальцы снова ослабли и задрожали, но через мгновение ее перестало это волновать – ибо она услышала звук. Кто-то негромко и как будто бы близко говорил о чем-то, коротко и взволнованно. И прежде чем сердце застучало так высоко, что перехватило дыхание, она узнала голос. Она не могла разобрать слов, но осознание того, что это происходит наяву, заставило замереть, не дыша. Голос умолк, послышались шаги, знакомый звук скрипнувших в снегу колес экипажа и звук медленно стал удаляться. Анна так и стояла, замерев и вслушиваясь в ночь, не в силах сдвинуться с места. Она неосознанно, машинально, прикрыла форточку и без сил опустилась на стул. Ее било крупной дрожью и когда она ощутила это, пришла ясная, подступившая словно извне, мысль – Он был здесь, он был здесь сейчас. Эта мысль повторилась снова, уже живее, наконец, стала светлой, ликующей и она, взлетев мгновенно оказавшись на середине комнаты, поняла, что уже произносит это вслух. Мысли ушли и она, на ходу схватив со спинки стула пуховый платок, вылетела за дверь. Как бы она ни торопилась, у нее достало осторожности не хлопнуть дверью. Ступени не скрипнули под ее быстрыми, легкими шагами и она, не замечая ничего вокруг, выскочила на крыльцо. Мороз мгновенно защипал лицо, ноги в мягких, домашних туфлях обдало волной холода, но Анна, на ходу набрасывая на плечи платок, уже летела к центральному выходу, туда, где все еще слышался удаляющийся звук отъезжающего экипажа. Когда она вылетела на дорогу, едва не поскользнувшись в мягком, рыхлом снегу, экипаж был уже далеко. Так далеко, что догнать его было невозможно, но она попыталась, по инерции пролетев еще несколько метров. На присыпанной снежной крошкой колее, под ногой поехал снег, заснеженная дорога словно прыгнула навстречу, оказавшись перед самым лицом, она инстинктивно вытянула руки вперед и они мгновенно погрузились в холодное, белое, царапающее нечто. Чьи-то руки подхватили ее, поставили на ноги и прежде, чем она успела о чем-то подумать, она услышала голос: - Аннетт, ты с ума сошла. Петр Иванович проговорил это тяжело дыша, прижимая ее к себе и лихорадочно пытаясь сообразить о том, что ей сказать. Он ожидал слез и отчаянья, но все вышло иначе. Анна шевельнулась в желании освободится, он отпустил ее и она, не глядя, отступила, шагнула к воротам и, подобрав с дороги слетевший с плеч платок, медленно пошла к дому. Она выглядела такой потерянной и ошеломленной, что у Петра Ивановича при виде ее удаляющейся, хрупкой фигурки, от подступившей жалости перехватило дыхание. Он опомнился, в три шага догнал ее, на ходу сбрасывая пальто, подхватил безвольно волочащийся по снегу платок и, опустив пальто ей на плечи, тихо произнес: - Аннетт, ты…не волнуйся так, я все объясню, пойдем в тепло. Господи боже, да что с тобой? Она молчала, все также шагая к дому и это уже начало пугать. Петр Иванович хотел было что-то добавить, задумался, пытаясь подобрать слова, и не успел. Анна резко обернулась, и он увидел ее бледное, потерянное лицо. - Ты знал? – тихо спросила она, он попытался объяснить, но успел лишь сказать: - Аннет…ты…это не совсем так…не так, как ты думаешь, позволь я объясню… – и замолчал, увидев ее внезапно изменившееся лицо. Она осунулась за эти сутки, черты лица стали тоньше, глаза казались огромными и в лунном свете Петр Иванович отчетливо увидел эмоцию, отразившуюся на ее лице – некое потрясенное непонимание. Она с минуту смотрела в его глаза с болью и удивлением, а затем выражение ее лица сменилось, стало отчужденным, губы дрогнули и он услышал, сказанное тихо и словно задумчиво: - Ты знал…знал, и ничего не сказал. Ты не сказал, а он…уехал. Он был здесь и…- ее губы изогнулись в странной, горькой усмешке, она кивнула, словно отвечая своим, одной ей ведомым, мыслям, стремительно обернулась к крыльцу, сбросив с плеч пальто и взлетев по лестнице, чуть хлопнула дверью. Петр Иванович с минуту постоял, глядя на дверь, затем подобрал свое пальто, стряхнул и шагнул на крыльцо. Анна взлетела по лестнице, захлопнула за собой дверь, мгновенно повернула ключ и прислонилась спиной к двери, пытаясь отдышаться. То, что случилось, не укладывалось в голове, сердце стучало больно и часто и ее била крупная, нервная дрожь. Она прижала пальцы к вискам, пытаясь унять стучащую в висках, кровь и вздрогнула от ощущения – пальцы были ледяными.- Как он мог, как он мог быть здесь и…уехать – наконец пришла первая, недоумевающая и потрясенная, мысль и видимо, что-то случилось с сознанием – она никак не могла мысленно оформить следующую – эта фраза, словно застряла в рассудке, повторяясь, раз за разом и не давая придти ничему иному. Голова закружилась, перед глазами поплыли разноцветные круги, и она сползла по двери, безвольно опустившись на пол. За дверью, на площадке, послышались шаги, и этот звук немного прояснил разум. Она знала, что он придет сейчас и слабо усмехнулась, услышав, как он попытался толкнуть дверь. - Аннетт, послушай меня, открой дверь, я все объясню тебе, слышишь меня, открой. Ты должна выслушать, открой мне…да что ты будешь делать – услышала она дядино досадливое уже, но не шевельнулась. За дверью стало тихо, а затем послышалось уже иное – упрямое, настойчивое и более звучное: - Открой дверь…иначе я перебужу сейчас весь этот дом, слышишь меня, Аннетт, не будь ребенком…Анна! Услышав этот, уже обеспокоенный и раздраженный тон, она ухватилась за косяк, поднялась и, повернув ключ в замке, пошла к постели, уже не думая ни о чем. Петр Иванович распахнул дверь и увидел ее. Двигалась она как-то очень осторожно, упрямо не оборачиваясь к нему и он, не глядя прикрыв дверь за собой, поспешил догнать ее и взять за плечи. - Аннетт, поверь мне, я сам не знал ничего…этот Куницын… - Куницын? При чем здесь Куницын?! - Анна так стремительно обернулась, что покачнулась, и ему осталось лишь подхватить ее и усадить на край постели. Он опустился рядом, обнял ее за плечи, и она доверчиво прижалась к нему, как бывало раньше. - Куницын…приехал справится о твоем здоровье – начал он осторожно объяснять, она шевельнулась в желании что-то сказать , но он остановил ее – подожди, выслушай меня. Так вот Куницын…если бы я ушел раньше, так и не узнал бы ничего… И Петр Иванович рассказал, как засиделся в столовой и, услышав осторожный стук, поначалу подумал, что ему показалось, вышел посмотреть и увидел на крыльце Куницына. Это было само по себе поразительно – то, что кто-то явился в столь поздний час, а то, кто это был, было поразительно вдвойне. Однако дверь Петр Иванович открыл, посчитав, что просто так в такое время визиты не наносят. Куницын вел себя весьма странно. Он с порога зачастил о том, что пришел справиться о здоровье Анны, что слышал в городе о том, что случилось, сказал, что узнал лишь вечером и не смог дождаться утра и это последнее как-то странно насторожило. Александр Петрович, словно нарочно объяснил свое появление, предвосхищая вопросы, но как бы ни был удивлен Миронов, такое участие тронуло и он поспешил сказать о том, что все хорошо. Лицо Куницына просияло, глаза сверкнули радостью, и Петр Иванович удивился снова – он и не думал, что этого человека может так беспокоить состояние Анны. Тем не менее открытие это оказалось приятным и Миронов предложил Куницыну чаю. И вот здесь началось нечто еще более странное – Куницын как-то неуверенно затоптался, зачем-то оглянулся, словно выглядывая кого-то в темноте за окнами, и когда Петр Иванович посмотрел туда же, тот внезапно поблагодарил и, сказав, что рад был повидаться и рад услышать о том, что все обошлось, принялся прощаться. Удерживать его Петр Иванович не стал, но когда тот вышел за дверь, он, подождав пару минут, вышел следом. Куницын уже был далеко, у самых ворот, там его, похоже, ждал экипаж и когда Куницын скрылся за воротами, Петр Иванович подошел ближе, прислушался и замер. Как только Куницын свернул на дорогу, послышался скрип снега, словно кто-то спрыгнул с пролетки, затем снег заскрипел уже под шагами и послышался знакомый, взволнованный голос: - Что там? - Все хорошо, все хорошо, не стоит волноваться, не надо вам и ехать было. Я как чувствовал, что все обойдется, все расскажу, расскажу сейчас, поедем, ради такого дела я даже задержусь с вами, уж бог с ними, с делами, подождут. Поехали, поехали…неровен час, увидит кто – все это Куницын проговорил, пытаясь отдышаться от быстрой ходьбы и в тоне явственно слышалось ликование. - Вы точно уверены? – снова спросил другой. Тон был уже спокойнее, но слышно было некое раздражение, видимо, выслушать столько слов не по существу, было непросто. - Да точно, точно - точнее не бывает. Петр Миронов встретил, все объяснил, все рассказал…ох, доложу я вам, как-то я даже…струхнул немного, но, однако же – справился! - Вот как, Петр Иванович вернулся, когда?- тон был уже совершенно спокойный и деловитый, и Петру Ивановичу на мгновение показалось, что он видит перед собой лицо того, кто это произнес – заинтересованное и беспокойное. - Господи, поедем уже, а, холодно, все по пути и расскажу, не знаю я, когда приехал, не спросил, а надо было? Вы вот не слушали меня всю дорогу, а я ведь говорил вам о человеке, опасный он человек, вот просто… Куницын прервался, послышался свист, экипаж тронулся с места и большего Миронов уже не расслышал. Он быстро вернулся в дом, и когда первое потрясение отступило, пожалел о том, что не вышел к экипажу. Решив нацедить себе рюмочку наливки, для того чтобы придти в себя, он случайно звенькнул стеклом о стекло, вынимая искомое и не услышал шагов, услышал лишь, как негромко стукнув, закрылась парадная дверь. - Ну вот как-то так, остальное ты знаешь, ты даже не дала мне объясниться – закончил он свой рассказ, умолчав о том, что Куницын сказал о неком опасном, по его мнению, человеке. Именно это не дало ему объяснить ей все там, на дороге и сейчас он не знал, правильно ли поступает, не сказав все. Анна шевельнулась, отстранилась и вгляделась ему в лицо. Она смотрела так внимательно, что он отвел взгляд первым, и она мгновенно задала вопрос: - Ты ведь не сказал всего, да? Я же вижу. Почему он уехал? Она уже знала ответ. Пока дядя рассказывал ей все, осторожно и довольно медленно подбирая слова, все уже ушло. Разочарование, обида, непонимание –все. Осталось лишь острое, давящее душу, беспокойство. Чуть успокоившись и внимательно слушая этот немного сбивчивый рассказ, она уже поняла, почему все случилось именно так. Ничего не закончилось. Вернулся ли Яков сегодня или был здесь все это время, стало уже неважным. Все еще продолжается. Этот кошмар, начавшийся задолго до того страшного дня, не закончился и он просто не мог придти сегодня к ней. Она так задумалась об этом, что не заметила, как дядя уже взял ее руки в свои и очнулась от размышлений, услышав его тихое: - Я думаю, он не мог…обнаруживать себя…он беспокоился о тебе, поэтому приехал, но… - Да. Я поняла уже. Что же нам делать теперь… Это не было вопросом и Петр Иванович не зная, что ответить на это, взглянул ей в лицо и поразился – в нем не было ни боли, ни отчаянья, ни растерянности. Она посмотрела ему в глаза живым и беспокойным взглядом и сказала просто и быстро: - Ты выйди пожалуйста ненадолго, мне надо в порядок себя привести и… я чаю хочу – замерзла совсем, сделаешь? Нам…поговорить надо. Он лишь мгновение смотрел на нее, поразившись этой внезапной перемене, но размышлять над этим не стал. Лишь успел подумать о том, что она очень изменилась за то время, пока его здесь не было. Однако эта, сиюминутная, перемена в ней была явно к лучшему, он улыбнулся ей, поднялся и легонько поцеловал ее в темечко, проговорив быстро и легко: - Вооот… это дело. Все будет в лучшем виде, не сомневайся, один момент - пошел к дверям. От дверей обернулся – она улыбнулась ему, махнула рукой, как в старые добрые времена и он уже с облегчением вздохнув, вышел за дверь. *** Как только экипаж свернул на окраину, в небе словно открыли невидимую заслонку на неком огромном хранилище снега и он повалил стеной. Штольман взглянул перед собой – снег летел настолько густо, что в трех шагах было не видно дороги. Ветер время от времени, бросал в лицо целые пригоршни холодного, пушистого снега, но Яков, словно не замечал этого. Он слушал восторженную болтовню Куницына, который был так рад своему, удавшемуся предприятию и хорошим известиям до такой степени, что решил отложить свои « неотложные» поздние дела. Куда он так спешил в столь поздний час, Штольман догадывался, поэтому не удивился, когда Александр Петрович перевел дух и отвлекся от взгляда на дорогу, обернувшись к нему: - Да и Бог с ним, с визитом этим. Сейчас приедем, согреемся – у меня там коньячок на рождество припасен был, коли уж так все удачно сложилось, почему бы и нет, а, Яков Платонович? Штольман лишь мельком взглянул на него, как-то неуверенно кивнул и Куницын понял, что тот его снова не слушал. Это было досадно, но понять Штольмана он мог – судя по тому, что по дороге до особняка Мироновых, Штольман не сказал ни слова, Куницын внезапно понял, что тот занят лишь мыслями о том, какие новости их ожидают. Им очень повезло в том, что Петр Миронов открыл дверь – когда они остановились, проехав чуть дальше ворот – так велел Штольман, Александр Петрович заметил, что в особняке не светилось ни одно окно. Однако, все удалось и, к счастью, новости были хорошими. Александр Петрович был этому рад, он очень спешил вернуться обратно и доложить о том, что все в порядке, но когда, вывернув из-за угла, увидел лицо спрыгнувшего в снег Штольмана, понял, что сегодня стоит достать припасенный коньяк. Они уже почти доехали, дорога уже повернула налево, уходя на окраину, и Александр Петрович еще раз обернулся на Штольмана – тот так и сидел с поднятым воротником, съежившись и глядя перед собой, и Куницын посчитал, что беспокоить его сейчас не стоит. *** Чем ближе они подъезжали, тем яснее Яков понимал, что еще пары дней бездействия он не переживет. Он прекрасно слышал, о чем говорил Куницын, когда они ехали к Мироновым, но тогда его гораздо больше беспокоило другое. Тогда он не хотел думать о том, что будет, если Куницын вернется с плохими вестями, однако, чем ближе они подъезжали, тем яснее он сознавал, что сейчас он, как никогда за эти дни, хочет ее видеть. Он вспомнил выражение ее лица, когда он косноязычно пытался признаться ей в том, что чувствует. Он смог написать это в письме, но произнести вслух так и не смог. Он не знал, ждала ли она от него этих слов тогда, но сейчас, остро пожалел о том, что не сказал, а когда попытался сказать ей о своем видении, но сказал другое – выражение ее лица изменилось. Ушло непонимание, она вглядывалась в его глаза, о чем-то напряженно задумавшись, затем взгляд стал иным, она словно ушла в себя, а через мгновение вернулась, и взгляд засветился таким мягким, любящим светом, что все собственные мысли ушли мгновенно. И, когда она подхватилась с места и обняла так, словно не хотела больше никогда отпускать, он, прижавшись губами к ее ладони, уже знал, что она тоже решилась. И тогда все, что он так старательно строил вокруг себя, пытаясь этим удержать ее, как можно дальше от себя – рухнуло. - Я не смог – пришла короткая, уничижающая мысль, но он тут же мысленно одернул себя – лукавить он не умел, а лукавить перед собой было еще и глупо- Нет, все не так – они оба хотели этого и он ни о чем не жалел, тогда не жалел. Тогда у него были совершенно иные планы, а затем произошло то, что произошло. Ему казалось, что Куницына не было очень долго, но он не мог заставить себя встать и пойти туда самому. Снова пришло это отвратительное, нелюбимое, ненавидимое им чувство. Впервые оно пришло тогда, когда Анна влетела в гостиную Воеводина с бледным, испуганным лицом, на ходу выкликая его имя, и сказала о том, что их с Петром Ивановичем едва не убили несколько минут назад. Тогда, пытаясь удержать ее хрупкую руку в своей ладони, это пришло так отчетливо – страх, он испугался. Он не смог тогда просчитать всего и ошибся. Он не взял в расчет, того, что люди могут желать ей смерти лишь потому, что она может знать о их пороках и грехах, и тогда он ошибся. – А сейчас ошибся снова – жестко подумал он о себе и, наконец, услышал тогда скрип быстрых, чуть семенящих, шагов Куницына и сам не заметил, как сорвался с места. *** - Приехали, однако, слава тебе господи! Яков Платонович, пойдемте уже, а? – услышал он жизнерадостный и умоляющий тон Куницына и только тогда понял, что они уже приехали и экипаж стоит у самого крыльца. Яков так и не понял, что это за дом. Куницын объяснил несколько странно, глядя в сторону, и путано объясняя, о том, что - « прикупил по случаю, предложили недорого совсем, ну и взял – дом хороший и за сущие копейки!» Он говорил о чем – то еще, но Штольман уже догадался – видимо, Куницын приобрел эту весьма недешевую недвижимость с амурными целями, только признаваться в этом ему было неловко. Он пошевелился, ощущая, как по спине пробежал холодок – как только он поднялся, порыв ветра пробрал до костей, Яков стряхнул снег, спрыгнул на дорогу и поспешил догнать Куницына, уже топтавшегося на крыльце. Когда за Куницыным закрылась дверь, была уже глубокая ночь, если не сказать утро. Коньяк совершенно не помог, мысли никуда не делись, лишь беспокойство превратилось из острого в постоянное. Яков снова устало опустился в кресло, вытянув ноги ближе к камину и мысли снова вернулись к Анне и к тому о чем он думал, вслушиваясь в тишину и ожидая возвращения Куницына. У него из головы не выходили слова магистра о том, что они оба- и магистр и Лассаль работали на полицию. Выходило то, что оба этих не самых лучших представителей рода человеческого, делали одно дело, порученное им кем –то и делали неплохо. Он был почти уверен в том, что там, на дороге, его ударил Лассаль. Этот хитрый, хладнокровный убийца все рассчитал. Видимо, он заметил пролетку, двинувшуюся следом, и устроил ловушку – это было легко сделать, учитывая разницу в экипажах и скорости движения. Почему он не убил его там, на дороге, было загадкой, но то, что он мог тогда запросто замерзнуть насмерть, тоже было очевидно. Вопрос был в том, что он ищет здесь до сих пор. Либо он уезжал и вернулся снова. -Так или иначе, завтра нужно выйти днем – посмотреть, не крутится ли этот « слуга двух господ» у дома Анны – эта мысль пришла последней и уже поднимаясь и сделав шаг по направлению к спальне, пришла еще одна- Газету так и не глянул…завтра, все завтра. *** Пока дядюшка ходил за чаем, Анна успела переодеться и привести себя и мысли в порядок. Перед глазами так и стоял отъезжающий экипаж, но больно уже не было. То, что сказал дядя, было правильно и ей уже не терпелось узнать, что он слышал или видел тогда, когда выходил на улицу, мелочи, детали, ей было важно все. За эти несколько минут, пока дяди Петра не было, ею овладело некое странное спокойствие. Это тоже было странно, как и многое, происходящее с ней за последние дни, но этому ощущению она порадовалась. Мысли были ясными, нервная дрожь ушла вместе с холодным, мокрым платьем, снятым с себя и она уже могла спокойнее обдумать, что делать дальше. То, что дар вернулся вместе с Яковом – не удивило совершенно, наоборот, это тоже казалось логичным. Но теперь, вместе с этой мыслью, снова подступило беспокойство – две вещи – странное видение о неком сыром, страшном и темном подвале и обморок связанный с Егором и перевернутой картой – об этом нужно было подумать тоже, она чувствовала, что это важно и сейчас нужно было решить - ждать того, что события сами покажут к чему все это было или рассказать дяде и спросить совета. – Сказать все же, нужно- наконец, решила она и в этот момент скрипнула дверь. Когда Петр Иванович, снова прикоснувшись губами к ее макушке, произнес : -Все, все, утро скоро, а мы здесь с тобой…завтра договорим- Анна возражать не стала. Ей нужно было осмыслить все, что он сказал и не только относительно странных снов и видений. За дядей закрылась дверь, Анна неторопливо переоделась и улеглась в постель, но в сознании все звучали слова дяди Петра – « Ты знаешь, вот слышно было прямо – нервный…очень, что и понятно…». Дядя все таки понял, насколько ей важно все, что касалось Штольмана и он рассказал ей все, что смог, по обыкновению увлекаясь и высказывая даже то, чего не следовало. Она прикрыла глаза и только сейчас поняла, насколько устала. Этот вечер, как и все предыдущие дни, вымотал душу, и лишь это странное забытье дало некую передышку.Но сейчас она уже не могла думать, анализировать и думать о том, какие планы построить на завтра. сейчас она вспомнила слова дяди – « нервный очень…что и понятно» и перед внутренним взором возникло то, о чем он сказал- бледное, нервное, обеспокоенное до предела любимое лицо с темными, изменившими от беспокойства цвет, глазами и эти слова, звучащие сейчас, словно он здесь, рядом, сказанные в ответ на ее вопрос о том, что же он узнал такое, что говорит об этом в такую минуту– « …о том, что я теперь знаю…нам нужно быть вместе». Эти слова еще звучали в подернутом сном сознании, и в воспоминании она уже подалась вперед, навстречу этому беспокойному взгляду и лишь отголоском уходящих мыслей прозвучал некий странный, словно пришедший из ниоткуда, вопрос – О чем он тогда говорил…о чем?