Всякая душа - потемки

Яков моментально понял, что беспокоился не напрасно, но задать вопрос не успел. Петр Иванович шагнул в дом и, не глядя на Штольмана. произнес отчаянно и потерянно одновременно: - Анна пропала. - Что?! Как? Когда? – все это вылетело неосознанно, беспокойство стукнуло кровью в виски, но нужно было собраться. Миронов выглядел жалко – он, опустив плечи, прошел в гостиную, не раздеваясь, и очень странным тоном проговорил: - Я виноват - он опустился в кресло, закрыв лицо руками, и Яков почувствовал, как по спине пробежала волна холода, а в сознание вместо беспокойства начинает подступать что-то иное. Паника - понял он, такое с ним было всего один раз, давно, в самом начале карьеры и он уже почти забыл об этом мерзком, убивающем разум, чувстве. Он быстро и сильно потер ладонями лицо и перевел дыхание. Запредельное беспокойство ушло и вспомнилось иное –« пусть даже он никогда меня не найдет, но…»- этот умоляющий тон словно прозвучал рядом, Яков шагнул к Миронову и хорошеньк встряхнул его за плечи. Вышло, видимо, грубо, но действенно – потерянное выражение с лица Петра Ивановича сошло, но пришло нечто иное, от чего легче не стало, а от того, что он сказал, похолодела душа. - Яков Платонович, это Разумовский, Анна…она догадалась. Егор – это Разумовский…теперь. Этого он не ожидал. Какая-то неясная мысль посещала его относительно того, что Разумовский имеет какое-то отношение ко всей этой истории с тетрадью, но чтобы такое, такого он не мог себе представить в самом кошмарном сне. Этот человек, совершивший столько зла за свою земную жизнь, теперь пытался дотянуться до него с того света. Это плохо укладывалось в голове, но стройно ложилось на сказанное во сне – Она не хочет, чтобы мы встретились – это понимание пришло ясно и просто, логично и рассудочно, но душе отчаянно не хотелось, чтобы все это было правдой. Петр Иванович смотрел на Штольмана и не понимал, не знал, чего ожидать, но был готов ко всему. Чувство вины давило душу так, что было нестерпимо больно и, глядя на то, как Штольман о чем-то напряженно думал, сжимая спинку стула так, что костяшки пальцев стали белыми, Петру Ивановичу хотелось провалиться сквозь землю. Он проснулся и мгновенно подскочил на стуле, осознав, что спал. Было непонятно, сколько прошло времени, за окном было почти так же серо и мрачно, как утром и, взглянув на часы, он присвистнул. На часах было четверть двенадцатого, и Петр Иванович прислушался, ощущая нечто странное. В доме было тихо, очень тихо, настолько тихо, что он словно слышал биение собственного сердца. Затем пришло беспокойство, он вылетел в переднюю, взлетел по лестнице и распахнул дверь. Анны не было. Он обошел комнату, взглянул на неубранную постель и вылетел обратно. Ни пальто, ни валенок – не было ничего. Петр Иванович выскочил на крыльцо, посмотрел под ноги и оббежал особняк кругом, оглядываясь по сторонам. Нигде не было ни единой души, свистел ветер и лишь вороны кричали громко и надсадно, радуясь внезапной оттепели. Паника уже подступала, но он, все же смог собраться и взглянул уже под ноги, еще раз обежав все кругом. Со вчерашней ночи снега не было и на сером, чуть подтаявшем снегу у черного хода он увидел четкие, большие следы мужских ботинок. Следы вели до крыльца черного хода и обратно - к воротам. Он побежал туда, не думая ни о чем и когда следы оборвались на дороге, превратившись в иные – следы от колес экипажа, ему едва не стало дурно. Он возвращался обратно, пытаясь собрать лихорадочно скачущие в рассудке мысли, рассеянно взглянул на особняк и остановился, как вкопанный. Он вспомнил о том, что окна спальни Анны, выходят именно над дверью черного хода.- Кто-то позвал ее, позвал и она вышла. Кто-то знакомый настолько, что вышла, не боясь – наконец смог подумать он и еще не оформив мысли в слова, догадался, кто. Он словно мгновенно замерз от этой страшной догадки, в спину ударил ветер и только тогда он понял, что выскочил из дома без пальто. Петр Иванович поднялся на крыльцо, вошел, захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной, прикрыв глаза – Я надеюсь на вас – услышал он обеспокоенный тон Штольмана, и эхом пришло еще одно – Я надеюсь на тебя – не менее обеспокоенное, брата.- Господи – произнес он вслух и попытался взять себя в руки. Виктор и Мария еще не вернулись, это было странно, но сейчас было лишь на руку. Он не знал, где искать Анну, мысли вернулись к ночи и он внезапно вспомнил о том, что могло помочь. Вчера Штольман назвал знакомую фамилию и Петр Иванович вспомнил еще одно –« Поедем, Яков Платонович, холодно…» - Куницын, надо найти Куницына и сказать Штольману. Петр Иванович принялся вспоминать все, что знал об этом человеке и, не прошло и десяти минут, как он накинул пальто и едва вспомнив запереть дверь, снова вылетел из дома. Он пошел через центр – так было гораздо короче, и почти не замечал, как иные прохожие оборачиваются вслед. Сейчас ему не было дела ни до кого в этом городе, и к окраине он вышел быстро. Он знал об этом доме и еще тогда подумал, что если Александр Петрович по совершенно непонятным причинам, скрывает Штольмана у себя, то только здесь. Скрывать человека, которого знала в городе каждая собака в особняке в центре, с множеством чад и домочадцев, было нереально. Он заметил открытые настежь ворота и свежие следы от колес, но, не теряя надежды, забарабанил в дверь. Решимость оставила его лишь тогда, когда на пороге он увидел Штольмана, и ему отчего-то показалось, что он уже знает о чем-то. Но он ошибся. Теперь он смотрел на эту руку, нервно сжимающую деревянную спинку, сжавшись в кресле от не уходящего чувства вины, и поразился, услышав: - Петр Иванович, что вы вчера говорили мне о тетради?- этого вопроса Миронов не ожидал, ожидая обвинений и упреков, и когда услышал: - Ну же, Петр Иванович, в себя придите – понял, что заслуженную порцию презрения он все же получил. Это было оправданно и, сглотнув комок, подступивший к горлу, Петр Иванович попытался ответить на вопрос: - Там есть нечто странное, повторяющийся элемент – из одного четверостишия в другое… - Я знаю. Это шифр, что здесь необычного? – оборвал его Штольман и Петр Иванович понял, что он жутко, просто немыслимо нервничает, но тщательно это скрывает и постарался выразиться короче: - Один из стихов, он повторяется два раза, но по разному, и почерк во втором случае похож, но не тот…если внимательно приглядеться. - Тетрадь при вас? – снова коротко спросил Штольман, и Миронов снова ощущая чувство вины, выдавил из себя: - Нет. Я забыл ее. На столе в столовой. - Какое именно стихотворение, напишите – услышал он после некоего шелеста и перед ним на стол лег чистый лист и карандаш. Он написал требуемое, лист тотчас вырвали из-под пальцев и он услышал нечто, еще раз поразившее: - Мы найдем выход. Кофе выпейте, Петр Иванович, еще теплый – и он смог, наконец, поднять голову и встретился взглядом со Штольманом. Тот смотрел, словно сквозь него, снова о чем-то размышляя. Лицо было бледным, но нервное выражение уже сошло, и Миронов понял, что он действительно знает о чем-то еще, о чем он, Петр Миронов знать не может, но спрашивать о чем-то сейчас, после всего, он просто не мог. Штольман внезапно вышел, затем вернулся и поставил перед Мироновым чашку с кофе: - Пейте, поможет – услышал Петр Иванович и взглянув уже Штольману в глаза уловил холодный, серьезный, взгляд.- Другой бы на его месте голову оторвал – явилась первая, пришедшая с глотком кофе, уже не такая больная, мысль, но говорить он не мог. Он не знал, что сказать. Это было не то, за что можно извиниться, мысли пролетали разные, но нужные не приходили и он осознал, что тупо смотрит в окно, только тогда, когда Штольман тихо и быстро проговорил: - Петр Иванович, сделаем так…- и Миронов не успел перевести взгляд, как едва не подпрыгнул на стуле от неожиданности, услышав в полной тишине, стук. Стук в дверь был совсем негромким, но настойчивым и повторялся дробно, через равный промежуток времени, словно некий странный сигнал. Петр Иванович испуганно взглянул на Штольмана, но тот уже, неслышно ступая, шел в коридор. Кто еще мог придти сейчас, Яков не мог себе представить и подумал, что все же стоит пять минут подождать и человек уйдет, не дождавшись того, чтобы ему открыли. Однако стук повторился снова и тихий, знакомый голос из-за двери проговорил: - Яков Платонович, откройте, дело не терпит отлагательств. Он не удивился, узнав голос. Он сам сделал бы ровно то же самое, будь он на месте Шилова – проследил за тем, кто обладает тем, за чем он приехал для того, чтобы держать ситуацию под контролем. В тоне Шилова не было никаких эмоций и Яков внезапно подумал о том, что возможно он ошибся и этот капитан может иметь отношение к исчезновению Анны и явился пересмотреть условия. Мысль была не лишена логики и открывая дверь он держал револьвер так, чтобы у капитана не возникло мысли ставить ультиматумы. Нужно отдать должное - пришла совершенно странная мысль, как только он увидел лицо Шилова, которому в лоб было направлено дуло револьвера. Выражение лица не поменялось, на нем промелькнуло лишь досадливое выражение, и капитан шагнул в дом со словами: - Яков Платонович, что вы право слово надумали…ересь. – он, не оборачиваясь, прошел в гостиную и Яков шагнул следом, обругав уже себя за неизвестно откуда и почему взявшиеся подозрения. – Впрочем, исходя из всего произошедшего, все вполне логично – подумал он уже трезво, глядя в спину Шилова и чувствуя подступающее раздражение. Если он прав относительно своих догадок, времени терять было нельзя, и лишние визитеры сейчас ему были совершенно ни к чему. Он ждал, пока Шилов объяснится, зачем явился, наблюдая за тем, как эти двое решили сами представиться друг другу. Шилов выпустил руку Миронова и обернувшись, сказал абсолютно спокойно и серьезно: - Можете думать, что хотите, но я предупредить пришел. В полиции я уже все уладил…относительно вас, но…я не об этом. В городе что-то нехорошее. Мальчик пропал, Егор Фомин, вам это имя знакомо? Его видели с Анной Викторовной сегодня утром, они проезжали в экипаже. Его отец…сумасшедший тип, я видел его. - Он там – капитан махнул рукой, имея, видимо, в виду, городской центр- Чушь какую-то несет, о бесах, спиритах, толпа собралась. Когда я уходил, пришел батюшка местный – пытается всех урезонить. До полиции дело скоро дойдет, я вернуться туда хотел было, да отдумал, что вообще происходит, вы можете мне сказать? – он замолчал, вглядываясь в лица присутствующих. Ему действительно, очень хотелось понять, что здесь происходит. Его беспокоило все это вместе взятое – эти не слишком вменяемые горожане, растерянные городовые, сама история с тем, что Миронова куда-то исчезла вместе с мальчиком, из-за исчезновения которого в городе происходит что-то странное и эти люди, застывшие с разными выражениями на лицах и не говорящие ни слова. У одного из них было то, что ему, Шилову, нужно было завтра доставить в Петербург и вся эта странная ситуация раздражала. Яков осмыслил все, сказанное Шиловым и понял, что времени у него нет совсем. Ни минуты. Объяснять что-то сейчас было долго и бессмысленно, время шло и решение пришло быстрое и простое. Миронов выслушал все, что сказал капитан и почувствовал, что руки задрожали. Спичка все-таки чиркнула и как теперь остановить то, что уже летело, он не знал. Он собрался с мыслями, и только хотел было сказать о том, что нельзя терять ни минуты и нужно разыскать Анну, как уловил некое движение и перевел взгляд. Штольман положил на стол ключ, мельком взглянул Миронову в глаза, а затем быстро и четко произнес: - Закройте за собой дверь. Капитан, у вас пролетка, я вам буду обязан, если вы довезете Петра Ивановича до дома, он вам все объяснит. Последние слова он договорил, уже стремительно вылетая к выходу, послышался некий звук, затем громко хлопнула дверь, и Шилов с Мироновым остались одни. Яков шел быстро, не замечая ничего вокруг. То, что сказал капитан, не поразило, поразило то, что все произошло так быстро. То, что этот человек явился предупредить, решило все. Теперь он был уверен в том, что капитан сможет защитить Петра Ивановича, и доставит его домой целым и невредимым. Приход капитана выручил его еще и по иной причине – он знал, что уйдет насколько сможет, быстро, но не знал, как отделаться от Миронова. Он не мог брать его с собой именно по той же причине, что назвал Шилов и о которой писал Ребушинский, капитан успел побывать в полиции, и это тоже упрощало дело – теперь никто не будет искать его, Штольмана с прежним рвением. Шилов ничего не сказал о том, разрешилось ли что-либо в Петербурге, но сейчас это Якова волновало мало.- « Батюшка пытается урезонить» - вспомнил и вспомнил о еще одном человеке, приложившем руку к тому, что происходит. И отец Федор и Ребушинский посеяли ветер, а теперь пытались остановить бурю. Насчет Ребушинского Яков уверен не был, но не думал, что газетчик хоть раз задумался о последствиях, раздувая эту историю. Яков прошел уже половину пути, и с каждым шагом подступала холодная, слепая ярость – на всех этих, не самых умных и не самых милосердных, людей.- « Со своими грехами я разберусь сама»- вспомнилось внезапно, и он остановился от пришедшей в голову мысли, остановился и позвал ее по имени. Затем позвал вслух, взглянув уже в темное, серое небо над головой. Небо начало стремительно темнеть, подступила сырость и холод и он увидел ее – она сидела на чем-то, прислонившись спиной к стене в какой-то крохотной, темной комнате без окон и шептала, глядя в пространство, отчаянно и умоляюще –« Нет, господи, нет, пусть он не придет…» Ветер ударил в лицо, словно отогнав видение, Штольман моргнул и огляделся – совсем рядом уже виднелись знакомые ворота и он, не раздумывая, быстро пошел вперед. – « Она хочет сохранить мне жизнь…зачем…» - мысль ничего не объяснила и ни о чем не спрашивала, она просто пришла и ушла. Рассудок отогнал ее за ненадобностью, ибо жизнь без нее теряла всякий смысл. Отмычка, наконец, подошла, дверь открылась, он вошел и попытался сориентироваться, припомнив этот странный план. Странная дорожка уходила от середины дома и, оказавшись в большой, просто огромной, гостиной, Яков огляделся. Взгляд скользнул по пустым стенам и мгновенно выхватил странно яркое пятно. Все картины со стен были сняты , а эта зачем-то была оставлена или повешена заново. Он подступил ближе и пригляделся – это была маленькая, аляповатая, дешевая подделка под работы итальянских мастеров. На картине из распахнутой двери роскошного особняка, выходила некая дама в белом, рядом с ней стоял большой черный пес, а возле входа, у мраморной лестницы рос такой же аляповатый, как все остальное, розовый куст с ярко-алыми, ненатурального цвета, розами. Все сложилось. Где-то рядом был вход на эту « дорожку» и он принялся обстукивать стену. Стена отозвалась более чем странным - звук был местами глуше, местами четче, но пустотой не отозвалась. Наоборот, казалось, что в метре от этой странной картины и вплоть до камина, стена еще толще, чем в иных местах. Он отступил на два шага и внимательно вгляделся - от угла комнаты до камина стена была гладкой, но вдоль всего угла сверху вниз тянулась странная, очень тонкая щель. Точно такая же щель, тянулась вдоль камина и плитки, покрывающей каминную трубу. Теперь было ясно видно не только это- кто-то был здесь совсем недавно – на полу, среди толстого слоя пыли явно читались следы и здесь, перед этой стеной, они были тоже. Следы не были четкими – взметенная пыль осела снова, но тем не менее они были. Яков еще раз окинул взглядом картину и осторожно потянул, попытавшись снять – она чуть шевельнулась, но не сдвинулась с места. Только сейчас он заметил, что висит она весьма странно – не касаясь нижним краем рамы- стены – ровно, так, словно это не картина, а дверная ручка.- эта короткая мысль, заставила руки попытаться повернуть ее снова и когда он чуть надавил, картина сдвинулась и при повороте на сорок пять градусов раздался щелчок. Раздался странный звук, словно заработала паровая машина, и стена отъехала вперед. Взметенная пыль полетела в лицо, он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, стена уже отъехала влево, открыв абсолютно черный, мрачный проход. Потянуло холодом, запахом сырого камня и он понял, что придется идти наугад – свечей у него не было и здесь, в пустом, брошенном доме, их не было тоже. Он вытянул руку - пальцы коснулись холодного, влажного камня и, понимая, что вероятнее всего там, впереди, ступени, Яков шагнул за порог. Ступеней оказалось семь, и были они довольно крутыми. Внизу оказалось совершенно влажно, ощущение было мерзкое, он, не отнимая пальцев от стены, взглянул вперед, в непроглядный, чернильный мрак и сердце забилось быстрее – там, впереди, довольно далеко, но совершенно ясно, был виден свет. Теперь он вспомнил, что уже видел, ощущал это – всего несколько часов назад, во сне и знал, что где-то там, впереди, была эта мерзкая, крохотная каморка, куда Разумовский упрятал Анну. Ему было уже все равно, что именно замыслил этот ублюдок – перед глазами возникло бледное, потерянное личико и губы, шепчущие- « Нет, Господи…». Как бы то ни было, ему нужно было быть с ней рядом и если получится, попытаться выбраться из этого кошмара. – А если нет, значит не судьба – подумал он и еще успел подумать о том, что напрасно не отдал Шилову бумаги - но свет был уже совсем близко, он вслух позвал Анну по имени и, не услышав ни звука в ответ, влетел в этот светящийся слепым светом, прямоугольник. Свет померк моментально, погасив вспыхнувшую боль, но он успел увидеть ее – сидящую у стены с закрытыми от ужаса глазами. *** Было жутко холодно и Анна, уже ощущая собственную дрожь, вспомнила слова Разумовского, брошенные на прощание: - Не скучайте, Анна Викторовна, скоро у вас будет компания. Если будет холодно, здесь есть во что одеться. Он дождался того, как она пришла в себя. Сказал все это и вышел за некую дверь, она не видела – свечу, он забрал с собой, дверь тяжело проскрежетала, и все вокруг погрузилось во мрак. Его слова о компании вызвали еще одну волну ужаса – как бы ей ни было нехорошо, она мгновенно догадалась, о ком он говорит, как поняла и то, что Яков окажется здесь. Что задумал Разумовский, каким образом он попытается привести его сюда, она не знала. Узнает он Разумовского или нет, уже не имело значения, она знала, что он придет, но это не добавляло надежды, а добавляло боли. Арина больше не являлась, она пыталась позвать ее, как пыталась позвать и Егора, но ни то, ни другое не вышло – они не отзывались на ее зов и пришло странное ощущение беспомощности. Было совершенно темно, так темно, что ей казалось, что она ослепла, но сидеть без движения она уже просто не могла. За спиной был холодный камень, она почувствовала это сквозь ткань платья и поняла, что Разумовский зачем-то снял с нее пальто. Анна поднялась, вытянула руку вперед и осторожно сделала шаг вдоль стены – пальцы левой руки коснулись холодного, сырого камня и она содрогнулась от воспоминания. Она вспомнила это – этот мрак, сырой, холодный камень и ужас. Это был вещий сон – он предупредил и ушел, а она снова не смогла ничего изменить. – «Значит, изменить ничего не возможно…» – вспомнилось внезапно нечто светлое из очень далекого прошлого, и это светлое придало сил. Не отнимая пальцев от стены, она шагнула еще раз, и в бок уперлось что-то жесткое. Анна осторожно касалась этого кончиками пальцев и через минуту поняла, что это стол, стол, сколоченный из занозистых, грубых досок. Он, видимо, стоял в углу этой странной каморки. Пальцы принялись осторожно касаться поверхности, нащупали нечто холодное и металлическое, а рядом маленькую плоскую коробочку. Она схватила это сокровище и негнущимися от холода пальцами, чиркнула спичкой – то, что было холодным и железным на ощупь, оказалось старым, древним подсвечником в пять свечей. Анна засветила все до одной, тепло огоньков согрело ледяные руки и дышать стало чуть легче. Волнение отступило, и она огляделась – каморка была крохотной, но здесь был стол, табурет и некое подобие топчана с чем-то, наброшенным на него и маленькая чугунная печка. Труба от печи уходила куда-то вбок, вмурованная в стену и было совершенно непонятно, какой она длины и куда уходит дым. Напротив того места, откуда она созерцала этот кошмарный и, похоже, свой последний приют, была дверь и при взгляде на нее, мгновенно вспомнился бункер Брауна – выбраться за эту тяжелую, на вид каменную, дверь, было немыслимо. Осознав все это, она снова обессилено опустилась на табурет и, глядя на живой, трепетный свет свечей, поняла, что теперь остается только ждать. Крохотная надежда на то, что Яков не попадет в ловушку жуткого кошмара, в который превратился Разумовский, изуродовав Егора – упрямо жила в рассудке.- Не надо, я прошу тебя, если ты слышишь меня – не приходи… Господи…Пусть даже он никогда не найдет меня, но пусть он не придет. Нет. Господи, нет, пусть он не придет, пусть случиться так, что он останется жить…- она испугалась того о чем подумала и уже не думая больше ни о чем, зашептала это, обращаясь к богу, к вселенной, к кому угодно, в страхе, что он услышит ее. От этой мысли она похолодела и попыталась заставить себя не думать. Она не знала, какое чудо должно для этого случиться, но душа упрямо не хотела верить в то, что все кончено. Холод подступил снова, она поднялась, машинально стянула с топчана нечто, похожее на одеяло и набросив это на плечи, вернулась к столу, погасила четыре свечи, оставив одну и осталась сидеть, глядя на то, как огонь медленно поглощает белое тело свечи.