Всякая душа - потемки

Анна устояла на ногах, и он успел подхватить ее, прежде чем она безвольно обмякла в его руках и, заглядывая в ее запрокинутое, бледное личико, он успел подумать – Пусть. Это к лучшему. Мысль была какой-то далекой и короткой, он осторожно опустил ее на снег, слыша кого-то рядом, и обернулся – к ним с белым, потрясенным лицом подобрался Шилов и тотчас спросил вполголоса: - У вас есть оружие? Яков не успел ответить, там, позади, где мгновение назад наступила тишина, сразу после того, как он услышал вопрос Шилова – раздался крик. Дикий, протяжный, на одной высокой ноте, он висел в холодном воздухе, вынимая душу и вселяя ужас. Крик оборвался, за спиной послышалось движение и гомон и Шилов тихо скомандовал : - На раз-два, плюс паника – прорвемся - и он отсчитал. Они обернулись одновременно и то, что открылось взгляду, потрясло. Толпа разбегалась. Быстро – врассыпную, люди, толкая друг друга, разбегались в разные стороны, и через пять минут на поляне осталось вдесятеро меньше. Городовые уводили Фомина, который рвался у них из рук и что-то отчаянно кричал, оборачиваясь. Посередине поляны осталось три фигуры в которых Штольман узнал Милца, Ребушинского и Коробейникова, а издалека, со стороны центра, летела женская фигурка - - она падала, поднималась и нетвердо держась на ногах, бежала вновь. Все произошло за считанные секунды и еще не закончилось, но опасность уже ушла. Он обернулся и мгновенно оказался возле Анны, она так и лежала, на боку, как он ее оставил, и не очнулась, когда он осторожно взял ее лицо в свои ладони. Рядом послышалось: - Ну что?- и он ответил глухим, чужим голосом: - Думаю обморок. Ее нужно остановить. - Кого? – в тоне Шилова слышалось некое потрясенное удивление и Штольман понял, что тот все же ошарашен произошедшим, и пояснил короче, как мог: - Это мать его. Остановите. Шилов не произнес ни звука, лишь шаги начали удаляться, скрипнув на снегу, но вместо них послышались другие. - Это обморок – снова пришла весьма короткая мысль, он словно сам убеждал себя в этом, вглядываясь в ее бледное личико, и она словно откликнулась на это больное, отчаянное и беспокойное – бесцветные губы шевельнулись, словно в попытке что-то сказать, он наклонился ближе в надежде услышать слова, но не услышал. Но он чувствовал ее легкое, короткое дыхание и это хоть немного, но успокоило. Взгляд скользнул ниже и он быстро, путаясь в петлях, застегнул на ней пальто. Шаги прозвучали уже за спиной и два знакомых голоса заговорили одновременно - один до крайности обеспокоенный и взволнованный произнес: - Яков Платонович, что с Анной…Викторовной? А другой, не менее обеспокоенный, но уверенный, совместил слова с действием: - Яков Платонович, позвольте …- на плечо легла большая ладонь и осторожно потянула его в сторону, Милц присел рядом и мягко добавил: - Яков Платонович, позвольте, я посмотрю. Яков отвел взгляд от бледного, прозрачного личика и посмотрел на доктора, тот уверенно чуть оттер его плечом и он смог отпустить ее, передав в руки Милца, а доктор тем временем весьма мягко, но настойчиво пытался отодвинуть его подальше и он сдался, понимая, что доктор прав. Перед ним оказалась рука и Штольман, приняв эту руку, поднялся на ноги и взглянул в лицо, тому, кто это был. Коробейников не смотрел ему в лицо – он смотрел на доктора и Анну и перевел взгляд на Штольмана, только услышав, как доктор сказал: – Ничего страшного, вероятнее всего это обморок, нужно увезти ее отсюда. Эти слова вывели их обоих из оцепенения, и Штольман успел сказать первым: - Надо. Антон Андреевич, пролетку найдите. Коробейников мгновение смотрел ему в глаза, в явном желании сказать многое, но отчего-то не сказал. Он отвел взгляд, и уже разворачиваясь, быстро бросил на ходу, так и не посмотрев Штольману в лицо: - Разумеется, Яков Платонович, я распоряжусь. Яков повел ладонью по лицу, глядя вслед быстро удаляющемуся Коробейникову, он машинально убрал револьвер и взгляд скользнул вокруг. Милц спокойно сидел на корточках, пытаясь привести Анну в чувство, Егор ничком лежал в снегу, неловко подвернув руку, и возле, уже стояли, молча, глядя на него, Евграшин и Ульяшин, а там, где совсем недавно стояла толпа, толпы не было. Куда Шилов увел мать Егора, было непонятно, но на поляне осталась одна, одиноко стоящая фигура и узнавание этой фигуры мгновенно вызвало отвращение. А затем пришло иное- темная и легкая ярость, она хлынула в рассудок мгновенно и легко, так, словно ждала этого момента, и он осознал, что уже пролетел эти двадцать шагов, уже глядя в лицо человеку, виновному если не во всем, то во многом. Руки сами по себе надежно схватили Ребушинского за лацканы пальто, лицо приблизилось еще, и внезапно ярость ушла. Ребушинский не смотрел на него. Он, не отрываясь, смотрел вперед, туда, где в снегу лежало тело Егора, и были все остальные. Его лицо словно дрожало, он был бледен, как полотно и говорить, видимо, не мог. Пальцы разжали мертвую хватку, и снова вернулось совсем иное – отвращение. Штольман обернулся туда, куда смотрел Ребушинский, неосознанно разминая занемевшие пальцы и неожиданно услышал дрожащее и потерянное: - Яков Платонович…я не знал…я не думал, что все обернется…вот так…эти люди, знаете ли… И ярость все-таки вернулась. Этот ублюдок пытался оправдываться и обвинять. Он мгновенно понял, о чем сейчас заговорит Ребушинский – о том, что его неправильно поняли, о темных людях и предрассудках, но все эти мысли не смогли да и не могли помешать темной, слепой, ледяной ярости накрыть разум. Он ударил сильно, так, что хрустнули пальцы, вложив в этот удар все накопившееся за эти дни, и сознание лишь зафиксировало то, что Ребушинский уже лежал, сжавшись рыхлым, бесформенным комом, закрывая лицо обеими руками и что-то причитая, тонко и визгливо. - Яков Платонович, я пролетку подогнал, пойдемте – послышался уже более живой, взволнованный тон и перед ним возник Коробейников. Он намеренно обошел его и встал впереди, загораживая собой Ребушинского, это Яков осознал ясно. Ярость, как и все иное по отношению к этому человеку ушла, осталось лишь брезгливое отвращение и услышав снова Антона Андреевича, он уже не думал об этом. - Там…доктор ждет уже, поедем, я помогу. Он сказал – можно домой, он поедет с нами…- все эти слова были лишними и не имели ничего общего с тем, о чем решил Яков, еще посылая его за пролеткой и он, на всю эту длинную, странную тираду, ответил коротко и внятно: - Нет. Мы поедем…в другое место. А вы дойдите до Мироновых, если не трудно. Объясните все. Я буду вам обязан. У него не было ни времени, ни желания объяснятся сейчас с Коробейниковым – Да и позже не будет – подумал он, уже шагая обратно, не оглядываясь ни на Ребушинского ни на Коробейникова. - Это как же…а куда же вы – послышался рядом уже растерянный тон и Яков, уже глядя в широкую спину доктора, объяснил, как смог: - Петр Иванович знает….- он услышал, как Антон Андреевич набрал в грудь воздуха, видимо собираясь с духом и желая спросить еще о чем-то, и не выдержал, остановился и взглянул Антону Андреевичу в лицо. Лицо было растерянным. На нем было написано очень много разных эмоций, но все же, главным было именно это, он молчал, видимо, ожидая объяснений и Яков объяснился: - Я не могу оставить ее. Я уже совершил подобную ошибку…два раза. Одну из них вчера. До отъезда Анна будет там…со мной. Он внимательно всмотрелся в лицо Антона Андреевича - реакция последовала моментально, его лицо вспыхнуло и он, уже не растерянно, а возмущенно, заговорил снова: - Как же так… с вами. Я обещал. До …какого отъезда?! Видимо, не все слова, сказанные Штольманом, дошли до сознания Антона Андреевича сразу и поэтому последнее, что он сказал, уже снова выглядело потерянным. Сначала подступило нечто, похожее на жалость или сочувствие, затем пришло раздражение и у него вылетело уже неосознанно зло: - Да вот так! – сказано было громко и краем зрения он уловил, что доктор обернулся. Это остудило вспыхнувшее негодованием сознание, и он добавил уже спокойно и равнодушно, насколько вышло: - Мы уедем в Петербург. Как только ей станет лучше. Мы позже поговорим. Времени нет. Скажите, чтобы прислали вещи….Холодно, мне нужно увезти ее в тепло. И…не давайте обещаний заранее…обстоятельства могут измениться. Он шагнул к доктору и, уже осторожно поднимая Анну на руки, проговорил: - Александр Францевич, я вас попрошу, поедемте с нами - и, стараясь выбирать дорогу поровнее, отправился к пролетке. Когда он назвал вознице адрес, тот удивился, но лишь молча, кивнул. Он ни разу не обернулся, пока не поднялся в пролетку, осторожно уложив Анну поудобнее в своих руках.. Его мало заботило, как это выглядит со стороны. Теперь, стоило ему лишь чуть наклонить голову, он слышал ее легкое, но уже более ровное дыхание и он, уже мельком взглянув на подходившего Милца, позволил себе взглянуть дальше. Коробейников так и стоял, глядя им вслед, и странное чувство пришло снова – сочувствие или жалость, он не понял. Он не знал, сможет ли Коробейников понять и принять все то, что он сейчас сказал ему, но было понятно, что как бы то ни было – судьбой и состоянием Анны Коробейников озабочен всерьез. Пролетка тронулась, фигура Коробейникова исчезла из виду и Яков, почувствовав некое облегчение, взглянул Анне в лицо – она уже не была такой прозрачно бледной и он, неосознанно коснулся губами тонкой, спокойной бровки. - Яков Платонович, осмелюсь спросить, голубчик, куда мы едем? – послышался обеспокоенный тон доктора. - Здесь недалеко, совсем рядом – ответил он и удивился, не услышав больше вопросов. О том, куда они поедут, если выберутся оттуда живыми, до отъезда в Петербург, он решил еще там, в подземелье. Он не мог больше допустить того, что случилось сейчас. И эти мысли позже, не останавливали даже робкие доводы рассудка о том, что опасности уже нет. В то, что Мироновы встретят его с распростертыми объятьями он не верил, и сама мысль оставить ее там и уехать самому, казалась дикой. Теперь, после всего, что произошло, оставаться в этом городе для Анны было просто небезопасно – он понимал это ясно, но не был уверен в том, что это понимают члены ее семьи. - Когда-то они были готовы отпустить ее с Разумовским, куда угодно далеко и вопросы ее безопасности их не слишком волновали. – Эта мысль логично закончила всю цепочку выводов, она не была светлой, напротив – была жесткой, если не сказать жестокой, но абсолютно истинной. И она примирила его с собой, погасив некие неясные, обрывочные корешки мыслей, похожих на угрызения совести. Анна слабо шевельнулась в его руках и он, уже не думая ни о чем, напряженно всмотрелся в ее лицо. Она не открыла глаз, но он ясно видел, что прозрачная, мертвенная бледность уже сошла, превратившись в нечто, похожее на мраморную матовость. - Яков Платонович, на месте будет яснее. Я не думаю, что повторится то, что было – послышался странный, уже несколько нервный тон. Доктор молчал всю дорогу и лишь сейчас позволил себе подать голос: - Я не смогу пробыть долго…такая трагедия. Яков понял, что последнее, сказанное уже тихо и потрясенно, было о другом, взглянул на Милца и встретив его взгляд ответил на это, последнее: - Да, я понимаю…у вас много дел. Не волнуйтесь, я справлюсь сам- говорить о том, что произошло, не хотелось совершенно, обсуждать это сейчас было ни к месту, он снова посмотрел в лицо Анны, а затем взглянул вперед. В этот момент возница обернулся и проговорил негромко: - Приехали, ваше высокоблагородие. Он не выговорил это скороговоркой, как обычно, а произнес, четко отделяя слова, и Штольман понял, что все в полиции уже каким-то образом узнали все. Пролетка въехала в так и распахнутые настежь ворота, возница мгновенно соскочил с облучка и взволнованно проговорил: - Я помогу, делать что прикажете? - Не надо. Поезжайте в участок, передайте там Николаю Васильевичу, что все в порядке и…пусть передаст капитану Шилову, что я жду его. Все это пришлось говорить, не сходя с места, Мелентий кивнул, взглянув на Штольмана неким странным, потрясенным взглядом, а Яков быстро проговорил Милцу, который уже сошел, поскольку вся эта сцена уже начинала раздражать: - Александр Францевич там, в кармане, ключ, вы не могли бы… - Да, да, конечно – послышалось некое странное справа, Яков обернулся, и доктор не слишком уверенно потянул у него из кармана ключ. Судя по выражению его лица, делать это ему было крайне неловко, и как только ключ оказался в пальцах, Милц мгновенно обернулся и отправился к крыльцу. Он быстро справился с дверью, распахнул ее и когда Яков осторожно прошел мимо, позади, послышался скрип разворачивающейся пролетки и дверь захлопнулась. В доме было странно светло, и уже шагая в сторону спальни, он осознал, что это солнечный свет. Солнце выглянуло перед тем, как уйти на покой в ранние зимние сумерки и этот, уже чуть оранжевый, яркий свет, лился из окна гостиной, заполняя собой все вокруг.- Все будет хорошо – пришла совершенно спокойная, уверенная, мысль и уже шагнув за порог спальни, он услышал позади: - Яков Платонович, пальто надо снять…- Милц шел позади все это время, а он даже не заметил, это было странно и от неожиданности вылетело немного нервно: - Да неужели…- доктор больше не произнес ни звука, Яков осторожно опустил Анну на постель и быстро расстегнул пальто, не задумываясь ни о чем. Взгляду мгновенно открылся оборванный ворот, пунцовая полоса на нежной коже, которую он раньше не видел и распахнутое до пояса платье. Позади послышался некий странный звук – доктор неосознанно судорожно вздохнул и Штольман, не оборачиваясь, проговорил: - Вы…выйдите на минуту. Александр Францевич – послышался звук шагов и дверь скрипнула. Он осторожно повернул ее голову набок и посмотрел на то, чего не видел раньше – пунцово-красная, с нечеткими, припухшими краями полоса тянулась по боковой поверхности шеи и терялась за ухом. Он не видел того, что произошло перед тем, как он пришел в себя и увидел ее, уже стоящую у стены. Теперь он мог себе представить, что произошло. Видимо, она сидела, когда этот ублюдок за ворот поставил ее на ноги и, судя по тому, что пуговки отлетели все до единой, вырвалась она довольно резко. От подступившего мгновенно темного и тяжелого, смутился разум, и он на мгновение прикрыл глаза, чтобы справиться с собой. Что-то вмешалось, там, в этом жутком подвале тогда. Он помнил выражение ее лица, когда она умоляюще взглянула на него, и он не стал вмешиваться, понимая, что происходит нечто, неподвластное логике и здравому смыслу. Послышался звук и Яков очнулся, осознав, что позволил себе задуматься. Доктор кашлянул, там, за дверью и он поспешил заняться тем. чем собирался. С платьем возиться долго не пришлось, сложно было лишь с рукавами и пока он стягивал это, его не покидало странное чувство, будто он раздевает куклу. Однако, когда пальцы коснулись теплой кожи, эта идиотская мысль моментально ушла.- Господи боже, куда она так торопилась?- возникла ничего не объясняющая, быстро промелькнувшая, мысль- на Анне была лишь часть того, что было положено – под длинной ночной рубашкой угадывалось нечто еще, но чего-то явно недоставало и только сейчас он заметил что на ногах ничего нет – валенки, большие и растоптанные, соскользнули где-то по пути в дом, оставив ноги лишь в сбившихся, стоптанных наполовину, чулках, он стянул и это и какое-то время потрясенно смотрел на узкие, босые ступни, затем перевел взгляд на ее лицо и вздрогнул, услышав стук в дверь. Милц вошел, не услышав ответа, тронул его за плечо, ровно также как полчаса назад и проговорил негромко, но внятно: - Яков Платонович, я советовал бы вам выйти, вы бы разделись и вообще… мне нужно заняться Анной Викторовной. - Да, разумеется – голос звучал хрипло и он понял, что доктор прав, то, о чем он узнал сейчас, нужно было осмыслить, и здесь помочь он ничем не мог, но прежде, чем выйти за дверь, он подхватил с пола платье. Когда пальцы подхватили и нервно вцепились в плотную ткань, в виски больно стукнуло, и он уже знал, что нужно сделать сейчас, сию минуту, не откладывая. Он машинально закрыл за собой дверь, быстро прошел в кухню и опустившись на корточки перед плитой, открыл дверцу. Огонь занялся быстро, лишь спички поначалу ломались об черкаш и он чертыхнулся, в очередной раз, выбрасывая обломки в дрова. Как только по дровам все же побежал веселый, все быстрее занимающийся огонек, постепенно превращаясь уже в большой, все поглощающий огонь, он скомкал это, вызывающее отвращение и ярость, бросил сверху и захлопнул дверцу. В плите загудело и затрещало, он мгновение постоял, прислушиваясь, затем налил чайник, поставил на огонь и вернулся в гостиную. Все эти действия очистили душу и успокоили рассудок. Милц еще не вышел, Яков опустился в кресло, и внезапно пришла совершенно обыденная, ясная, мысль - Надо камин разжечь, холодно.