Всякая душа - потемки

…Анна Викторовна…Анна Викторовна, голубушка – услышала Анна чей-то очень знакомый голос, открыла глаза и не сразу поняла, где находится. В комнате было сумеречно, далеко в углу, на столе, светила неярким светом, тусклая электрическая лампа под зеленым абажуром и Анна вспомнила все. Это был кабинет Милца. Сюда ее привел Ульяшин. Привел, налил горячего чаю, подождал, ни слова не сказав, пока она не выпила все, так же, молча, взял за плечи и отвел на маленький, кожаный диванчик в углу. - Вам отдохнуть надо, вы полежите тут, а доктор, как придет, так разбудит – услышала она его спокойный, тихий голос и послушно опустилась на подушку. Ульяшин сказал что-то еще, накрывая ее чем-то мягким, но она уже не услышала. Пришло некое странное забытье, без снов и видений. Оно не принесло ни отдыха, ни спокойствия, однако, на время, дало отдохнуть уставшему рассудку. Анна вспомнила все мгновенно, в душе моментально шевельнулось беспокойство, и она так резко поднялась, что в голове что-то закачалось и поплыло. На плечо легла большая, теплая ладонь и голос Милца, устало, но совершенно спокойно, произнес: - Анна Викторовна…ну зачем же так-то, все хорошо… Милц тяжело опустился рядом, взял в свою руку ее ладонь и она, вглядевшись в его глаза, поняла, что он не лжет. Его темные глаза смотрели устало, но спокойно, он вздохнул и повторил, внимательно вглядываясь в ее лицо: - Все хорошо, кровопотеря, разумеется, есть, но жизни ничто не угрожает, я вам слово даю. Спать будет долго, слабость и морфин, но…думаю, завтра к вечеру, сможете уже побеседовать. Вы сами…как себя чувствуете? - Да все со мной нормально – машинально ответила она – Вы точно уверены? Но…почему же так долго…до вечера, что же я…я могу сейчас его видеть? Доктор посчитал пульс и то, что он услышал, ему не понравилось. Выглядела она не лучшим образом – под глазами залегли тени, пульс явно частил и то, как она отмахнулась от него, на его вопрос о самочувствии, ему не понравилось тоже. Ее нервный тон и последний вопрос, обеспокоили, и он попытался подобрать слова, чтобы успокоить и не испугать. - Анна Викторовна, голубушка, я вас уверяю, это…довольно бессмысленно. Он вас все равно не услышит. Мой вам совет – поезжайте домой, завтра приходите в любое время…- он не договорил, Анна отрицательно качала головой на каждое его слово и, когда у нее вылетело быстро и неосознанно – Нет, я должна его видеть, вы не можете…- он постарался успокоить, уже понимая, что спорить не стоит. Милц пожал плечами, грустно улыбнулся и Анна, с облегчением, услышала: - Ну…если вам так будет легче, пойдемте, но… – он замолчал на мгновение, а затем произнес уже легче, но жестче – Но ненадолго. Давайте условимся – десять минут. А потом вы поедете домой и отдохнете. Она снова закрутила головой, но он добавил еще серьезнее и жестче: - Я не смогу оставить вас здесь. Это…неудобно…в любом смысле. Коек свободных у меня нет, ни единой, здесь вы отдохнуть не сможете, смысла нет изводить себя…да и папенька ваш, уже битый час, как ждет, с дядюшкой напару. Поезжайте…так всем будет лучше. Повисла пауза и Милц с болью наблюдал за тем, как она пытается справиться с собой – глаза заблестели, однако, она не позволила слезам пролиться, моргнула, неосознанно провела ладонью по лицу и тихо произнесла: - Хорошо, я верю вам…хорошо, десять минут. Доктор понял, что все остальные его слова прошли мимо ее сознания, но то, что она согласилась и ее относительно спокойный уже тон, вселял надежду. Он не стал тянуть время, поднялся, не выпуская ее руки из своей, положил ее руку себе на локоть и прикрыв своей большой ладонью, сказал уже легче, насколько у него вышло: - Ну, голубушка, пойдемте, а пока вы там…посидите, я родных ваших приведу. Доктор весь путь по коридору говорил без умолку, но Анна слышала его смутно. В коридоре тоже было сумеречно – тусклые и редкие газовые лампы, выхватывали куски пространства, оставляя остальное в полумраке, и этот коридор снова показался ей, невероятно длинным. Наконец, Милц остановился и распахнул перед ней одну из дверей, в самом углу, у окна. - Десять минут – услышала она за своей спиной, шагнула вперед и дверь тихо захлопнулась. Палата была крохотной, в одну койку. Кроме койки, возле нее, у самого окна, стояла белая, больничная, тумбочка, а возле нее, еле втискиваясь в узкое пространство в углу, притулился неказистый, деревянный стул. На тумбочке стояла маленькая, похожая на масляную, лампа, довольно неплохо освещая маленькую, неказистую комнатку. Анна в неком странном ступоре оглядела все это, и когда взгляд снова уперся в койку, сорвалась с места. Она подлетела к постели, не заметив, как уже опустилась на край, пальцы мгновенно сжали в обеих ладонях его руку, и она замерла, вглядываясь в его лицо. Штольман, действительно, спал. Он был бледным, до странного спокойным, но длинные ресницы трепетали и когда она наклонилась ближе, то ощутила на своей щеке его слабое, прерывистое дыхание. - Я все - таки успела – прошептала она вслух и поняла, что плачет – слеза тяжело разбилась о запястье, показавшись странно горячей. Как бы то ни было, он был жив и она, действительно, успела. После того, как они добрались до больницы, суеты, бесконечного ожидания и странного, вязкого забытья, то, что сейчас здесь тихо, спокойно, а Яков спит, показалось сказкой. Ее увел из коридора Ульяшин тогда, когда она в очередной раз поднялась со стула, снова, в который раз прошла по длинному коридору и, возвращаясь обратно, неосознанно пошатнулась. Тогда он увел ее в кабинет Милца, заставил выпить горячий чай и уложил на диван. Анна вглядывалась в лицо Якова, пытаясь уловить малейшее живое движение, но ничего не удавалось. – « У нас на все – три дня» - вспомнила она его уверенный тон и пальцы сами по себе сжали его руку. Теперь этот срок был уже неважен, все изменилось за несколько минут - просто и страшно. Пальцы в ее руках дрогнули, шевельнулись, она наклонила голову и прижалась губами к этой безвольной, спокойной, но живой, руке. Слез уже не было, как не было и выматывающего душу, острого и душного отчаянья, уходящего и возвращающегося с неизменным постоянством там, в длинном и сумеречном, коридоре. Дверь позади, скрипнула, но Анна не обернулась. Она осторожно опустила его руку на постель, поправила одеяло и, не оборачиваясь, сказала тихо, но твердо: - Доктор, я приду завтра, как смогу. Пусть даже он будет спать, мне все равно. - Конечно, милая, как скажешь – услышала она совершенно другой голос, обернулась и увидела отца. Он в этот момент посмотрел на Штольмана и Анна уловила в его лице чуть растерянное выражение. Виктору Ивановичу явно было отчего-то неловко, но ей уже было все равно. Она поднялась, Виктор Иванович прижал ее к себе и очень тихо проговорил, поглаживая ее по голове: - Я завтра сам отвезу тебя…или Петр, как захочешь… Она никак не могла сдвинуться с места, снова оглянулась на койку и Виктор Иванович, осторожно повернул ее к двери. Анна все оглядывалась через плечо и пока они медленно, слишком медленно двигались до двери, Миронов внезапно вспомнил иное – почти осенний, поздний вечер, он ведет Анну к пролетке, а она все оглядывается, пытаясь увидеть Штольмана, стоящего у крыльца постоялого двора. Тогда ему все казалось проще и, петербуржский полицейский, любезно предложивший их подвезти и сыгравший впоследствии в судьбе Анны весьма зловещую роль, казался приличным человеком. Это воспоминание пришло совершенно некстати и когда они, наконец-таки вышли, и он закрыл за собой дверь, то испытал невероятное облегчение. Навстречу им, от окна, метнулся Петр, он не стал ничего говорить, зачем-то заглянул в палату, вернулся и высказался тихо и осторожно: - Ну что, поедем, я с доктором переговорил, все не так плохо, как ты, Аннетт? Тон был беспокойный, но какой-то уверенный и Анна, взглянув поочередно на этих дорогих людей, искренне сочувствующих и обеспокоенных, попыталась улыбнуться: - Да, ты прав, все не так…плохо, поедем. Подошел Милц, проводил их до крыльца, и она даже смогла говорить с ним. У крыльца стояла полицейская пролетка, но Ульяшина не было, возница спрыгнул с козел, подавая ей руку, и с доктором она попрощалась уже наспех. Было холодно, руки моментально замерзли, она неосознанно засунула их в рукава, наподобие муфты и где-то далеко, какой-то странной, ненужной словно, мыслью, осознала, что ридикюль остался где-то там, на дороге у заброшенного сарая, из которого выскочил Фомин. Где-то там остались и перчатки Якова, и что-то еще осталось там, на укатанной, зимней дороге, что-то, чего уже не будет больше.- Прошлое – возникло в сознании одно единственное слово и внезапно ей стало спокойно. Мысли были странные, и спокойствие это тоже было странным. Снова подступила усталость и когда пролетка уже тронулась, она поймала на себе взгляд дяди Петра. Он сидел напротив и, поймав ее взгляд, слабо улыбнулся, подался вперед, и молча вынув ее озябшие, ледяные руки из рукавов пальто, просто, согревая, сжал в своих ладонях. Весь путь до дома они оба молчали, и Анна была им за это благодарна. Сейчас ей не хотелось говорить ни о чем, как не хотелось и думать. Какая-то мысль упорно билась где-то в глубине сознания и, когда они уже подъехали, стоя у крыльца, она смогла ее оформить в слова и спросить о том, что уже не так беспокоило, как когда-то, но не спросить не могла: - Что мама…как она…- она так и не смогла договорить и спросить, почему мамы не было в больнице. Примерный ответ она уже знала, но спросить об этом вслух все же не смогла. Она увидела, как отец и дядя быстро переглянулись и, уже догадавшись, спрашивать ни о чем не стала, поднялась по ступенькам и, не оборачиваясь, внятно сказала им обоим: - Я, устала очень…лягу. Завтра мне нужно быть там, после завтрака. Анна вошла и сонное, домашнее, такое родное тепло, обступило со всех сторон. Она остановилась и обвела взглядом знакомую с детства переднюю, взглянула на часы и поразилась – стрелки подползали к полуночи. Пальцы неловко расстегнули пальто, и только сейчас она осознала, насколько замерзла. Видимо, она замерзла еще под вечер, у колодца, или раньше, но тогда сознание словно отгоняло ощущения, оставив место лишь чувствам и мыслям. Позади, хлопнула дверь и через мгновение чьи-то руки уже снимали с плеч пальто. - Господи боже, Анна…да она горит вся – услышала она позади себя взволнованный тон Виктора Ивановича, обращенный, видимо, к брату. Ей показалось странным слышать о себе в третьем лице, она обернулась к ним и довольно спокойно, насколько получилось, произнесла: - Все хорошо со мной, замерзла просто. Чаю горячего принесите…если не трудно. Они оба смотрели на нее с сочувствием и тревогой и она, уже действительно ощущая озноб, кивнула им, развернулась и медленно поднялась наверх. Дверь оказалась полуоткрытой. Мало того, было похоже на то, что кто-то в спешке заклинил ключ в замке и двери просто выбили из косяка. Теперь закрывалась она с трудом и для того, чтобы она держалась, не открываясь, с внешней ручки на внутреннюю, было протянуто и привязано полотенце. Анна с минуту смотрела на эту странную конструкцию, затем толкнула дверь и вошла. Здесь мало что изменилось с того момента, как было, когда она вышла. Лишь кем-то заботливо зажженные свечи горели ровно и ярко, освещая спальню мягким, живым светом. Анна машинально прошла за ширму, переоделась, совершенно забыв о том, что просила принести чаю, босиком добралась до постели и улеглась. Спать не хотелось совершенно, но теперь, странное состояние охватившее ее по дороге домой, ушло. Стало спокойнее и, наконец, настало время для того, чтобы позволить себе подумать обо всем. Еще в больнице, еще до того, как она увидела Штольмана, она уже знала, что все планы рухнули, как карточный домик. Теперь уже не имело значения, когда состоятся похороны Отца Федора и Егора. Главным было то, что Яков жив и то, что сказал доктор – « Дней десять, думаю так, это минимум» - так он ответил на ее вопрос о том, сколько Яков должен пробыть в больнице. Они говорили уже перед выходом, внизу, в вестибюле, Анна ловила на себе странные взгляды отца и дяди во время этого разговора, но ей было все равно и она упрямо пыталась добиться от Милца прямого и внятного ответа на вопрос- « Когда можно будет забрать его домой?». Она помнила, как после этих ее слов, отец издал некий странный звук – то -ли вздох, то -ли досадливое кряканье, как она взглянула на него и он мгновенно отвел взгляд. Сейчас, вспоминая все это и вспомнив то, что ответил доктор, она отчетливо поняла, что если все будет так, как он сказал, сюда приезжать им не следует. Анна села, спустила ступни на пол и огляделась – ее спальня была почти вдвое меньше, чем спальня в доме Куницына.- Да и не в месте дело – вслух прошептала она. Только сейчас пришло уже четкое осознание того, что произошло и того, что ждет ее в ближайшем будущем. Милц, на ее нервные вопросы относительно будущего здоровья Штольмана и прогнозах, ответил, что ручаться не может, но если все пойдет хорошо, то дня через три, пять, Якова возможно будет перевезти в другое место. Этот срок словно нарочно совпал с их планами об отъезде и Анна увидела в этом некий странный, но ясный знак. Через три или пять дней уже будет совершенно ясно, чем закончится их история в этом городе. Анна понимала, чего опасался Штольман, он всегда, в силу своих знаний из собственного, видимо, непростого жизненного опыта, делал выводы о людях более темные и не всегда справедливые. Она помнила его недоверчивость, вспыльчивость, едва ли не граничащую временами с хамством тогда, когда их мнения о людях не совпадали. Но иногда он поражал ее воображение совершенно иным. - « Никогда вы не будете обыкновенной, Анна Викторовна…» - внезапно вспомнился его легкий тон из далекого прошлого, и она поняла, что улыбается, уже снова лежа под одеялом. Тогда он просто и честно сказал то, что думал, но для нее это показалось неким невероятно изящным комплиментом. – А может…так оно и было…надо спросить при случае…- еще успела подумать она, прежде чем сон, мягко, неслышно и незаметно подступил. Подступил и увел ее снова в тот же самый, незнакомый зимний парк, сильные руки снова закружили ее, подняв в воздух и, прежде чем холодные губы коснулись ее губ и стали теплыми, она снова услышала – Куда же ты так спешишь…разобьешься…и что я буду делать… *** Петр Иванович с чайной парой в одной руке и с вазочкой ломаного шоколада в другой, поднялся по лестнице, кое-как осторожно толкнул дверь и вошел. Он уже обошел стол, дошел до постели, и хотел было сказать нечто ободряющее, но, взглянув в лицо Анны, понял, что опоздал. На то, чтобы сделать чай, ушло довольно много времени, и Анна просто не дождалась. Она полусидела в постели, откинувшись на подушки и спрятав руки под одеяло, и улыбалась во сне. Петр Иванович поставил то, что принес, на стол, но сразу выходить не стал, опустился на краешек постели и озабоченно коснулся тыльной стороной кисти, щеки Анны, затем коснулся ее лба и вздохнул. Похоже было на то, что она, все же, простудилась бегая по морозу в тоненьком пальто. Это, помимо всего остального, вызвало беспокойство, он устало провел ладонями по лицу и остался сидеть, размышляя, неосознанно свесив руки между колен. Ситуация складывалась аховая – как любил выражаться в таких случаях, его петербуржский знакомый, игрок и повеса, Задорожный. Еще днем, с того момента, как в дом влетел Коробейников и с порога заявил о том, что явился обеспечить охрану Анны, все пошло наперекосяк. Затем оказалось, что Анна исчезла, не оставив записки, а затем в дом явился еще один представитель полиции, услышав которого Петр Иванович сделал интересные, неожиданные, но весьма невеселые выводы. Явился Ульяшин и вполголоса доложил Антону Андреевичу о том, что « Сергей Викентьевич гневается, что вы меня запискою отправили, да еще не проследили, чтобы за Яков Платоновичем приглядеть. - при этих его словах лицо Антона Андреевича сначала вспыхнуло, затем побледнело и Петр Иванович услышал его тихое и торопливое – А что такое с охраной, я же велел… - Так упустил его Степан, пролетки другой не было, пока нашел…а после уж поздно было. Теперь всех извозчиков опрашивать надо…пока разузнаем. Из этого короткого, но выразительного разговора, Петр Иванович извлек две важные вещи – то, что Антон Андреевич, видимо, неосознанно, пренебрег обязанностями, не уследив за Штольманом и не исполнив должным образом указания нового начальника сыскного и то, что Ульяшин, похоже, искренне пытался исправить ситуацию. Все это вызвало симпатию к Ульяшину и не снискало светлых чувств к Коробейникову. Осознанно или нет, но его собственные чувства по отношению к Анне сыграли с Антоном Андреевичем злую шутку – он, сам того не желая, подставил под удар не только Штольмана, но и Анну. Никто не знал, куда и почему отправилась Анна, но судя по досадливому выражению на лице Коробейникова, Миронов понял, что о том, куда отправился Штольман, Антон Андреевич узнать мог, но не удосужился. В том, что это связано, Петр Иванович нисколько не сомневался – Анна готова была сорваться с места в любое время, если знала о том, что Штольману угрожает некая, по ее мнению, опасность. Когда-то она делала это по детски наивно, не до конца понимая себя и свои видения, но теперь все было иначе и мысль о том, что могло заставить ее так внезапно уйти из дому, вызывала нервный озноб. Самым печальным было то, что они даже точного времени ее исчезновения назвать не могли и Антон Андреевич отреагировал на это весьма нервно, едва ли не обвинив их в невнимании. Мария Тимофеевна от такого дикого хамства потеряла дар речи. Она лишь перед приходом Коробейникова вышла из своей комнаты, судя по выражению ее лица, видимо, приняв некое решение но, что это было за решение, узнать им не довелось. На вскрытие двери, объяснения и расспросы, ушло не менее часа и когда Коробейников с Ульяшиным отбыли опрашивать извозчиков, все хоть немного, но выдохнули. Мария Тимофеевна нервно прошествовала в столовую, Виктор отправился за ней, а ему не осталось ничего иного, как топтаться в передней, понимая, что брату с супругой, есть о чем поговорить. Из столовой слышался тихий разговор, долгое время остававшийся неразборчивым, затем он стал слышнее, а затем Петру Ивановичу уже не нужно было прислушиваться, чтобы что-то услышать. - Маша, пора все это прекращать, ты же видишь, что происходит и Анна права…- но Мария Тимофеевна не дала Виктору договорить, и Петр Иванович услышал ее негодующее и высокое: - Да в чем она права? Все это…это…в голове не укладывается, Витя! Что себе позволяет этот…этот….полицейский… Последнее слово Мария Тимофеевна произнесла так, словно это было неким немыслимо позорным ругательством – полушепотом и Петра Ивановича передернуло. Ее все еще волновало то, что скажут люди, раздражало то, что Штольман увез Анну к себе, и ее негодование слышалось так явно, что он не выдержал. Он редко, почти никогда не позволял себе вступать с Марией в споры, но теперь у него не было иного выбора, как вмешаться. Он вздохнул, нервно пригладил шевелюру, решительно прошел к столовой и с порога, неожиданно для самого себя раздраженно, высказал: - Если вы не хотите потерять дочь…попытайтесь ее понять, хоть сейчас. Она уедет с ним, так или иначе, да это было понятно еще год назад, год! Если бы тогда вы понять попытались, все было бы иначе, все! Не о том вы сейчас, уж простите вы меня, и если что-то случится, вините себя, Анну оставьте в покое. Что? Я неправ?! Да прав я, потому и молчите… Они смотрели на него в немом изумлении, и если в лице Виктора Ивановича проскользнуло понимание, то лицо Марии Тимофеевны вспыхнуло, она мгновение смотрела ему в лицо, а затем воскликнула, тонко и высоко: - Да как вы смеете! Вы….если бы не вы со своим…спиритизмом…шулер, игрок…мошенник…сводник…распутник…- она выговаривала эти слова раздельно, словно бросая их ему в лицо и когда, уже подступив ближе, сказала последнее, Виктор не выдержал и попытался ее остановить, растерянно проговорив: - Маша… - Что, Маша?! – мгновенно взвилась она, обернувшись к нему – Что, Маша? Ты этого хотел для своей дочери, этого?! – голос ее дрогнул, она попыталась сказать что-то еще, но не смогла. Виктор Иванович подступил ближе, обнял ее и, прижав к себе, быстро проговорил: - Маша…ну все, успокойся, нельзя же так…и Петр в чем-то прав…пойдем, тебе прилечь нужно – с этими словами он осторожно вывел Марию Тимофеевну из столовой и она, как ни странно, пошла, не сказав больше ни слова. Виктор вернулся лишь через полчаса и, опустившись на стул, проговорил, глядя в пространство: - Она отойдет…она понимает все…просто ей сложно принять…все это. - Да уж пора бы – язвительно вырвалось у Петра Ивановича, но он осекся и молча, налил брату чаю. Последующее время прошло более или менее сносно до того момента, как забарабанили в дверь - приехал Ульяшин и рассказал о том, что случилось. - Вы бы поехали, там…Анна Викторовна, нехорошо ей. Спит она у доктора в кабинете. У меня пролетка…я не знал, что делать…не везти же ее к Куницыну, нельзя ей одной быть…после всего. Ульяшин уже давно замолчал и просто стоял в ожидании ответа, они потрясенно смотрели на него, не находя слов, затем Виктор Иванович очнулся, нервно провел ладонью по лицу и, словно забывшись, тихо проговорил: - Да, разумеется, спасибо…- он запнулся и Петр подсказал- Сергей Иванович, а Ульяшин кивнул – и Миронов договорил – Мы поедем, разумеется, я сейчас вернусь… - и вылетел в сторону спальни. Вернулся он поразительно быстро, через пару минут и, не глядя на них, тихо сказал: - Поедем…Маша спит, я записку оставил…без подробностей. Все это он говорил, уже надевая пальто, и у Петра Ивановича сложилось стойкое впечатление, что он чего-то недоговаривает, но тогда было не до расспросов. Виктор так и не сказал ему, в самом деле Мария спала или сказала нечто такое, что брату было сложно озвучить, но лезть ему в душу, Петр Иванович не стал. Теперь оставалось просто положиться на судьбу. Он еще раз взглянул на безмятежно улыбающееся, нездорово розовое, личико племянницы, осторожно поднялся и вышел, оставив свечи зажженными. Свет из открытых дверей столовой освещал полутемную переднюю, Петр Иванович с минуту постоял, размышляя о том, стоит ли собирать вещи, вздохнул, решив, что стоит и, уже было дошел до своей двери, как услышал внизу осторожный стук. Кто-то явился заполночь, и к Петру Ивановичу на мгновение пришло ощущение дежавю. Так уже было несколько дней назад – тогда тоже послышался такой же осторожный, но настойчивый стук и, открыв дверь, он обнаружил на пороге Куницына. С того момента события начали развиваться стремительно и неумолимо, перед глазами возникло лицо Штольмана одного цвета с белоснежной подушкой и мысль обратилась в слова – И все закончилось этим кошмаром . Эта мысль окончательно убила пришедшее было с решением собрать вещи, успокоение и он, уже стараясь изо всех сил не думать о том, с какими вестями кто-то мог явиться в столь поздний час, спустился вниз. За дверным стеклом было темно, и когда Миронов открыл дверь, он не сразу узнал того, кто стоял на крыльце. - Вы…я прошу прощения за поздний визит, но я…не мог не придти. Как Анна Викторовна?...Простите меня…- - это, последнее, было сказано с таким отчаяньем, что Петр Иванович отступил на шаг, впуская визитера в дом и все же ответил, не сдержавшись: - Вы у меня прощения просите?…Бог простит. Он не хотел обидеть Антона Андреевича, но вышло так, что все нервное напряжение этого жуткого дня, выплеснулось на этого человека. Петр Иванович не сожалел о сказанном, но некое неловкое ощущение, все же, подступило. Коробейников вошел и Миронов увидел, что в руках у него что-то есть. Он нервно сжимал это, Петр Иванович махнул рукой в сторону столовой и когда они вошли, смог разглядеть, что это. В руках Антон Андреевич держал темное пальто, женский ридикюль и мужские перчатки. Все эти вещи Миронов узнал мгновенно, и отчего-то ему стало не по себе. Коробейников шагнул к столу, так и не выпустив все это из рук, и Петр Иванович понял, что чувствует себя Антон Андреевич весьма нехорошо. Он был без шапки, смотрел перед собой потерянным, несчастным взглядом и Миронов, подступив ближе, осторожно потянул из его рук пальто Штольмана. Коробейников очнулся, взглянул Петру Ивановичу в лицо и совершенно потерянно произнес: - Я из участка, только закончили со всем этим, не знал, куда все это, не оставлять же там, вот…сюда решил…Вы были в больнице? Он, наконец, отпустил ткань, Петр Иванович забрал пальто и повесил его на спинку стула по другую сторону стола. Он с минуту смотрел Коробейникову в лицо, тот неосознанным жестом положил на стол ридикюль и перчатки и снова уставился в пространство. Миронов быстро дошел до кухни, забрал горячий чайник, вернулся и, разливая чай, ответил вопросом на вопрос: - А вы не были в больнице? - Нет – качнул головой Коробейников, грея руки о стакан – Было очень много работы, сами понимаете, так что там, что доктор говорит, я…судя по тому, что я видел… Петр Иванович устал слушать, уже понимая, что, не отдавая себе отчета, хочет услышать Коробейников и, не до конца понимая собственных чувств, неожиданно для себя, ответил коротко и жестко: - Да все не так плохо. Милц уверен – Штольман справится. Он внимательно смотрел на Антона Андреевича, который, словно в некой странной прострации ожидал ответа и увидел реакцию – по лицу Антона Андреевича пробежала некая мрачная тень, но через мгновение она ушла и он, словно сбросив тяжелый груз, шумно и облегченно вздохнул, зашевелился, отхлебнул чаю, поморщился и потянулся за сахарницей. Что творилось в душе этого неплохого, по большому счету, человека, Миронов представить себе не мог и не хотел, но теперь и ему стало несказанно легче. Он налил чаю и себе, опустился на стул напротив и наблюдал за Коробейниковым уже без странно смешанных чувств. Где-то негромко хлопнула дверь, и Антон Андреевич нервно оглянулся. - Все спят. Я полагал, Виктор здесь, но ошибся. Тяжелый был день – Петр Иванович не знал, о чем еще говорить с Коробейниковым и замолчал, занявшись чаем. - Я…уйду сейчас. День, да, действительно, чего уж там говорить. Вы не ответили мне…как Анна Викторовна…поздно уже, пойду, пожалуй, спасибо за чай – этот странный монолог Антон Андреевич произнес быстро, но разорвано и поднялся из-за стола. Петр Иванович поднялся тоже и ответил на это, не слишком заботясь о том, какие чувства вызовут в Коробейникове его слова: - Она справится. Сейчас все непросто, разумеется, но…справится. Я не знаю, что было бы с нею, если бы все закончилось плохо, но, слава богу, все обошлось. Послышались странно легкие, быстрые шаги и Анна влетела в столовую. Она была в накинутом наспех белом утреннем платьице, босиком и не дойдя до Коробейникова пары шагов, застыла. На лице ее читалось острое, больное беспокойство и они услышали ее не менее беспокойное: - Антон Андреевич, что случилось?! Что-то случилось? Коробейников, молча, смотрел на нее и Петр Иванович взял ситуацию в свои руки, быстро и внятно проговорив: - Ничего не случилось. Антон Андреевич пальто привез, он уходит уже. - Пальто? – растерянно переспросила Анна и он, подступив ближе, обнял ее за плечо, подвел к столу и мягко проговорил: - Пальто…не будет же Штольман твой ходить в тулупе, успокойся уже, можешь себе его забрать, повесить в шифоньер – он говорил без умолку, время от времени взглядывая Анне в лицо и с удовольствием отмечая, что его слова возымели действие. Ее личико снова приобрело краски, губы порозовели, но когда она неосознанно провела кончиками пальцев по серой ткани, ему словно снова стало неловко. Он прижал ее голову к своему плечу, легко поцеловал в темечко и снова позволил себе пошутить: - Забирай, пока маменька не увидела…- шутка не удалась. Анна взглянула странно, и он мысленно обругал себя за идиотизм, но она осторожно, словно некую ценность, взяла пальто в руки и неожиданно улыбнулась: - Я заберу, ты…поднимись ко мне, как Антона Андреевича проводишь. Петр Иванович заметил, что она ни разу не взглянула на Коробейникова после того, как он сам ей все объяснил. Это было странно, но он знал, что Анна, скорее всего, чуть позже все ему объяснит, а о том, что думает по этому поводу Антон Андреевич, Миронову было не слишком интересно. Где-то в глубине души он даже сочувствовал этому, в сущности, неплохому малому, но сейчас с интересом наблюдал за тем, что происходит. Анна уже было вышла из столовой, но остановилась и, взглянув на Коробейникова, тихо произнесла: - Вы…не вините себя, Антон Андреевич…изменить ничего нельзя и…мы уедем в Петербург, как только ему станет легче. При этих ее словах Коробейников вздрогнул так сильно, что Петру Ивановичу, стало, его жаль. Он не знал, в чем дело, но понял, что эти слова явно имели для Коробейникова некий двойной смысл. - Это я…не нарочно…вы, Антон Андреевич, приходите…я поговорю с Яковом, он не злопамятен…- с этими странными словами Анна исчезла за дверью, прикрыв их за собой. Через минуту они услышали, как наверху странно хлопнула дверь и затем, Антон Андреевич, наконец, отбыл. Он стал задумчив, рассеянно попрощался и Петр Иванович закрыл за ним дверь, испытывая невероятное облегчение. Анна поднялась наверх и постаралась поплотнее прикрыть за собой дверь. Она устало, не выпуская пальто из рук, опустилась на стул и огляделась. На столе стояла вазочка с ломаным шоколадом, чайная пара и Анна догадалась, что дядя Петр, вероятно, принес все это, но она к тому моменту уже уснула. Сон был ровно таким же, как недавно, теперь она точно знала, что он вещий и, что то, что она видела, непременно сбудется, и сбудется скоро. Пальцы неосознанно прошлись по мягкой ткани – « Забирай, пока маменька не увидела…» - вспомнилось мгновенно и теперь подступило беспокойство иного рода. Она не знала, что было здесь вчера и сегодня, после того, как она вышла из дома, но молчание папы и дяди в ответ на свой вопрос о матери, говорило само за себя, и вывод напрашивался сам собой. Она поднялась, осторожно повесила пальто на спинку стула и подошла к окну. За стеклом виделось темное, черное почти, небо, звезды, рассыпанные на этом черном и бесконечном, светили ясно и равнодушно и эти мысли о звездном равнодушии странно совпали с тем, о чем она думала ранее. С улицы послышались некие звуки и, взглянув на задние ворота, Анна успела заметить на дороге, быстро промелькнувшую пролетку.- Антон Андреевич уехал – пришла совершенно равнодушная, мысль и все остальные мысли потекли в чуть ином направлении. Ее отношение к Антону Андреевичу за последние две недели, настолько кардинально изменились, что сейчас, при мысли о нем, ей стало не по себе. Она никогда всерьез не думала о нем, кроме как о друге и помощнике и стала думать о том, что он может относиться к ней как-то иначе, только недавно. Сейчас она стояла, вспоминая некие детали из прошлого, и осознавала, что давно могла догадаться обо всем, но занятая своей любовью, не заметила чужой. Ей сложно было назвать то, что испытывал Антон Андреевич любовью – с того самого момента, как он влетел на мучной склад, вышел, а через пару минут вернулся с известием о письме Нины, она могла бы догадаться обо всем, но тогда она была иной. Тогда сознание вспыхнуло негодованием, и это был первый серьезный и болезненный удар по первой, детской еще, любви. Только теперь она поняла, что вернулся он тогда нарочно, увидев то, что увидел и попытался, как смог, этому помешать. Надеялся он на что-то или считал Штольмана недостойным и боялся за ее репутацию, теперь было уже не важно, но то, что все это никуда не делось, было очевидно.- « Как это случилось?» - вспомнила она тихий, осторожный тон и вздрогнула – таким тоном обычно выражают соболезнования. Она не ошиблась – он действительно подумал о худшем, не удосужившись удостовериться в обратном. Он вел себя ровно также, как тогда, спустя полтора года, на другом складе, возле тела филера. Тогда он не сказал ничего ободряющего, его больше занимал вопрос, отчего на мертвом филере одежда Якова и его раздраженное « Так сложились обстоятельства» - помнилось очень долго. -«. Я могу вам помочь. Мы могли бы…это сразу все изменит, я уверен, мы пойдем к отцу Федору…» - это вспомнилось еще более явно и Анна словно оказалась на темной, ветреной улице. Озноб пробежал по спине, она обхватила внезапно дрогнувшие плечи ладонями, но теплее не стало – она, наконец, догадалась о том, кто мог бы открыть дверь в оранжерею. Перед глазами все поплыло и Анна, пошатнувшись, прикрыла глаза. Теперь она точно знала, что права. Антон Андреевич не отступился бы, если бы с Яковом произошло несчастье. Ей не хотелось думать о том, какие мысли бродили в его голове там, у колодца, но она знала, что не ошибается. Озноб все не унимался, и она неосознанно огляделась в поисках чего-то теплого. Взгляд скользнул по постели, по шифоньеру и уперся в темно – серую ткань. Все эти больные и тяжелые мысли вызвали в душе нечто беспокойное и смятенное и, только накинув пальто на плечи, она смогла успокоиться. Во внутреннем кармане что-то зашелестело, пальцы коснулись сложенного бумажного листа и холодного револьверного металла, она вытянула бумагу, развернула и тотчас узнала – это было письмо, то самое письмо, содержание которого она помнила наизусть. Анна смотрела на эти ровные строчки, выписанные крупным, размашистым почерком и снова опустилась на стул.- « Я люблю вас» - дочитала она до конца, письмо выпало на стол и она неосознанно, легко, провела по нему ладонью. – « Я…я люблю тебя.» - вспомнила она его быстрое и уверенное, сказанное всего несколько часов назад и глаза снова защипало, губы дрогнули, пальцы снова коснулись строчек и это прикосновение привело ее в чувство. Слезы так и не пролились, Анна сердито смахнула единственную, предательски соскользнувшую с ресниц, слезинку и мысль пришла не менее сердитая – Да что же это я- теперь она разозлилась уже на себя. – Нужно отдохнуть. Мне просто нужно отдохнуть – подумала она и, уже хотела было убрать письмо, как внезапно осознала, что что-то здесь не так. Она вспомнила, как тогда, ночью, это письмо упало на пол и воспоминание о том, что последовало позже, заставило закусить губу. Сейчас нельзя было вспоминать об этом, просто нельзя, она постаралась, у нее получилось, и она вспомнила об ином, о том, как сама убрала письмо в ящик, торопясь слететь вниз и рассказать Штольману о том, что ему следовало знать.- Как же оно оказалось у него – этот вопрос прозвучал в сознании растерянно – Штольман о нем ничего ей не сказал. Анна принялась перебирать в памяти все, что происходило вчера и утром. Утром он странно себя вел, она подумала о том, что он не знает, как сказать об отъезде, но теперь выходило, что, видимо, не только об этом. Единственным человеком, связанным и с домом и с Яковом, который был у них тогда, был дядя Петр. Эта мысль заставила подняться на ноги, она подхватила слетевшее с плеч пальто, рассеянно повесила его на спинку стула и, не раздумывая, вышла за дверь. Внизу, из закрытых дверей гостиной, лился неяркий свет, Анна моментально слетела по лестнице и уже взялась за дверную ручку, но замерла на месте. Дядя, похоже, был не один – он с кем-то говорил, тон звучал довольно нервно, и ясно было слышно каждое слово. - Я уеду, разумеется, завтра же, но послушай меня, это же просто безобразие. В голове моей укладывается с трудом, я, конечно, вспылил, а супружница твоя не ведает, что говорит, но чтобы такое…ты Анне об этом сказать не вздумай и Марии объясни, это, понимаешь ли, нечто за гранью уже…слишком, да. Все, что было сказано, было важно, Анна снова уже хотела было открыть дверь и выяснить все для себя, но то, что она услышала, заставило отдернуть руку. Она отдернула руку, словно обожглась и неосознанно, нервно сжала пальцы рук в замок, отступая назад и пытаясь осмыслить услышанное. - Все это…непросто для Маши, она хотела для Анны спокойной, размеренной жизни. Теперь все рухнуло и…она в горячке пожелала ему смерти…на эту новость о нападении… ты пойми, это просто…вылетело. Да что я оправдываюсь тут…я не хочу, чтобы Анна знала, напрасно я и тебе сказал, дай мне слово… – отец не договорил, и Анна услышала ответ дяди: - Конечно же, я дам тебе слово, но…так нельзя…как она понять не может… Анна смогла отступить лишь на шаг и ступни, словно приросли к полу, не давая сдвинуться с места. То, что она услышала, ударило больнее, чем она могла себе представить. Зная свою мать, она вполне могла допустить, что та, « в горячке», способна сказать многое, но это было уже за гранью. За дверью послышались шаги, и она все же смогла отступить чуть дальше, к лестнице. Двери распахнулись, и в переднюю вылетел Виктор Иванович в домашнем стеганом халате и мягких туфлях. Он едва заметил ее, но все же заметил, обернулся, моментально оказался рядом и спросил необыкновенно обеспокоенным тоном: - Как ты, милая? Ты зачем встала? Петр говорит, жар у тебя…- все это отец говорил быстро, ситуация была невыносимой, но она смогла собраться и взглянуть ему в глаза. - Он ошибается, я нормально себя чувствую, пить просто захотелось. Как мама? – голос чуть дрогнул, но отец, видимо, этого не заметил. Взгляд его скользнул мимо, и она услышала то, что ожидала: - Мама…она спит. Перенервничала. Тебе правда не неможется? Тебе нужно отдохнуть, не стоит сразу после завтрака бежать в больницу, отдохни, отлежись – с этими словами он притянул ее к себе, легко коснулся губами ее лба и уже обеспокоенно, добавил – Похоже, не ошибся он, я провожу тебя наверх и принесу воды. - Нет, не надо, папа, я сама…ты иди, мы все…перенервничали…- Анна долгим, беспокойным взглядом взглянула ему в глаза, и Виктор Иванович не выдержал, и спросил: - Да что с тобой, я завтра с утра за доктором пошлю… - Ты забыл…видимо. Я увижусь с ним сама, ты обещал. Анна смотрела странно – испытующе и серьезно, и он поспешил ее успокоить, подумав о том, что нужно отложить все до утра и ответил легко: - Да, разумеется, я помню, иди, отдыхай. - Доброй ночи, папа, я лягу…ты иди – она улыбнулась странно и грустно, Виктор Иванович быстро прикоснулся губами к ее виску, снова обеспокоился тем, что кожа показалась ему немыслимо горячей, но больше говорить ничего не стал, лишь сжал ее руку, отпустил ее и пошел к себе. Уже отступив пару шагов, он оглянулся – Анна так и стояла на том же месте, улыбнулась и сделала кистью забавный жест, словно прощаясь, шутя. Он смог улыбнуться в ответ и, уже не беспокоясь, пошел к себе. Анна открыла двери, вошла, но дядя, похоже, не заметил ее присутствия – он сидел за столом, сложив руки перед собой и задумчиво глядя за окно. Она осторожно подошла и обняла его за плечи, он взглянул на нее, похлопал ладонью по ее руке и улыбнулся – Проснулась? Она не стала тотчас расспрашивать его обо всем. Ей нужно было знать все и немедленно, но говорить об этом здесь, было немыслимо. После того, что она услышала только что, мысль о том, что здесь не то место, где они с Яковом могут быть даже короткое время, вернулась и уже не ушла. - Мне нужно поговорить с тобой, пойдем ко мне – сказала она, уже отступив и разливая чай – Я возьму это, а ты возьми то…что принес Антон Андреевич. Перчатки Штольмана и ридикюль так и остались на краю стола. - Поговорить…а здесь кто нам мешает? – услышала она и, уже подхватив чашки и ступая к выходу, проговорила ему, не глядя. серьезно и внятно: - Поднимайся, я жду. Она поднялась наверх, поставила чашки на стол, опустилась на тот же стул и стала ждать. Сон прошел, словно и не было усталости, осталось лишь вязкое, мутное беспокойство, словно какое-то важное решение, созрело где-то в глубине сознания, но никак не хотело оформиться в четкую мысль. Не прошло и пяти минут, как дядюшка, наконец, открыл дверь и, закрывая ее, произнес задумчиво и легко: - Теперь можно и не закрывать…ибо бессмысленно… - Ты должен рассказать мне все. Все о том, что произошло здесь вчера и сегодня и…почему ты собираешься уезжать. Он обернулся, на лице его промелькнуло странное, растерянное выражение и Анна, уже понимая, чем он так терзается, перевела взгляд на лежащее под рукой письмо и добавила спокойно, насколько получилось: - Я слышала все…ничего нового. Это…больно, но…я переживу. Расскажи мне, как это попало к Штольману. Петр Иванович узнал бумагу, лист был развернут и он узнал эти ровные, размашистые строчки. Видимо, Штольман из каких-то своих соображений, переложил письмо в карман пальто, но теперь все это было совершенно неважно, так распорядилась судьба. Он вздохнул, подтянул к себе чашку и рассказал обо всем. Анна ни разу не перебила его и, иногда ему казалось, что она не слушает. Он замолкал, но тогда она взглядывала на него и ему, не оставалось ничего другого, как продолжать. Он постарался сгладить впечатление от разговора с Марией Тимофеевной и, когда он закончил, Анна поднялась, и, молча, взяла в руки темно-серое, тяжелое пальто. Рука ее скользнула в боковой карман, и внезапно на ее лице возникло странное выражение – она словно вспомнила о чем-то или решила что-то, слабая, задумчивая улыбка мелькнула на губах, погасла и он услышал: - Я…тоже хочу тебе рассказать, о многом….смотри-ка, ключ…как вовремя … - непонятно сказала Анна, взглянула ему в глаза и улыбнулась. Она не выглядела здоровой – глаза странно блестели, на бледном личике странно смотрелся нездоровый, яркий румянец, но что-то очень знакомое промелькнуло в ней сейчас, такое, от чего в душе шевельнулось что-то светлое среди серого, тягучего тумана, оставленного собственным рассказом. Анна опустилась на стул и, не выпуская из пальцев ключ, рассказала то, о чем он сам хотел спросить. Когда она, наряду с прочим, сказала ему о своих новых, странных видениях, он не смог сдержаться: - Так вот почему этот малый был таким странным, он уже слышал это…а я-то подумал…и что сама думаешь? Что это такое? - Да я у тебя хотела спросить – усмехнулась Анна, затем задумчиво взглянула на ключ и добавила, уже серьезнее – Я думаю, теперь все будет немного иначе…с моим даром. Он словно…замкнулся на Якове…с того жуткого утра. Да, собственно, все это с самого начала было связано с ним, с того, первого сна, но сейчас как будто что-то изменилось. Я чувствую, когда с ним что-то происходит и знаешь, мне кажется, что и он тоже…что-то чувствует. - Ну, это я не сомневаюсь – неожиданно для себя брякнул Петр Иванович и рассмеялся – Прости…ты о серьезном – и удивился, услышав: - Да нет, все в порядке, я устала уже от…серьезностей. Я…предложить тебе хочу одну вещь, ты…можешь отказаться, но…дай мне слово, что не станешь мешать. Она смотрела прямо в глаза и Петр Иванович замер от странного ощущения – он, каким-то шестым чувством осознал, что сейчас должен ей помочь. Обещать все, что бы она ни попросила, и откуда-то он уже знал, что именно она скажет. - Давай уедем. Сейчас. Немедленно. Я устала от объяснений, маме невозможно ничего объяснить. Когда-то, возможно, она поймет, но сейчас у меня нет, ни выбора, ни времени, ни желания начинать все снова. Я не могу привезти его сюда, это невозможно. И в больнице он до отъезда не будет. Это дичь какая-то…поэтому…мне нужно уехать. Туда, в дом Куницына, но…я хочу, чтобы ты был там, со мной. Одной мне…я боюсь, не справлюсь…- последние слова она произнесла, уже глядя в лист перед собой, и бессознательно водила кончиками пальцев по строчкам. Он не раздумывал долго. Как бы больно это ни звучало, обстоятельства сложились так, как сложились, и она была права. Он нашел единственный аргумент против, но и это было решаемо – он знал, что Виктор любит свою дочь и уже давно смирился с ее выбором. Этот их демарш, несомненно, вызовет скандал, но эта ночь, была, пожалуй, единственным подходящим временем. Петр Иванович поднялся, подошел ближе и Анна, уже понимая, что он согласился, вскочила и обняла его за шею – Я знала, знала, ты самый славный мой человек – услышал он и ответил, усмехнувшись: - Славный, да не главный. Собирайся, я зайду через полчаса.