Всякая душа - потемки

Сердце стучало где-то высоко в горле, дико хотелось пить, и Яков медленно обвел взглядом окружающее, чуть плывущее, пространство. Маленькая, узкая комнатка, освещенная странным, туманным, желтоватым светом, плыла перед глазами. Он смежил веки, снова открыл глаза, на этот раз все смотрелось более четко, и он узнал эту, показавшуюся незнакомой, комнату – когда-то, в точно такой, маленькой больничной палате, он пытался говорить с Павлом. Взгляд скользнул по стене и Яков убедился в том, что он прав – эти матово- желтые стены, невозможно было спутать ни с чем иным. Он повернул голову, увидел на тумбочке графин с водой и стакан, подтянулся и попытался сесть. В голове снова поплыло, мир перед глазами закачался, а в левом боку, что-то тупо, но постоянно, заныло. Было больно, но терпимо. Это уже не было похоже на то, что было раньше – с самого начала, когда боль была острой и тогда, когда сквозь странное забытье он услышал то, что говорил доктор. Штольман снова закрыл глаза, стараясь унять подступающее головокружение, и память мгновенно вернула его в морозный, ясный день. Пальцы, словно наяву, вцепились в ледяной, заснеженный сруб, слева что-то запекло невероятно больно и уходящее сознание уловило ощущение – тонкие, холодные руки, отчаянно и цепко тянут его из этого старого, убогого, колодца. Он плохо помнил то, как они добрались до пролетки и вовсе не помнил, каким образом, она вообще оказалась там, но дорога до больницы отчего-то помнилась, вплоть до того момента, как они въехали в больничный двор, как помнилось и слово, отчего-то врезавшееся в память, произнесенное обеспокоенным, но уверенным тоном- « Аккуратненько…». - Ульяшин – понял он теперь, узнав голос. Смутно припоминалось, будто - бы и голос Антона Андреевича тоже присутствовал какое-то время, но затем, исчез.- Наверное, показалось – пришла первая, четко оформленная, мысль, но пить захотелось так, что иные мысли его покинули. Яков внутренне приготовился к неприятным ощущениям и собрался было устроиться поудобнее, но не успел – дверь скрипнула и он, открыв глаза, встретился взглядом с Милцем. Тот всплеснул руками, моментально сделал пару шагов, словно выдернул откуда-то из-за тумбочки, стул и, опустившись на него совсем близко, быстро взял Штольмана за запястье. Не прошло и минуты, как он уже заговорил, внимательно, неким особым, докторским взглядом, заглядывая Якову в глаза: - Ну наконец-то, голубчик. Сильны вы, однако, спать. Я, признаться, забеспокоился уже, но…похоже, что напрасно. Пить хотите, наверное – с этими словами, доктор налил в стакан воды и весьма ловко попытался напоить, осторожно подхватив подушку под головой Штольмана, но тот уже взялся за стакан сам чуть дрожащими пальцами и Александр Францевич понял, что с этим пациентом, действительно, будет непросто. Он поднялся, вынул из тумбочки две подушки и обернулся к койке, стараясь говорить, как можно более непринужденно: - Давайте так…так удобнее будет. Через минуту он уже наблюдал за тем, как Штольман жадно глотает воду, отвел взгляд и внезапно понял, о чем через мгновение, ему придется говорить. Судя по поведению Штольмана, сказать надо было легко и осторожно, так, чтобы этот упрямый и нервный пациент не сорвался с места и не испортил то, что он постарался так блестяще исправить. - Где Анна…что-то не так? – услышал он и взглянул Штольману в лицо – лицо это было бледным, осунувшимся и беспокойным, тон был не лучше и Милц, спокойно забрав стакан, ответил абсолютно ровным тоном: - Ничего страшного, легкая простуда, я запретил ей выходить…мороз-то этакий…поэтому ее здесь нет. - Да бросьте, доктор, я не ребенок…- услышал Милц чуть хриплое и тихое и, взглянув в беспокойные, темные глаза, ответил, насколько смог, уверенно: - А зачем мне лгать? Возможно, я поспешил, сказав, что легкая, но, поверьте мне, это действительно самая обыкновенная простуда – жар, кашель, синусит…замерзла она, видимо… - Еще бы не замерзнуть…- Штольман вытер подбородок, откинулся на подушки, прикрыл глаза и добавил- Слово мне дайте, что это не то…что было тогда…нервное… Александр Францевич поразился степени обеспокоенности в тоне и позволил себе пошутить, разряжая обстановку, уже легче, проговорив: - А говорите бросьте…а сами…ну хорошо, даю слово, если уж вам так спокойнее будет. Штольман открыл глаза, взгляд был уже чуть спокойнее и спросил, неожиданно, уже совсем об ином: - Сколько времени прошло? На этот вопрос ответить было легко и доктор ответил, не задумываясь: - Трое суток почти, если считать с вечера третьего дня, вы….вчера уже приходили в себя, вы не помните? Яков пытался осмыслить сказанное Милцем. Ему казалось, что прошли, максимум, сутки, но чтобы трое – этого он не ожидал, как и не помнил вчерашнего разговора. Он взглянул на доктора внимательней, уже понимая, что ему есть о чем его спросить и попытался немного сгладить собственное, неосознанно вырвавшееся и нервное: - Вы простите, доктор, но…вы весьма скрытный человек…как выяснилось…Вы, расскажите мне обо всем…что я пропустил.- столько слов сразу далось непросто – в голове, помимо того, что поплыло, еще и зашумело, снова пришлось прикрыть глаза, отгоняя подступающее головокружение и он услышал, как Милц поднялся, затем теплая, большая ладонь, похлопала его по руке и доктор, словно удаляясь, быстро проговорил: - Давайте так, Яков Платоныч…я сейчас выйду и вернусь минут через пять. Мы посмотрим, как у вас все замечательно заживает, а потом я обо всем вам расскажу. Не надо больше столько говорить, вредно вам сейчас. Послышались шаги, дверь за доктором захлопнулась и Яков, не открывая глаз, попытался поразмыслить, одновременно прислушиваясь к собственным ощущениям. Мысли текли как-то беспорядочно, качаясь в неком тумане, спать уже точно не хотелось, он перестал насиловать себя, пытаясь что-то анализировать, и решил положиться на доктора. - « Дней через пять будет, как новенький» - вспомнился уверенный тон Милца и это воспоминание, успокоило, как ничто иное. - Даже если с Анной все не так радужно, как он сказал, через пару дней я смогу ее видеть – эта довольно длинная мысль, прозвучала в сознании уже ясно и четко и когда вошли доктор и фельдшер, вместо прежнего беспокойства и тревоги, явился интерес. Он стойко перенес все манипуляции, хотя иногда возникало острое желание чертыхнуться всерьез, но позволил он это себе, всего один раз. Наконец, фельдшер удалился, забрав с собою все пыточные приспособления, как мысленно окрестил их Штольман, Милц вышел следом и вернулся буквально через пять минут. За эти пять минут, Яков успел перевести дыхание и понять, что то, что сейчас здесь нет Анны – к лучшему. Эта мысль явилась, как только он машинально, в задумчивости, провел ладонью по лицу. Пальцы ощутили приличную щетину, грозящую обратится в нечто большее, и Штольман болезненно поморщился, представив свой внешний вид. Он помнил свое отражение в зеркале куницынской ванной несколькими днями назад и теперь это воспоминание и прочие, пришедшие вслед за ним мысли, заставили оглядеться – ни пальто, ни ботинок, – здесь не было ничего, во что можно было одеться, лишь на спинке кровати висел коричневый, больничный, байковый халат, больше похожий на летнее пальто и Яков, только сейчас подумал о том, что нужно послать кого-то за вещами. Мыслей пришло неожиданно много, боль после перевязки почти сошла на нет и когда Милц вернулся, он уже смог довольно бодро спросить о главном, о чем следовало узнать после вопроса об Анне: - Что в городе? Это, действительно, было важно. Собственная беспомощность раздражала, как начинала раздражать и неведение относительно всего происходящего. Он не знал ровно ни о чем с того момента, как пролетка въехала в больничный дворик и знать обо всем нужно было немедленно. Милц снова подтянул стул поближе, снова посчитал пульс, удовлетворенно хмыкнул и ответил, внимательно всматриваясь Штольману в лицо, словно проверяя реакцию на свои слова: - В городе…как ни странно, тихо. Как вы понимаете, состоялись похороны. Я, признаться, ожидал всякого, но, слава богу, не случилось. Думаю, тут нового батюшку благодарить следует – что-то он там вещал всем со дня приезда…ходили слухи. Впрочем, это все не так важно, но…связано. Мать Егора сразу после панихиды, уехала…родные ее забрали, не в себе она, что и понятно. Наш газетный писака, как ни странно, ни о смерти Егора, ни о роли Анны Викторовны во всем этом, ни о вас, не написал ни слова, что весьма странно, но, на мой взгляд, к лучшему, чем бы ни объяснялось. Правда…о кладе не упомянуть не смог – Милц усмехнулся, взглянув за окно, а затем снова посмотрел на Штольмана. Что-то в его лице обеспокоило, но договорил он прежде, чем подумал – Уж не знаю, в каких цифрах там сумма обозначена, но, судя по всему, если верить Ребушинскому, теперь Анна Викторовна…весьма выгодная партия. Последние слова доктор проговорил уже растерянно, отмечая, что лицо его пациента разительно переменилось. И без того заострившиеся черты, заострились сильнее, челюсти нервно сжались и во взгляде, глядящем мимо доктора, отразилось нечто, удивившее Милца – удивление, беспокойство и словно растерянность. Доктор понял, что о кладе сказал напрасно, с беспокойством вглядываясь в бледное лицо Штольмана, но, выражение этого лица на глазах принялось меняться, чуть выровнялось и, через минуту Штольман уже взглянул ему в глаза и внешне довольно спокойно, произнес: - Вот как, доктор, благодарю вас, какие…интересные новости. Он откинулся на подушки и закрыл глаза, но, судя по нервному выражению, так и не ушедшему до конца, это была уловка для того, чтобы разобраться в услышанном. Доктор, понимая все это, ощутил неловкость и отвел взгляд. Разглядывать человека, явно не желающего ни жалости, ни сочувствия, даже из чувства профессионального долга, было отчего-то неловко. В принципе, он не сказал ничего ужасного, а высказал то, о чем говорили все и не прибавил ни одного выдуманного слова, оценивая сложившуюся ситуацию. Заросшее трехдневной щетиной, бледное лицо Штольмана выглядело еще более худым и болезненным, чем могло быть на самом деле, и доктор постарался придать легкости разговору и заодно, прояснить давно бродящие в голове, опасения: - Вы, Яков Платоныч…если хотите, позже или завтра, можете привести себя в порядок. Лучше завтра – я распоряжусь. Отправлю фельдшера за вещами, ему так или иначе нужно быть у Куницына…- отвлечь получилось – Штольман открыл глаза и неожиданно спросил странным тоном: - Что?! Вы…об этом не говорили…я не понял, Анна, она не дома? Что-то случилось? Доктор мгновение помолчал, видимо, пытаясь собраться с мыслями, а затем тихо проговорил, неким успокаивающим тоном: Ну…видите ли, голубчик, я не знаю подробностей. Знаю лишь о том, что той же ночью она вернулась…туда. Утром, после всего, мой фельдшер как раз собирался к Мироновым, но…явился Куницын, весьма расстроенный, и доложил о том, что Анна Викторовна захворала. Петр Иванович с ней…Это все, что я знаю. - Так эти двое теперь там…и они успели забрать клад…Петр Иванович приходил сюда? – моментально спросил Штольман, едва доктор договорил последнее слово и он ответил машинально: - Да, конечно, и не раз, он и сегодня собирался быть… - Будьте добры, Александр Францевич, как появится Миронов…пусть придет . Нам нужно поговорить…это важно…очень важно, а сейчас…что-то я устал, с вашего разрешения… Милц внимательно посмотрел Штольману в лицо – тот, действительно, выглядел неважно, но, отчего-то доктор ему не поверил. В этих больших, зелено-серых глазах не было ни капли сонливости, но было разлито целое море тревоги и обеспокоенности. Доктор вздохнул, поднялся и, уже отставляя стул в угол, взвешивая каждое слово, проговорил четко и внятно в это обеспокоенное лицо. Штольман уже прикрыл глаза и говорить пришлось вот так, но не сказать было нельзя. - Вы вот что, Яков Платоныч…я все могу понять, но…зная вашу натуру, хотелось бы попросить вас…не геройствовать. Не нужно этого делать. Отлежитесь еще пару-тройку дней, в идеале неделю и…я сам вас отпущу. Даю слово. Он постоял с минуту, вглядываясь в лицо лежащего, но ответа так и не услышал. Штольман упрямо молчал, явно не желая отвечать. Милц снова вздохнул и, ни слова больше не сказав, вышел в коридор. Он еще не успел прикрыть за собой дверь, как к нему, от окна, метнулся Ульяшин. Этот малый приходил уже несколько раз за эти неполные трое суток, но на этот раз он оказался здесь, как нельзя, кстати. Александр Францевич тотчас успокоил его, сказав, что все даже лучше, чем он мог ожидать, а затем проговорил вполголоса, взяв Ульяшина за рукав и потянув его вглубь коридора, на безопасное от палаты, расстояние: - Сергей Иванович, голубчик, у меня к вам просьба. Вы съездите к Куницыну, привезите вещи Яков Платоновича…бритву там и…прочее, но, я вас попрошу – верхней одежды не привозить. Беспокоит меня Яков Платонович…со своей тягой к приключениям. - Да что вы, доктор, Яков Платонович и приключения…я съезжу, конечно, я мигом, а…можно уже с ним поговорить? – все это Ульяшин проговорил быстро, искренне обрадовано и Милц не смог не улыбнуться и ответил: - Да, конечно, голубчик, как приедете, но…только попрошу вас, о делах не нужно пока и еще…пусть Петр Иванович тоже заедет, убедит Яков Платоновича в том, что с Анной Викторовной все не так плохо, как он, видимо, себе вообразил. - Да, я понял, все передам, так я пошел тогда? – услышал доктор взволнованный тон Ульяшина и поспешил согласиться. Полицейский отбыл в мгновение ока и доктор подумал о том, что неплохо было бы успеть перекусить до того, как вернутся визитеры. Он шагнул к окну и выглянул – Ульяшин быстро уходил прочь с больничного двора и доктор с облегчением отметил, что тот явился пешком.- Значит, минимум час у меня еще есть – с удовлетворением подумал Александр Францевич и, уже напевая себе под нос нечто бравурное, отправился на перекус. Анна сидела в гостиной, увлеченно водила карандашом по бумаге и рассеянно слушала Куницына, который, в свою очередь, шумно пил чай и рассказывал дяде о городских новостях. - Знаете ли, Петр Иванович, а я даже, наверное, и рад тому, что меня здесь не было. Мыслимое ли дело…представить жутко все это…прости господи. Ну теперь-то все успокоится и будет, как раньше…то-есть не все, конечно же, но…- услышала Анна несколько растерянный тон Александра Петровича, взглянула на него и, встретив его обеспокоенный взгляд, улыбнулась: - Да вы не волнуйтесь, Александр Петрович, все хорошо…- кашель подступил снова, стало неловко и она, отпив чаю, добавила, чуть отдышавшись – Здесь…столько всего случилось, что меня сложно еще чем-то удивить…или расстроить. - А что ты там все рисуешь, Аннетт? Она весь день что-то там рисует, и взглянуть не дает. Александр Петрович, хоть вы посодействуйте, любопытно до безобразия, так ведь не дает взглянуть – тон Петра Ивановича звучал обиженно и Анна невольно снова улыбнулась: - Да что показывать? Не нравится мне то, что выходит, вот и не показываю. Ты…в больницу поедешь сегодня? Последнее прозвучало уже тихо и серьезно, Александр Петрович, молча, пил чай, не рискуя вставить слово, и Петр Иванович осторожно ответил: - Я вечером собирался, но доктор уверил меня в том, что все замечательно, ты не веришь мне что-ли, Аннетт? - Да нет, верю, если было бы плохо, я бы знала. Я…попросить тебя хотела…ты не мог бы это отвезти ему…вот теперь, кажется, вышло так, как нужно – все это Анна говорила, глядя на лист перед собой, чуть улыбаясь и что-то подштриховывая между делом. Петр Иванович неслышно поднялся, сделав предупредительный жест Куницыну, который что-то хотел сказать и, подобравшись к Анне, заглянул ей через плечо. С листа на него, распахнув большие, прозрачные глазенки, смотрел ребенок, совсем маленький и славный. Петр Иванович изумленно вглядывался в портрет и, видимо, изумление на его лице проступило так явно, что Куницын неосознанно заинтересованно воскликнул: - Да что же там такое?! Анна нервно обернулась, увидела дядю, затем посмотрела на Куницына и, глядя на их слегка растерянные лица, улыбнулась и проговорила: - Да что же с вами будешь делать, любопытство не порок, господа, но…глядите уж. Она подала лист Петру Ивановичу, он отступил на шаг, внимательно вглядываясь в портрет, а Куницын подлетел и взглянул ему через плечо. - Я попросить тебя хотела, отвезти именно это. Он поймет…он знает…о чем это – услышал Петр Иванович и перевел взгляд на лицо племянницы – она улыбалась загадочно и светло, он снова взглянул на рисунок и интуитивно догадался. - Ах вот оно как…однако…я отвезу, конечно, но…- слова подбирались плохо и Миронов с неимоверным облегчением услышал, как Куницын за плечом восторженно залепетал: - Какое прелестное дитя. Анна Викторовна, а я и не знал, что вы такими талантами обладаете, знал бы, попросил своих запечатлеть. Фотографии, оно, конечно, дело хорошее, но это…это, знаете ли, гораздо…гораздо – у него, видимо, не находилось слов выразить восхищение и Анна пришла на помощь: - Спасибо, Александр Петрович, я бы с радостью, но…я не знаю, когда смогла бы сделать это для вас… - Да что вы, что вы, я же понимаю, вы сейчас не в том состоянии, но, право слово, это…восхитительно. Куницын пребывал в искреннем восхищении, это было очень заметно и Анне стало неловко – за эти дни она узнала этого человека с совершенно иной стороны, и он оказался просто незаменим. Александр Петрович вернулся утром первого дня. Это утро она помнила смутно – когда все глобальные проблемы отступили, пришли частные и ее организм, державшийся последние часы лишь на том, что нужно было непременно сделать все самое важное, когда все уже было сделано - сломался. Ей не было плохо настолько, чтобы впадать в беспамятство, но с постели встать она не смогла. Жар не уходил, подступил кашель, глаза беспрерывно слезились, и она держалась только тем, что видела растерянность и беспокойство дяди. Он расстроился не на шутку, бестолково носился, меняя ей на лбу влажную ткань, и лишь приезд Куницына внес распорядок в эту отчаянную, хаотичную растерянность. Куницын мигом слетал в больницу, вернулся уже с фельдшером, тот прописал все, что положено, строго настрого запретил выходить на улицу и за три дня болезнь почти отступила. Остался лишь этот надсадный, мешающий жить, кашель, но и он потихоньку начинал уходить. Сегодня она уже окончательно встала на ноги, вытащила со дна чемодана листы и карандаши, позавтракала и принялась делать то, о чем мечтала последние трое суток. Поначалу ей никак не удавалось выражение глаз, это чистое, детское, непередаваемое ощущение безусловного доверия, но, когда она начала представлять и вспоминать то, что видела, ей все удалось, хотя времени на это ушло больше чем полдня. Малыш вышел в точности таким, каким она видела его и теперь, глядя на лица дяди и Александра Петровича, она не могла не улыбаться. Ей показалось, что Куницын ни о чем не догадался, что и было логично, но, судя по тому, что невнятно пролепетал дядюшка, он явно догадался обо всем. Петр Иванович отставил портрет подальше от себя, все еще пытаясь придти в себя от изумления и, наконец, смог произнести более внятно, но так, чтобы Куницын ни о чем не догадался: - Не думаю, Аннетт, что это…хорошая идея, отвезти это твоему Штольману. Он…слишком импульсивен…а ну как сбежит…не дай бог. - Ты думаешь? А я, честно сказать, подумала совсем о другом, но, возможно…ты и прав…- она не договорила, взглянула в окно и воскликнула: - Там Сергей Иванович, господи, что-то…- она уже собралась вскочить с места, но Петр Иванович успел схватить ее за плечи, удержал и взглянул на Куницына: - Александр Петрович, будьте так любезны, впустите визитера. Аннетт…спокойно. Куницын, ни слова не говоря, вылетел в коридор, а Петр Иванович, вернув Анне рисунок, проговорил ей на ухо: - Спокойно, ты же сама знаешь, что все хорошо, ну что ты…а мальчишка похож…черт…похож…маменьке бы твоей показать, да, боюсь, ее удар хватит. Анна, ахнув, укоризненно обернулась, но попенять ему на такую нехорошую шутку, не успела – в гостиную уже влетел, сияющий, как новый империал, Куницын, ведущий за собой смущенного Ульяшина. - Ну вот, все прекрасно, доктор послал Сергея Ивановича за вещами, а что это означает?! Это означает, что все прекрасно, просто замечательно! – все это Куницын восклицал, усаживая пламенеющего, как рассвет, Ульяшина, за стол, одновременно вынимая из серванта праздничную чайную пару и наливая чай. Петр Иванович наблюдал эту сцену с удовольствием – Куницын нравился ему с каждым днем все больше и за эти неполные трое суток Миронов не раз ловил себя на мысли о том, что люди иногда раскрываются с совершенно неожиданной стороны. Скажи ему кто-то с месяц назад о том, что этот человек станет для него, Петра Миронова, незаменимым другом и помощником, он ни за что не поверил бы. Тем временем, Ульяшин смущаясь, осторожно пил горячий чай и так же осторожно рассказывал о цели своего визита. Все слушали молча и когда он договорил, Анна поднялась и, без слов, отправилась куда-то в сторону кухни. Все трое проводили ее взглядами, и когда, вдалеке тихонько щелкнула дверь, Петр Иванович все же спросил напрямик: - Так что же, значит все действительно неплохо, а? - Да вроде как. Еще Александр Францевич просил вас подъехать и…ни в коем случае не привозить верхнюю одежду – быстро ответил Ульяшин, покосившись в сторону кухни. - Да бросьте вы, Сергей Иванович, кого и когда это останавливало? Надо поговорить с доктором и…с Яков Платоновичем…и сначала, пожалуй, с доктором – задумчиво закончил Миронов и Ульяшин кивнул, допивая чай: - Да, я так и понял. Доктор опасается, как бы Яков Платонович не сбег…я так понял. - Думаю, нам стоит поторопиться, а это я, пожалуй, все же возьму с собой – Петр Иванович снова взял в руки рисунок и улыбнулся – Поди ж ты…а ведь хорош…хорош…- затем он спохватился, встретив удивленные взгляды Куницына и Ульяшина, отложил портрет на секретер и обернулся на легкие шаги. Собрались они быстро, помимо того, что принесла Анна, уложили в чемоданчик Петра Ивановича чистое белье, Петр Иванович пошутил насчет того, что сюртук и пальто брать с собой не стоит, иначе вернется их больше, чем уехало и они с Ульяшиным, отбыли. Анна смотрела, как они пешком уходят в подступающие сумерки. Эти сумерки отличались от всех предыдущих - они не были синими и четкими. За окном разливалось нечто голубовато – сиреневое, небо было сплошь затянуто этим странным, до самого горизонта и с неба, одна за другой, медленно кружась, опускались снежинки. К редким, медленно кружащимся белым одиночкам, через мгновение присоединились иные и, через пару минут снег уже повалил густо и плотно. Он неторопливо засыпал все вокруг и Анна, глядя, на медленно, словно во сне, спускающийся с неба, снег, попросила тихо, не оборачиваясь: - Александр Петрович, у нас не было времени поговорить…расскажите мне, что было до того…как я появилась здесь. Яков мне ни о чем не рассказывал. Как вы встретились? Куницын за спиной шумно вздохнул, Анна обернулась и добавила, легко улыбнувшись: - Вы не бойтесь, я не скажу ему…мне просто нужно знать. Она скользнула взглядом по столу, по секретеру, обеспокоенно взглянула на комод и услышала, как Куницын тихо проговорил: - Петр Иванович забрал рисунок, он сказал, что малыш…хорош. А и правда – хорош. Да что там рассказывать…но я расскажу, конечно, если вам нужно, да и пойду, пожалуй. Куницын поднялся, пощупал чайник, разлил в обе чашки чай, и Анна поняла, что за чаем ему, видимо, говорить было проще. Александр Петрович отхлебнул из чашки, бодро добавил сахару, взглянул перед собой и неожиданно легко принялся излагать события, произошедшие с той самой, холодной ночи, когда неподалеку от дома Суриных он неожиданно встретил Штольмана. Его рассказ был похож на некий захватывающий приключенческий роман в лицах и, когда он закончил, Анна готова была расцеловать этого замечательного человека. Он весьма легко, аккуратно обходя трагические углы, рассказал все настолько обстоятельно и подробно, что Анна лишь диву давалась тому, что Александр Петрович способен настолько тонко, осторожно и точно передать все, что произошло таким образом, что она представила все воочию, но не впала в депрессию и, когда он закончил уже не сумев скрыть досаду: - …И мне пришлось уехать, ну, не будешь же оставаться, коли так явно указали на дверь…- Анна не выдержала, поднялась и легко прикоснулась губами к щеке Куницына: - Да вы не обижайтесь, Александр Петрович, не много вы потеряли, уверяю вас. Подождите, я вам кое-что принесу сейчас… С этими словами она убежала в спальню, а Куницын, улыбаясь, потер лицо и поднялся, взглянув на часы. Анна вышла, держа в руках белый пуховый платок: - Вот…это, видимо, ваше, возьмите и…спасибо вам за все. - Нет, нет, нет, оставьте себе, я матушке другой приобрел по дороге. Вы же…уедете скоро, не побрезгуйте, примите от всей души…на память. Александр Петрович улыбался и Анна, уже не зная, что и сказать, просто ответила: - Спасибо, я…сохраню это. Возникла некая пауза, Александр Петрович снова ощутил нечто, чего до сих пор не ощущал и запинаясь, выговорил: - Пойду я, дома заждались уже, поди, завтра загляну к обеду. Анна закрыла за Куницыным дверь, выглянула в окно и, наблюдая за тем, как он, повыше подняв воротник, съежившись, вышел за ворота, вспомнила летний день и его бесшабашно веселое –« Анна Викторовна, это побег?!» Тогда она была зла на Штольмана, который коварно, по хамски, запер ее в кабинете, а Александр Петрович воспринял эту дикую ситуацию, как еще одно забавное приключение. Теперь было похоже на то, что он изменился. Что именно изменилось в нем, было неясно, это улавливалось временами, когда он становился необыкновенно собранным и серьезным, но то, что в нем где-то таился редкий дипломат, было очевидно. Перед тем, как выйти за дверь, Куницын улыбнулся ей чуть загадочно и ободряюще и проговорив: - А пацаненок и правда, похож, прав дядюшка ваш – моментально сошел с крыльца. Он был не так прост, каким казался на первый взгляд, и Анна была благодарна вселенной за то, что она послала той ночью навстречу Штольману, именно этого человека. « Весьма выгодная партия» - эти слова Милца, словно заноза, застряли в рассудке. Внезапно подступившая растерянность уже ушла, ушла, как только он понял, отчего Анна поступила именно так. Там, в подземелье, она, глядя мимо него, пыталась объяснить, почему сразу не сказала о кладе. « Я посчитала, что это проклятые деньги, из-за них Курочкина мучила Элис…но я снова ошиблась, это нужно забрать, как можно скорее, чтобы не вышло, как тогда…» - тогда он понял, о чем она и поспешил прервать это нервное объяснение, посчитав, что сумеет сделать все быстро. Однако, судьба распорядилась иначе. Теперь он понимал, что напрасно тогда позволил раздражению выплеснуться на ровном месте – Но кто его знает, что было бы, если бы пролетка, неким чудесным образом, оказалась поблизости и Анна уехала домой – эта мысль пришла в первый раз, он действительно, не мог знать, что могло случиться. Скорее всего, Фомин выскочил бы ему навстречу из того ветхого сарайчика и все закончилось бы еще там, на дороге. Штольман не терпел предположений о прошлом, ибо изменить что-то в прошлом, неподвластно никому, но сейчас эти мысли упорно возвращались и он знал, почему. Анна видела что-то еще, что-то, о чем не сказала ему тогда – поэтому она так упрямо хотела быть рядом и не хотела отпускать его ни на шаг.-« Я люблю тебя…это все, что тебе нужно знать» - вспомнил он ее легкое, сказанное с улыбкой и внезапно осознал, что все его беспокойство относительно того, что сказал доктор, не стоит выеденного яйца. Она снова ушла из дома и вернулась туда, где им было хорошо, как никогда до этого – это решало все. С этой мыслью он открыл глаза и снова обвел взглядом палату. Кроме койки, тумбочки и неказистого стула, здесь не было ничего. Яков осторожно приподнялся повыше и взглянул на пол – ничего, похожего на хоть какую-то обувь, тоже нигде не наблюдалось и он усмехнулся. Доктор остался верен себе – в палате так и не было ничего, во что можно было одеться, кроме висящего на спинке кровати, халата. Яков взялся рукой за край тумбочки и попытался сесть – в голове что-то снова качнулось и поплыло, слева тупо заныло, но он смог спустить ноги на пол и босые ступни уткнулись во что-то странное. Заглянуть под ноги было сложно, но, судя по ощущениям, это все же было нечто, похожее на домашние туфли. Дверь скрипнула, Штольман повернул голову на звук и, в слегка покачивающемся дверном проеме, сквозь странную дымку, увидел Ульяшина. Выражение лица Сергея Ивановича с чуть испуганного моментально сменилось на иное – он улыбнулся, прикрыл за собой дверь и, шагнув в палату, быстро заговорил: - Яков Платонович, вот как хорошо, а я все приходил, вы все спите. Мы с Петром Ивановичем приехали, вещи привезли. Вам помочь? – последнее он спросил уже осторожно и Яков, справившись со звоном в ушах, ответил на эту тираду: - Вечер добрый, Сергей Иванович, если не трудно… Тот мгновенно подступил, подставил плечо, Штольман поднялся на ноги и усмехнулся, отгоняя подступившее головокружение: - Ну хоть кальсоны оставили, уже хорошо… - Так…доктор опасается, как бы вы того, не ушли…перестраховался видать – проговорил Ульяшин, набрасывая ему на плечи халат. Яков вдел руки в рукава, кое-как запахнулся и почувствовал себя человеком. Стоять было сложно, он снова опустился на койку и, уже справившись со слабостью, взглянул Ульяшину в лицо. Тот, похоже, был искренне рад тому, что смог помочь и теперь растерянно топтался рядом, не зная, что делать. - Да вы присядьте, вы, говорите, с Мироновым прибыли и где же он? – Штольман махнул рукой на стул и Ульяшин, подхватив его, придвинул поближе, уселся и ответил: - А он к доктору зашел, а я, значит, сразу сюда, вот, вещи вам привезли – Ульяшин метнулся к порогу, принес маленький коричневый чемоданчик и положил Штольману на колени. Яков отщелкнул замочки – в чемодане было чистое белье, сорочка, брюки, подтяжки и бритвенный прибор со всем остальным. Вид футляра с опасной бритвой внезапно напомнил об ином и Яков, неожиданно для самого себя, спросил: - А что нож, что там с этим ножом, в нем есть что-то особенное? Ульяшин помолчал лишь мгновение, сообразил, о чем его спрашивают, пожал плечами и ответил то, о чем знал: - Да что нож. Странный оказался, там сама рукоять с секретом – ею ларчик открыли, тот, что Миронов днем в управление привез. - И все? – тут же спросил Штольман, Ульяшин задумался и качнул головой: - Нет, не все, там, на лезвии была гравировка, странная – буквы и цифры. Петр Иванович, когда Сергей Викентьевич спросил, ответил, что это координаты. Теперь все встало на свои места – Фомину был нужен этот нож, поскольку он указывал на место, и он мог бы спокойно забрать это и уйти, но чувство мести оказалось сильнее. Теперь Яков понял, что судьба была к ним более чем благосклонна – если бы Фомин встретил его там, на дороге, одного, он не стал бы церемониться, а сделал бы все тихо и наверняка, а затем отправился бы за Анной. - А…бумаги при нем не было, при Фомине? – уточнил он и, услышав ответ, не удивился. - Да нет, не было ничего, и дома ничего, мы все перерыли, ничего не нашли. Теперь уж и не узнаем… - Да, теперь не узнаем…да и бог с ним со всем. Вы вот что, Сергей Иванович, я вас попрошу меня проводить до…где-то здесь должна быть ванная или что-то в этом роде, а после…попросите принести что-то перекусить…буду вам обязан… - это длинное далось непросто, на лбу выступила испарина и он услышал, как Ульяшин ответил неуверенно: - Да…я-то что, я все, что угодно, но…стоит ли, может сперва перекусить? - Ну уж нет, что же вы…а говорите, все, что угодно – усмехнулся Штольман, поднялся и шагнул к двери и Ульяшину ничего не осталось, как подстраховать его по пути. Путь оказался недлинным, но, когда Яков вернулся и открыл дверь, понял, что так поспешил напрасно. Его слишком долго не было и вместе с Ульяшиным в этой тесной комнатке, было еще двое – Милц и Миронов. Лица у всех троих были немного нервными и, когда он вошел в дверь, спокойнее не стали. Ульяшин кинулся навстречу, подставил плечо и Яков порадовался его сообразительности – последние шаги действительно дались непросто, слабость подступила снова, и пришлось сцепить зубы, отгоняя постоянную, тупую боль и подступающую дурноту. Он опустился на койку и увидел на тумбочке то, что, видимо, принес Ульяшин – тарелку с дымящейся овсянкой, кусочек белого хлеба с маслом и стакан чаю. Овсянка не была его любимым блюдом, но сейчас выбирать не приходилось. - Прошу прощения, господа – как ему показалось, спокойно, проговорил он и потянулся за тарелкой, посчитав, что таким образом хоть как-то разрядит обстановку. В боку что-то остро и неприятно заныло, и неосознанная болезненная гримаса не ускользнула от внимания, все это время молчавшего, Милца. - Да уж есть за что – язвительно проговорил он и добавил, не сдержавшись – что за ребячество, Яков Платонович, вот уж не ожидал…да чего уж там – ожидал. Вы, голубчик…слов у меня нет – доктор махнул рукой и, не оборачиваясь к присутствующим, тихо проговорил: - Выйдите все, на пару минут. Едва за ушедшими закрылась дверь, Милц загудел так, что у Штольмана зазвенело в ушах. - Какого черта, милейший, вы вытворяете? Вы кому что-то доказать пытаетесь? Вы в своем уме?! – Александр Францевич больше не нашел слов, чтобы выразить свое негодование, но, взглянув внимательней в лицо Штольмана, опомнился. - Давайте-ка, голубчик, в постель, нагулялись уже – услышал Штольман у себя над ухом и глазом не успел моргнуть, как Милц ловко уложил его в постель, как заправская сиделка - успев вовремя откинуть одеяло, сдернуть халат и накинуть одеяло снова. – Вот, так-то лучше, так какого рожна… - Простите, доктор, немного…не рассчитал – машинально проговорил Яков, открыл глаза и увидел перед собой озабоченное лицо Милца – тот сидел на краю постели, посчитал пульс, крякнул и сердито буркнул: - Поесть вам надо, конечно, вот только сначала нужно было поесть, а после…путешествовать…да чего уж теперь. Он поднялся, извлек из-под кровати нечто, похожее на скамеечку, поставил перед Штольманом, сложил на это забавное приспособление то, что стояло на тумбочке и, так же сердито проговорив: - Отведайте, что бог послал, потом поговорим. – вышел за дверь и Яков услышал, как он так же сердито гудит о чем-то в коридоре, видимо, распекая уже Ульяшина. Было немного неловко, но теперь, после своего, как выразился доктор – « путешествия»- он точно знал, что лежать больше не сможет. Отвратительное ощущение беспомощности ушло вместе с головокружением, боль поунялась, он спокойно принялся поглощать эту нехитрую больничную еду и подумал о том, что нужно обязательно поговорить с доктором о прогнозах и выписке. Обременять своей беспомощностью Анну он не собирался еще час назад, но теперь был уверен в том, что продержится здесь еще не более двух дней, согласится с ним Милц или нет. То, что он увидел в мутном больничном зеркале, не внушало оптимизма, но сейчас он был уверен в том, что за два дня сможет все исправить. Петр Иванович стоял в коридоре, глядя за окно, и лист в его руке дрожал. Он смотрел на медленно кружащийся за стеклом снег и внезапно вспомнил слова Марии Тимофеевны – « Этот…полицейский…ты этого хотел для своей дочери?!». После того, что он увидел несколько минут назад, он был рад тому, что Анна оставалась дома. Когда они с Милцем пришли в палату и поняли, что Штольман куда-то ушел, доктор стал мрачнее тучи, нервно ожидая возвращения непослушного пациента, и Петр Иванович, глядя на волнующегося Милца, занервничал. И, когда открылась дверь и вошел бледный, осунувшийся, с трехдневной щетиной на лице, Штольман, Миронов едва не ахнул. Он не видел Штольмана ни разу, хотя приходил сюда. Ему говорили, что тот спит, и он уходил говорить с Милцем. Теперь же, глядя на то, как Штольман, явно с трудом, добрался до постели, Петр Иванович немного, но понял Марию Тимофеевну – профессия того, кого выбрала Анна, была весьма опасной. Одно дело было рассуждать об этом гипотетически и совсем другое – видеть последствия этой опасности, воочию. Петр Иванович испытывал сложные чувства и когда Милц закончил свой гневный монолог – первым вылетел за дверь. Через пять минут потрясение прошло, Милц перестал попрекать Ульяшина, который готов был провалиться сквозь землю еще до того, как явился виновник всего и Петр Иванович снова взглянул на рисунок в своей руке. Лист слегка дрожал и от этого малыш на бумаге, казался совершенно живым. Теперь Петр Иванович еще яснее видел сходство, вспомнил легкую, светлую улыбку Анны, когда она писала этот портрет и все то, о чем он думал только что куда-то ушло.- Ну и пусть…и черт с ними со всеми - пришла какая-то странная, отчаянно безоглядная, мысль. Он еще раз взглянул на рисунок и подмигнул малышу, проговорив вслух: - Ничего…все будет хорошо. Уж я постараюсь… - Вы с кем там говорите, Петр Иванович? С вами-то, надеюсь, все в порядке? – услышал он сердитый тон Милца. Тот уже подошел и, взглянув ему через плечо, присвистнул, спохватился, огляделся по сторонам и, уже иным тоном, быстро спросил: - Откуда это у вас? - Это…творение Анны Викторовны…во всех, похоже, смыслах – усмехнулся Миронов – А вы о чем подумали? Милц, довольно бесцеремонно, забрал у него из рук портрет, внимательно взглянул и произнес уже с иронией: - Ну…если бы это не было творением Анны Викторовны, как вы изволили выразиться, я бы, грешным делом, подумал, что это…творение Якова Платоновича…где-то живущее. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть сходство. - Так, даже я вижу…это Анна Викторовна нарисовала? – услышали они и оба обернулись – позади стоял Ульяшин и, улыбаясь, смотрел мимо них на портрет в руках Милца. - Вы, Сергей Иванович…я вас попрошу никому об этом не говорить, хорошо? – тихо попросил Петр Иванович. Улыбка на лице Ульяшина мгновенно исчезла, он взглянул Миронову в лицо и ответил серьезно: - Да, я понимаю…уезжать им надо…не место им здесь. Жаль, конечно… - Пойдемте-ка, навестим нашего героя, оттрапезничал поди – разрядил обстановку Петр Иванович и взяв Ульяшина за плечо, развернул его к палате – Да, все так, но…такова жизнь, ничего не попишешь. Милц уже открыл дверь, они поспешили следом и, как только Милц вошел и остановился, Петр Иванович, взглянув вперед, понял, что поговорить не получится. Штольман спал и теперь, даже с этой трехдневной щетиной на худом лице, он выглядел гораздо здоровее, чем в ту первую, жуткую ночь. - Вы, пожалуй, оставьте это здесь, Яков Платонович не из тех, кто готов делиться с миром…ощущениями – тихо проговорил Милц, осторожно убирая импровизированный столик и, кивнув Миронову на тумбочку, а Ульяшину на дверь, добавил – Пойдемте, господа, чаю выпьем, пусть спит. Петр Иванович осторожно положил портрет на тумбочку, вздохнул и отправился следом за доктором и полицейским