Всякая душа - потемки

…Незнакомый зимний парк был словно знаком – так, словно она была здесь уже много раз. Заснеженные скамьи, высокие чугунные фонари – все было знакомо. Взгляд обеспокоенно скользнул по другую сторону парка – к большому, красивому зданию и мысль пришла слегка досадливая – Ну сколько можно уже, так и опоздать недолго…пропустим начало, придется с антракта смотреть. Она снова развернулась и прошла в обратную сторону. Солнце уже уходило и этот первый весенний день был весенним, похоже, лишь по календарю – с неба, одна за другой, полетели снежинки. Мелкие, непохожие на снег, а похожие на некую странную, ледяную пыль. Они искрились на солнце и неожиданно вспомнилось нечто из далекого уже, прошлого –« Это вы наколдовали снег?» Анна не любила вспоминать эту историю, досадливо тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания, обернулась и в конце аллеи, наконец - таки, увидела знакомую фигуру. Радость погасила все иные мысли, она шагнула вперед, затем пошла быстрее, солнце внезапно словно вернулось, замигало странно…и Анна открыла глаза – свеча в подсвечнике, догорая, мигала неровным, крохотным уже, язычком и, еще не стряхнув с себя остатки сна, Анна подхватилась с постели. Теперь на столе всегда лежала пара запасных свечей, она машинально вставила их, засветила и осознала, что проснулась. Этот, время от времени, повторяющийся сон, в этот раз был иным – он показал ей то, что будет немного подробнее. – Значит, первого марта, мы пойдем в театр, замечательно – улыбнулась она, подошла к окну и выглянула – за окном было темно, часы на каминной полке показывали без четверти шесть. Снова шел снег. Он шел уже вторые сутки, прекращаясь лишь на какие-то минуты, все вокруг было белым и словно, нарядным и Анна неожиданно для себя, подумала – Сегодня я увижу его. Откуда пришла эта уверенная мысль, было неясно, но то, что она больше не может не видеть Штольмана, она знала точно. Пять дней назад она оставила его на попечение доктора Милца, но сегодня срок вышел и, как бы не пытались возражать дядя или фельдшер, ей внезапно это стало безразлично. Два дня назад дядюшка вернулся из больницы в странном расположении духа и на ее множество вопросов, ответил поразительно длинным монологом: - Ты еще слишком слаба, Аннетт, думаю, пару дней следует подождать, зрелище, знаешь ли, не для слабонервных…Но, уверяю тебя – он поднял вверх обе руки, увидев ее побледневшее лицо и быстро добавил – Да все в порядке с твоим Штольманом и доктор уверен…просто, ты же знаешь Якова Платоновича, не думаю, чтобы он хотел бы…чтобы ты видела его…таким. Милц уже разрешил ему вставать, за пару дней он приведет себя в божеский вид, и…вуаля…я сам тебя отвезу. Да и кашель твой меня беспокоит – он подступил ближе, легко прикоснулся губами к ее лбу и улыбнулся – Ну вот как прекрасно - и жар ушел. Давай ужинать, я все тебе расскажу, есть хочу жутко…к слову – Штольману твоему не завидую – он там овсянкой угощался сегодня. Весь этот длинный монолог дядюшка проговорил быстро, но главное она вычленила – Штольман, видимо, чувствовал себя весьма неважно и все последующее дядя болтал лишь бы сгладить впечатление о своих словах про зрелище не для слабонервных. И тогда она растерялась – ей хотелось быть рядом и помочь, но, зная Штольмана и его нелюбовь к любому проявлению жалости, она засомневалась и решила, что дядя прав. Да и Милц, наверняка, завернул бы ее с порога, еще и отчитав за своеволие и беспечность по отношению к собственному здоровью. Вчера она уже не кашляла, а сегодня уже ничто не могло ее остановить. О вчерашнем визите отца, она старалась не вспоминать. Он привез почти все ее вещи и на протяжении всего непростого разговора, ей было его неимоверно жаль. Они долго сидели рядом, в гостиной на диванчике, Петр Иванович время от времени заглядывал и уходил снова, наконец, отец легко поцеловал ее в висок и тихо проговорил: - Я всегда буду с тобой, милая…мама, она смирится…ей сложно все это принять, но…она заскучает и смирится. Собрала же она твои вещи. Я приду проводить вас, да и заеду днями…когда…мне нужно поговорить с Яковом Платоновичем обо всем. Ты пришлешь мне записку…когда все устроится? - Да, конечно, папа – Анна обняла отца за шею и, как в детстве, уткнулась ему в плечо – Папа…все устроится, я знаю…Я пришлю записку, спасибо тебе. Он попрощался и ушел, а Анна, разбирая вещи, отмечала, что собрано все было предельно аккуратно – каждая вещичка была на своем месте и, когда она представила себе, как мама собирала все это, слезы подступили к глазам. Анна не знала, когда наступит день и мать смирится с ее выбором, но, судя по тому, что она видела перед собой, было понятно, что день этот когда-нибудь, наступит. -« Маменьке бы твоей это показать» - вспомнила она слова дяди о портрете сына и подумала о другом. Мысли снова вернулись к Якову - дядя оставил рисунок, когда Штольман уже уснул и не видел его реакции, а позже они этого не обсуждали. Теперь, представив воочию, как бы это могло быть, она едва сдержалась, чтобы тотчас не одеться и не отправиться в больницу.- Я пойду после завтрака, довольно испытывать дядины нервы – все же решила она для себя, снова взглянула на часы и удивилась – в размышлениях она не заметила времени. На часах было уже четверть седьмого и Анна, уже размышляя о том, что сначала следует зайти к Милцу и поговорить с ним, кивнула сама себе, соглашаясь с таким решением, принялась одеваться и приводить себя в порядок. *** Сегодня снов не было, а было странное, беспокойное забытье. Он просыпался несколько раз за ночь и всякий раз, глядя на часы, удивлялся – промежутки между пробуждениями становились все короче. Открыв глаза в очередной раз, Яков понял, что просыпался десять минут назад и решил, что пора прекращать это безумие. Откуда взялось это странное, выматывающее душу, не дающее спать, беспокойство, он понять не мог, но и отвязаться от этого чувства было сложно. Взгляд скользнул по обрыдшей уже за пять дней, комнате и остановился на тумбочке. Рука сама, неосознанно потянулась, и пальцы взялись за плотный бумажный лист. Он брал его в руки много раз за эти два дня и теперь, вглядываясь в забавное детское личико, понял, что за беспокойство не давало спать. Он заскучал по той, чьи пальцы держали карандаш, с любовью выписывая то, что было перед его глазами. С одной стороны, он был даже доволен тем, что Анна не видела его в совершенно беспомощном состоянии, но сейчас ему было уже все равно – даже если бы он не мог встать с постели, он хотел видеть ее. Два дня подряд фельдшер после обеда докладывал ему о состоянии здоровья Анны и вчера радостно известил о том, что « - Похоже, завтра уже сможет выходить». *** Вчерашний день прояснил многое. Днем явился Ульяшин и на вопрос о Коробейникове осторожно и несколько туманно объяснил, отчего Антон Андреевич так ни разу и не появился. Коробейников мучался угрызениями совести, что было очевидно, Штольман не стал этого обсуждать с Ульяшиным, явно не желающим этого делать, но то, о чем поведал явившийся вечером Петр Иванович, прояснило ситуацию окончательно. Как прояснило и то, что визит к Мироновым с объяснениями уже не нужен. Виктор Иванович привез вещи и слушая на редкость аккуратные выражения младшего Миронова на этот раз Яков не стал задавать вопросов, ибо суть была понятна без лишних слов. Ему сложно было представить, как восприняла Анна то, что ее мать так и не смогла смириться с ее выбором. Думая обо всем этом, он еще раз взглянув на портрет в своих руках, и четко осознал, что нужно делать сейчас. Он отложил лист обратно и осторожно поднялся с постели, прислушиваясь к собственным ощущениям. Головокружения не было с того момента, как он съел свой первый больничный обед, перевязки уже не доставляли особых мучений и сейчас, поднявшись на ноги, он понял, что чувствует себя довольно сносно. Чемоданчик с вещами лежал на стуле, Яков открыл его, первым делом выудил часы и открыл крышечку – на часах стрелки застыли на без четверти восемь.- Отлично – произнес он вслух, накинул халат и отправился в коридор разыскивать санитара с просьбой раздобыть горячей воды. Санитар, как ни странно, подвернулся за ближайшим углом и к девяти часам, Штольман взглянул на себя в убогое зеркало больничной ванной без содрогания. На него взглянуло худое, бледное, но вполне приличного вида, знакомое лицо, Яков усмехнулся своему отражению и в прекрасном расположении духа вернулся в палату. Едва переступив порог, он похвалил себя за сообразительность – ему хватило ума не переодеться сразу, ибо вид Милца, сидящего на стуле, не предвещал ничего оптимистичного. Доктор взглянул сердито и не менее сердито произнес вместо приветствия: - Что же вы, голубчик, завтрак пропускаете, а сейчас я вас уже в смотровой ждал…да не дождался. Грешным делом подумал, что вас уже и след простыл. - Простите, доктор, время не рассчитал, каюсь. Пойдемте, бросьте брюжжать…к слову – Доброе утро – все это Штольман произнес легко и Милц неожиданно улыбнулся: - Вам, я вижу, совсем полегчало, да уж завтракайте теперь, я подожду, если не помешаю. - Да бог с вами, доктор – улыбнулся Штольман и Милц уже с подозрением взглянул на своего неблагонадежного пациента – что-то в тоне Штольмана его обеспокоило. Взгляд цепко пробежался по палате и Александр Францевич понял, чего здесь недостает – на тумбочке не было портрета. Он лежал здесь два дня, но теперь его не было. Судя по всему, Штольман убрал его, и доктор лишь сейчас понял, что и чемоданчика на стуле тоже нет, он просто этого не заметил, машинально опустившись, не застав в палате больного. - Я слышал кое-что тогда…ночью. Вы, уважаемый Александр Францевич, сказали фельдшеру, что через пять дней…сможете меня отпустить…итак…- доктор изумленно уставился на Штольмана. Тот улыбался тонко и настороженно, Александр Францевич пришел в себя и ответил, глядя мимо и досадуя на собственную болтливость: - Да помилуйте, Яков Платонович, такого я сказать не мог, вы что-то путаете, голубчик… - Да бросьте, доктор, мы же не дети, не будем цепляться к словам. Я не стал бы настаивать, но…впрочем, вы посмотрите, скажите, что думаете, а после мы решим.- услышал Милц и взглянул Штольману в лицо – выражение этого лица уже было нервным и обеспокоенным и доктор спросил прежде, чем подумал: - С чего вдруг такой энтузиазм? Вам, дорогой мой, еще дней пять минимум быть здесь полагается – на все его слова Штольман нервно повел головой и упрямо промолчал, доктор вздохнул и, уже поднявшись, проговорил, шагнув к дверям: - Пойдемте, посмотрим. Перевязки Штольману Милц всегда делал сам, теперь уже не в палате и на этот раз, как только он обрезал на плече тоненькую завязку, то, что она держала, само скользнуло вниз, и Александр Францевич услышал над своим ухом чуть насмешливый тон: - Ну вот видите, доктор, даже такой непрофессионал в вашем деле, как я, способен понять, что…все заживает как надо…поверьте, у меня есть опыт. И тут доктор вспылил, видимо, он давно хотел сказать об этом, да не было случая, и сдерживался, а теперь все вылетело само, в ответ на этот чуть насмешливый тон: - Да видел я ваш опыт и, судя по тому, что я вижу, могу сказать, что лечились вы, бог знает где…что и неудивительно. Ну да это ваше дело, а вот это – мое дело и мне будет, весьма жаль, если придется переделывать это блестяще…- Штольман прервал его на полуслове и когда доктор услышал первую фразу, то хотел ответить нечто язвительное, но, взглянул Штольману в лицо и промолчал. - Я безмерно благодарен вам, Александр Францевич – глядя прямо ему в глаза, тихо проговорил Штольман – Но…поймите меня правильно. Я вам слово даю…что вам не придется…чинить меня второй раз. – последнее он проговорил уже с легкой улыбкой и доктор решил пойти на компромисс, высказавшись, насколько вышло, спокойнее: - Давайте так, через два дня я отпущу вас под домашний режим без вопросов. Будете приезжать сюда… Два дня не пять… - Вы будто на рынке, доктор…впрочем, как знаете – сухо прервал его Штольман странно равнодушным тоном и пока Милц делал перевязку, больше не произнес ни звука. Александр Францевич был слегка обескуражен таким поведением и только после того, как Штольман сухо поблагодарил и вышел, понял, почему он отреагировал вот так. Этот человек, в отличие от самого Александра Францевича не был многословен, это Милц понял давно, но то, что он придавал большое значение своим словам, он понял лишь сейчас. Он пропустил мимо ушей четыре слова, из-за которых Штольман повел себя таким странным образом – « Я вам слово даю» - вспомнил доктор и обругал себя за невнимательность. Штольман действительно был прав – его можно было отпустить в виде исключения, но доктор действительно опасался того, что он снова ввяжется в какую-нибудь историю и все пойдет насмарку.- Надо было напрямик сказать об этом – пришла запоздалая мысль, и Александр Францевич шагнул было к двери, но дверь распахнулась сама, влетел санитар с бледным, обеспокоенным лицом и с порога доложил: - Убийство, Александр Францевич, полиция вас требует, освидетельствовать надо труп…или самоубивец там, неясно… Милц втащил санитара в смотровую, закрыл за ним дверь, предварительно выглянув в коридор и убедившись в том, что Штольман уже ушел и прошипел негодующе: - Что же вы орете-то так, батенька…труп уже не убежит никуда, ему все равно – убиенный он или самоубиенный. Доктор был уже рад тому, что Штольман так быстро ушел и не услышал подобной новости. - Адрес давайте – нервно проговорил он, забрав записку из рук санитара, но, прочитав адрес, едва не выронил ее из рук. Он никак не мог собраться с мыслями, перечитал прыгающие перед глазами буквы еще раз и взглянув в лицо санитару, спросил, не узнав собственного голоса: - Полиция не сказала…кто труп? Тот пожал плечами и ответил уже испуганно: - Да вроде бы нет. Нет, говорил…неопознанный…незнакомый, стало быть, труп. От сердца чуть отлегло и волнение, стучавшее в виски, отпустило. Люди, жившие сейчас по этому адресу, для местной полиции не могли быть « неопознанными» ни в коем случае. Доктор понял, что этот случай уже решил за него то, из-за чего у него со Штольманом вышло неловкое недоразумение, и он не понял собственных ощущений – рад он был тому, что не отпустил Штольмана или нет. Александр Францевич с минуту постоял в некой растерянной задумчивости, затем надел пальто, машинально сунув записку с адресом в карман, и поспешил отправиться на поиски своего фельдшера – нужно было строго настрого велеть персоналу молчать о том, куда он уехал, настолько долго, насколько это будет возможно. *** Петр Иванович все же съел овсянку, принялся за яйцо всмятку и взглянув в оживленное личико племянницы спросил о том, что его волновало с того момента, как он проснулся этим утром: - Ты что-то задумала? То, что Анна встала с рассветом, он понял, едва выглянув в коридор. В доме было непривычно шумно – что-то где-то звякало и шипело, было тепло и, заглянув в кухню Петр Иванович в изумлении застыл на пороге. Анна что-то увлеченно помешивала в кастрюльке на плите, рядом уже весело булькал закипавший чайник, она, напевая нечто легкое, ловко сняла чайник, отставив его на край, заглянула в еще одну кастрюльку и обернулась на его шаги: - Завтрак, сэр. Овсянка, яйца всмятку и чай с молоком – все это она проговорила, уже отвернувшись, снимая с плиты одну за другой, кастрюльки и Петр Иванович обрадовался этой сказочной перемене так, что не нашелся, что сказать. Теперь, глядя на ее оживленное личико, он ожидал ответа. За весь завтрак, она не сказала ни слова, погрузившись в какие-то одной ей ведомые, мысли, но, судя по выражению ее лица, мысли эти были светлыми и он лишь сейчас решился ее отвлечь. Петр Иванович хорошо знал свою племянницу, и такое приподнятое настроение всегда говорило об одном – она о чем-то решила для себя. Сейчас она могла решить лишь об одном, он догадывался, о чем именно и то, что она осторожно высказала, не удивило. Ее лицо лишь на мгновение приобрело более серьезное выражение, затем она легко улыбнулась и легко же, ответила: - Ты знаешь, я не могу больше так. Я прекрасно себя чувствую, на улице потеплело и…я должна видеть его…как бы не обстояли дела. – последнее она проговорила уже тихо, помешивая сахар в чашке и подняла взгляд. Петр Иванович с минуту вглядывался в ее глаза, понял, что возражать бессмысленно, уловив знакомое, упрямое выражение и ответил, взвешивая каждое слово: - Пожалуй…я не стану возражать, но…надеюсь, ты не собираешься отправиться туда одна? Анна, улыбаясь, качнула головой, в глазах мелькнуло нечто светлое и легкое, и она произнесла, схватив кусочек шоколада и уже не глядя на него: - Конечно, нет, я надеялась на сопровождение, сейчас все уберем и…отправимся. В котором часу в больнице завтрак? - Кажется, в девять – машинально ответил Петр Иванович и, взглянув на часы, услышал шелест платья и удовлетворенный тон: - Прекрасно, просто замечательно. Анна уже поднялась, подхватила со стола тарелки и Миронов, наблюдая за ней, подумал о том, что Штольману все же невероятно повезло – Анна справится с чем угодно даже без прислуги. За эти дни он сам прекрасно обходился со всеми домашними делами, но ему это было не в новинку и он время от времени, с беспокойством думал о том, какая жизнь предстоит Анне там, куда она уедет, наконец, с тем, кого любила без памяти. По своему опыту, Петр Иванович знал, как непросто бывает людям, привыкшим к определенному комфорту, внезапно отказаться от многого, но сейчас, наблюдая за Анной, он понял, что беспокоился напрасно. Было понятно, что Штольман, судя по всему, прекрасно обходился без многого, к чему привыкла Анна, но и это было плюсом – Петр Иванович был абсолютно уверен в том, что этот человек, если и не наймет для Анны штат прислуги, то непременно поможет ей без ущерба привыкнуть к новой жизни. От размышлений его отвлек удивленный возглас той, о ком он только что так задумался: - Ты еще не одет? О чем ты только думаешь? Она положила ладони ему на плечи, поцеловала в щеку и добавила: - Я жду тебя у выхода – легко провела ладонью по его волосам, слегка взъерошив их, отступила и Петр Иванович, услышав звук каблучков, обернулся вслед и весело проговорил: - Ты сегодня при параде? Анна, не оборачиваясь, махнула рукой и словно пропела: - Я ждууу – удаляясь в сторону коридорчика и Миронов, с легкой душой, отправился одеваться. В этом маленьком, узком коридорчике было темновато и Анна, уже надев пальто, вернулась через гостиную в спальню – только там было большое, от пола, зеркало. Она вошла, критически оглядела себя с головы до ног и осталась довольна тем, что увидела – зимнее пальтишко ладно облегало немного похудевшую фигурку, новые белые сапожки с пуговками и на каблучке выглядели изящно, лицо не было бледным и она, в последний раз взглянув на себя, улыбнулась. В комнате внезапно стало светлее, Анна удивленно обернулась к окну и замерла – из окна ярко и светло плеснулось солнце. Свет был настолько ярким и непривычным за эти два серых, снежных дня, что она невольно смежила веки… …В лицо ударил холодный, сырой ветер, ветхая дверь маленького старого сарайчика распахнулась и на свет вышла высокая, тонкая мальчишеская фигурка. Фигурка остановилась, над толпой пролетел странный, тяжелый ропот, за мальчишеской фигуркой возникло некое движение и на снег, щурясь от света, выбрались еще двое – знакомая фигура местного сыщика и тоненькая женская фигурка. « Ведьма…» - пролетел над толпой многоголосый шепот, и рука сама сжала в кармане камень – увесистый булыжник, тяжелый и неровный. Вязкая, как болотная жижа ненависть, заполнила сознание целиком и камень, свистнув, легко полетел туда, где стояли трое. Сыщик мгновенно оттолкнул женскую фигурку, но дотянуться до мальчика не успел. Камень хрустко ударил в висок и мальчишка без звука упал в снег. – Промахнулся – злобно чвакнула ненавистью болотная жижа и злоба утроилась. Позже он слышал о том, что сыщик оказался в больнице, а ведьма захворала. Затем узнал о том, что теперь ведьма еще и богата, как крез, и собственный промах отозвался еще большей ненавистью – к ней, к себе, ко всему миру.- Если не убить ее тело, то можно убить душу – это убеждение пришло само собой и решало все – для всех. Мысли летели хаотично, и четкого плана не было, но ноги быстро донесли до дома на окраине. Ворота оказались открыты, и до маленькой конюшни нужно было пройти всего несколько шагов. В конюшне было пусто и светло – все окна наверху выходили на юг и блеснувший внезапно солнечный свет лишь подстегнул помрачившийся рассудок. – Пусть увидит, и посмотрим, как после такого жить – руки сдернули со стены косу – боль была мгновенной и желанной, ненависть держала на ногах и кровь, фонтаном выбрызнувшаяся из взрезанной артерии, залила все вокруг. – Красиво – мелькнула последняя, исполненная злобой и ненавистью, мысль и долгожданная тьма поглотила душу… Мыслей не было вовсе – перед глазами стояла залитая кровью стена, солома на полу, все вокруг. Анна, как во сне, увидела свое отражение и, не узнав себя, не слыша ничего и ничего не чувствуя, вышла из спальни и неосознанно, действуя словно заведенная кукла, пошла к выходу. Дверь оказалась не заперта, в лицо повеяло прохладой, но не морозом, взгляд туманно скользнул по двору, узнал маленькую конюшню с окнами на юг, и она шагнула с крыльца. Она уже открывала ворота, когда позади, хлопнула дверь, кто-то звал ее, но она не могла обернуться. Ворота со скрипом, распахнулись настежь и в ярком солнечном свете везде, куда не скользил взгляд, алела кровь. Яркая, свежая, она еще дымилась на холоде, взгляд заметался, крови словно сделалось больше, все перед глазами полыхнуло красным и уходящее во мрак сознание уловило задыхающийся, какой-то безумный возглас: - Аннетт, Аннетт, господи боже, что это?!